Все свободное время Генрик проводит в бедных кварталах: лечит, раздает бесплатные обеды, устраивает вечерние чтения, летом вывозит больных на дачу. После окончания университета работает в детских больницах, детских колониях, пишет книги. Как врач он принимает участие в Русско-японской и Первой мировой войнах, но потом каждый раз возвращается к детям.
Изо дня в день он следует правилу, которое в 14 лет записал в дневнике: «Я существую не для того, чтобы меня любили и мной восхищались, а чтобы самому действовать и любить. Не долг окружающих мне помогать, а я сам обязан заботиться о мире и человеке».
В 29 лет Корчак решает, что у него не будет своей семьи. Его семьей становятся беспризорные еврейские дети. На собранные деньги он строит Дом сирот и поселяется в маленькой комнатке под крышей – здесь по ночам пишет сказки для детей и книги о воспитании для взрослых. Особое место среди них занимают «Король Матиуш I» и «Король Матиуш на безлюдном острове» – замечательные философские сказки, герой которых, мальчик-король, стал символом добра и справедливости и для детей, и для взрослых.
Помимо Дома сирот Корчак также открывает Новый дом – приют для польских детей, лишенных семьи. Оба дома стали островками милосердия, любви и братства.
Жизнь в Доме сирот дети и воспитатели строили вместе: придумывали правила, издавали газету, писали кодекс товарищеского суда, в котором была тысяча статей, на все случаи жизни. Первые 99 – оправдательные. Учредили выборный детский сейм и судебный совет – первые за всю историю педагогики. Их главной задачей было не принуждение, а воспитание самосознания. Превыше всего в Доме сирот всегда ценились способность размышлять, умение относиться к себе критически.
Понять и простить – вот главный «вердикт» товарищеского суда. В 95 случаях из 100 он выносил оправдательный приговор.
Подавали в суд и на директора. Однажды кто-то из детей увидел, как Корчак съехал по перилам со второго этажа, и подал на него в суд. Но доктор смог оправдаться: он доказал, что очень спешил, потому что внизу нужна была экстренная помощь.
Неоднократно и сам Корчак подавал на себя в детский суд – «когда необоснованно заподозрил девочку в краже. Когда сгоряча оскорбил судью. Когда, не сдержавшись, выставил расшалившегося мальчишку из спальни». Один раз было вынесено такое решение: «Суд прощает, потому что подсудимый жалеет, что так поступил», а несколько раз – «Суд считает, что подсудимый имеет право так поступить».
Корчак создал газету «Малый Пшеглёнд» – первую в мире газету, которая издавалась не для детей, а самими детьми, защищала их интересы.
Уроки по самоизгнанию лени и глупости; игра в ответы на вопрос «чего я не знаю и почему?»; ежедневные упражнения для старшеклассников – на полчаса стать умным и интеллигентным; выезды за город; необычные, часто спонтанные; Праздник первого снега или Праздник самого длинного дня; учрежденные награды для детей...
А чего стоила система пари! Из воспоминаний Игоря Неверли: «На столике лежала какая-то толстая книга и стояла коробка с конфетками.
– О чем держишь пари? – голос у доктора в немедицинском халате был теплый, глубокий и несколько приглушенный, словно доктор говорил задумавшись.
Мальчик лет десяти выпалил (видно, он уже пришел с этим решением):
– О том, что я буду драться раз в месяц.
– Не знаю, могу ли я принять такое пари... С моей стороны это было бы нечестно.
– Почему нечестно?
– Да ведь ясно – проиграешь. Ты каждый день дерешься, как же ты можешь сразу перестать? Даже от морфия отвыкают постепенно, принимая все меньшие дозы. Ты знаешь, что такое морфий? А что такое доза?
– Нет, не знаю, но раз уж я что решил, так... вы меня не знаете!»
Корчак знал о детях очень много и как никто понимал их. Он никогда не держался с ними высокомерно и не подстраивался под их уровень мышления. Даже с самыми маленькими и о самом серьезном он говорил на равных, и дети отвечали ему безграничным доверием и любовью. «Вы говорите: дети меня утомляют. Вы правы. Вы поясняете: надо опускаться до их понятий. Опускаться, наклоняться, сгибаться, сжиматься. Ошибаетесь. Не от того мы устаем, а оттого, что надо подниматься до их чувств. Подниматься, становиться на цыпочки, чтобы не обидеть».
Наступил 1939 год. Польшу оккупировали гитлеровские войска. Дом сирот перевели в гетто. Корчак и весь обслуживающий персонал переселились вместе с детьми.
Наступили дни, полные отчаяния и ужаса. На попечении Корчака 200 воспитанников. Не хватает даже самого необходимого: лекарств, мыла, одежды. Ко всему прибавилась еще забота и о доме подкидышей. Когда Корчак узнал, что младенцы остались без присмотра, он сразу же взял их под свою опеку. Многие отговаривали его, не понимая, зачем ему еще и подкидыши, когда Дом сирот отнимал все силы, и душевные и физические. Корчак не понимал тех «многих»... Его хватало на всех детей, сколько бы их ни было.
Один из очевидцев вспоминал: «С порога в нос был запах кала и мочи. Младенцы лежали в грязи, пеленок не было, зимой моча замерзала, и на этом льду лежали окоченелые трупики».
Прежде всего бросились отогревать еще живых. Их протирали тряпками, смоченными в теплой воде, укутывали, как могли. Другие воспитатели Дома сирот выносили заледеневшие тельца на улицу и складывали на покрывала, чтобы потом похоронить в братской могиле.
«Дети постарше целыми днями сидели на полу или на скамеечках, монотонно качаясь, и, как зверушки, жили от кормежки до кормежки в ожидании скудной, очень скудной пищи».
Свою первую лекцию в Варшавском институте специальной педагогики – она называлась «Сердце ребенка» – доктор Корчак прочел в... рентгеновском кабинете. Он привел туда мальчика из детского дома. Когда включился аппарат, слушатели увидели бешено колотившееся сердечко. Малышу было страшно, все и всё кругом было незнакомым. «Так выглядит сердце ребенка, когда на него сердится воспитатель», – сказал Корчак.
С каждым днем все труднее было добывать еду, все реальнее становилась угроза смерти, все тяжелее было это переносить. Только по ночам, в дневнике, который 63-летний доктор начал вести за три месяца до гибели, он мог выразить свою боль и отчаянье: «Еда – это труд, а я так устал. Это не слабость. Я без особого труда поднял школьника, тридцать килограммов живого, сопротивляющегося тела... Не сил не хватает, а воли».
Корчак мог спастись, друзья готовы были вывести его из гетто. Но подобные предложения Корчак воспринимал как оскорбление. Всю жизнь он боролся за права детей. Всю жизнь учил их добру и справедливости. Теперь должен был научить их умирать. «Жизнь моя была трудной, но интересной. Именно о такой жизни просил я у Бога в молодости. «Пошли мне, Боже, тяжелую жизнь, но красивую, богатую, высокую».
Несмотря на весь ужас, происходивший в гетто, Дом сирот продолжал жить обычной жизнью. Строго соблюдались чистота и порядок, шли уроки, выпускалась газета, действовали детский сейм и товарищеский суд. Вот только лица детей становились все печальнее, а одежда все свободнее. «Час субботнего взвешивания – час сильных ощущений», – запишет Корчак в дневнике.
Он уже знал, что ждало детей. Зачем тогда, если нет будущего, если завтра их поведут умирать, – зачем уроки, зачем правила, разговоры о справедливости? «Последний год, последний месяц или час. Хотелось бы умирать, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что бы я сказал детям на прощание. Хотелось бы только сказать: сами избирайте свой путь», – записал он в дневнике. Возможно, и пьеса Рабиндраната Тагора «Почта», поставленная незадолго перед отправкой в Треблинку, выбрана не случайно. Больной мальчик, прикованный к постели, до самого конца, до последней минуты, верит, что выздоровеет. Пьеса глубоко символична, говорит о том, что смерти не существует, а есть только переход в другую жизнь. Обитатели гетто получили приглашение на спектакль, в котором было сказано: «Вас ждет нечто большее, чем актеры-дети».
Пошли мне, Боже, тяжелую жизнь,
