Другой путь

1. Глупое не может быть трагическим. Оно бывает только смешным, какие бы гекатомбы трупов оно ни воздвигало у своего постамента. Да, тупое хочет быть ужасным. Но оно остаётся ужасным лишь в момент убийства. На любой исторической дистанции глупость уморительна. И только хохот зас­тавляет её с урчанием скрываться от глаз людских.

2. Я неоднократно начинал писать о себе. О том, как я жил до за­нятий литературой. Как постепенно литература вытеснила во мне прежние представления о том, что такое «жить». Как я научился счастью, не зах­ватывая в качестве топлива для него не только ничего чужого, но и ни­чего ничейного. Ведь на самом-то деле даже ты сам не принадлежишь се­бе, не имеешь права, например, на самоубийство. И это прекрасно. Есть возможность, не владея ничем, стать счастливым. Более того – чем мень­ше, чем ничтожнее в тебе часть собственности, тем выше счастье. И, видимо, вся безмерность счастья ожидает человека уже там.

3. Странно на фоне нынешних разговоров о частной собственности и о рынке слышать такое. Но я и сам сторонник разделения общества. Я нена­вижу социализм как догму, как нечто завершённое лентяем и тупицей на начальной фразе «Ну, и так далее». Я вообще презираю науку, если она лезет обобщать и советовать. Её дело – изготавливать безвредные удобства – и то до определённого безопасного предела. Я не верю в первоначальное стремление учёного принести пользу, радость для человека. Первая мысль всегда – мстительная, жестокая. Это было в алхимии, во всех магиях, даже в физике с химией – разбить этот мир на составляющие! Доказать, что он хуже, грязнее, низменней! Для искусства же побудительными явля­ются любовь к матери, к семье, к первой посторонней – и затем уже, изре­завшись и обуглившись, начинают желать отмщения целому человечеству. Но не отдельному человеку.

4. Публика всегда права. И тогда, когда она требует запрещённой, диссидентской литературы. И когда хочет смеяться. И когда хочет с кровью. Небольшое гибкое движение – и ты не лакей, не меняла, не ла­бух, а старший брат, бывалый человек, тихий пророк – все слушают со слезами, всем существом.

Небольшое гибкое движение.

Читатель прав. Он пока отвернулся от литературы. Его уже не привлекают к ней ни Солженицын, ни Бродский, ни Пелевин. Слишком долго читателя заставляли смотреть через чужие очки критиков, публицистов, революционеров, де­мократов, просто спекулянтов. И теперь писатели (временно?) стали интересны только операторам РС – в смысле оплаты по знакам, и тёщам – в смысле способ­ности к воспроизводству рода.

5. Но пока существует хотя бы один ликующий, полнозвучный голос – язык жив. Пусть все остальные отрекутся и оплюют друг друга, предков и потомков. Язык жив, пока светится хоть один уголёк.