Лекции.Орг


Поиск:




Категории:

Астрономия
Биология
География
Другие языки
Интернет
Информатика
История
Культура
Литература
Логика
Математика
Медицина
Механика
Охрана труда
Педагогика
Политика
Право
Психология
Религия
Риторика
Социология
Спорт
Строительство
Технология
Транспорт
Физика
Философия
Финансы
Химия
Экология
Экономика
Электроника

 

 

 

 


Модели коммуникации в других областях гуманитарного знания 2 страница




Эстетический аспект слова исследуется Густавом Шпетом в его "Эстетических фрагментах" [384]. Он пи­шет: "Слово как сущая данность не есть само по себе предмет эстетический. Нужно анализировать формы его данности, чтобы найти в его данной структуре моменты, подлежащие эстетизации. Эти моменты составят эстети­ческую предметность слова" [384, с. 383]. Это важно за­мечание, особенно если вслед за тем мы смогли бы раз­вернуть наше исследование в объяснение того, почему именно эти элементы структуры "эстетизируются" и по­чему этого нельзя сделать с другими составными элемен­тами. Соотнесенность понятий формы и содержания при­нимает у него следующий вид: "Соотносительность терминов форма и содержание означает не только то, что один из терминов немыслим без другого, и не только рав­ным образом то, что форма из низшей ступени есть со­держание для ступени высшей, а еще и то, что чем боль-

ше мы забираем в форму, тем меньше содержания, и об­ратно. В идее можно даже сказать: форма и содержание — одно" [384, с. 424]. И далее идут самые важные слова:

"То, что дано и что кажется неиспытанному исследо­вателю содержанием, то разрешается в тем более слож­ную систему форм и напластований форм, чем глубже он вникает в это содержание. Таков прогресс науки, разре­шающий каждое содержание в систему форм и каждый "предмет" — в систему отношений, таков же прогресс по­эзии. Мера содержания, наполняющая данную форму, есть определение уровня до которого проник наше ана­лиз" [384, с. 425].

Доведя этот взгляд до логического конца, Густав Шпет даже заявляет следующее:

"Поэтика — не эстетика и не часть и не глава эстети­ки. В этом не все отдают себе отчет. Поэтика так же ма­ло решает эстетические проблемы, как и синтаксис, как и логика. Поэтика есть дисциплина техническая. (...) По­этика должна быть учением о чувственных и внутренних формах (поэтического) слова (языка), независимо от то­го, эстетичны они или нет" [384, с. 410].

Модель Владимире Проппе (фольклорная)

Владимир Пропп получил наибольшую известность своей книгой "Морфология сказки" (перв. изд. 1928 г.). Она оказалась переведенной на многие языки, и уже по­том была переиздана у нас [275]. В структуре волшебной сказки В. Пропп выделил элементарные составляющие единицы, получившие у него название "функций". Фун­кции, что очень важно, никак не привязаны к персона­жу. В одной сказке эту функцию может выполнять один герой, в другой — иной. При этом аксиоматика этого ти­па коммуникации реализовалась у него в следующих ог­раничениях: число функций ограничено, и последова­тельность функций всегда одинакова. Реально В. Пропп предложил определенный "синтаксис" сказки, и, как он

считал, по этой модели может быть проанализирована любая волшебная сказка.

Приведем примеры функций и примеры к ним из сказки о Красной Шапочке:

Отлучка: "Один из членов семьи отлучается из дома". Красную Шапочку отправляют с гостинцами к бабушке.

Запрет: "К герою обращаются с запретом". Мать за­прещает Красной Шапочке разговаривать с чужими. Кстати, это наше представление. У самого Шарля Перро об этом сообщается постфактум: "Красная Шапочка еще не знала, как это опасно останавливаться в лесу и разго­варивать с волками".

Нарушение: "Запрет нарушается". Естественно, что Красная Шапочка нарушает этот запрет, в противном случае не было бы развития сюжета.

Выведывание: "Антагонист пытается произвести раз­ведку". Волк проводит рекогносцировку на местности и узнает все, что требуется.

Всего таких функций В. Пропп предложил 31. В прин­ципе по этой методике может быть расписан любой дос­таточно замкнутый тип текста, в том числе рекламный, который также строится на определенных функциях.

К. Леви-Строс высоко оценил результаты В. Проппа.

"В работе Проппа прежде всего поражает то, с какой мощью он предвосхитил последующие исследования. Те из нас, кто приступил к анализу фольклора около 1950 г., не зная непосредственно о начинаниях, предпринятых Проппом на четверть века раньше, не без удивления об­наруживают там совпадения в формулировках, иногда да­же одинаковые фразы, зная, что они их не заимствовали" [156, с. 18].

В качестве критических замечаний К. Леви-Строс о потерянном в этом виде анализа содержании.

"Пропп открыл — себе во славу — что содержание ска­зок изменчиво; из этого он слишком часто делает вывод, что оно случайно, в чем и состоит основа трудностей, с

которыми он сталкивается, потому что даже замены под­чинены законам" [156, с. 25].

Одновременно В. Пропп проанализировал проблемы комизма [276], особенно в фольклорных текстах, где рас­смотрел разного рода составляющие его (алогизм, ложь и т.д.). Также им были проанализированы как бы матери­альные объекты, задействованные в сказке. К примеру, предметом рассмотрения становится запах, который чует Баба-Яга при встрече с героем. "Этот запах живых в выс­шей степени противен мертвецам. По-видимому, здесь на мир умерших перенесены отношения мира живых с об­ратным знаком. Запах живых так же противен и страшен мертвецам, как запах мертвых страшен и противен жи­вым" [274, с. 52-53].

Модель Михаила Бахтина (культурологическая)

Михаил Бахтин вносит в свою модель коммуникации две основные идеи: диалогичность и карнавализацию. М. Бахтин критикует "абстрактный объективизм" Ф. де Соссюра, идеи которого заложили основы структурализ­ма. Соссюр ориентировал лингвистику на изучение язы­ка (абстрактного набора правил) в отличие от речи (реа­лизации этого набора в реальных контекстах). Михаил Бахтин увидел "минус" такого подхода именно в отрыве от реальных коммуникативных контекстов. М. Бахтин писал:

"Слово ориентировано на собеседника, ориентировано на то, кто этот собеседник: человек той же социальной группы или нет, выше или ниже стоящий (иерархический ранг собеседника), связанный или не связанный с гово­рящим какими-либо более тесными социальными узами (отец, брат, муж и т.п.). Абстрактного собеседника, так сказать, человека в себе, не может быть; с ним действи­тельно у нас не было бы общего языка ни в буквальном, ни в переносном смысле" [59, с. 93].

Бахтин еще более усиливает это положение, когда го­ворит:

"Ближайшая социальная ситуация и более широкая со­циальная среда всецело определяют — притом, max ска­зать, изнутри — структуру высказывания" [59, с. 94].

В этой же работе возникает проблема "чужой речи", которая получила развитие в исследовании Ф. Достоев­ского. Здесь М. Бахтин вводит понятие металингвистики, куда он и отнес диалогические отношения, включая от­ношение говорящего к собственному слову [19, с. 311]. Соответственно роман Достоевского характеризуется М. Бахтиным как полифонический. Он пишет: "Множес­твенность самостоятельных и неслиянных голосов и созна­ний, подлинная полифония полноценных голосов действи­тельно является основною особенностью романов Достоевского" [19, с. 7].

Собственно эта же проблематика диалогизма лежит в его исследовании фрейдизма, когда он говорит, что "вся­кое конкретное высказывание всегда отражает в себе то ближайшее маленькое социальное событие — событие об­щения, беседы между людьми" [60, с. 85]. Фрейд, по его мнению, пытается объяснить все поведение человека, на­ходясь в рамках части этого поведения — словесных реак­ций человека [60, с. 80].

Вторая базисная идея М. Бахтина — это карнавализация, системный анализ средневековых праздников дура­ков, ослов, карнавала, во время которых происходит пе­ремещение "верха" и "низа". При этом король и шут меняются местами: "ругаемое" и "восхваляемое" заполня­ются иными объектами. Это одна из существенных работ по изучению "праздничной коммуникации". В этом слу­чае стирается разграничение актеров и зрителей: "Карна­вал не знает разделения на исполнителей и зрителей. Он не знает рампы даже в зачаточной ее форме. Рампа раз­рушила бы карнавал (как и обратно: уничтожение рампы разрушило бы театральное зрелище). Карнавал не созер­цают — в нем живут, и живут все, потому что по идее

своей он всенароден. Пока карнавал совершается, ни для кого нет другой жизни, кроме карнавальной" [20, с. 12]. Обстоятельное изучение М. Бахтиным карнавальной культуры приводит его к теоретическому изучению куль­туры смеха.

Модель Чарльза Морриса (прагматическая)

Чарльз Моррис продолжил исследования Ч. Пирса, за­ложившего основы новой науки — семиотики. Как вся­кий первопроходчик он был более занят формулировани­ем общих закономерностей, чем конкретным анализом. Главный труд Ч. Морриса "Основания теории знаков" (1938).

Человек рассматривается им как животное, использу­ющее знаки. Уровень знаковости у других животных не достигает того уровня сложности, какой имеется у чело­века. Семиозис определяется им как процесс, в рамках ко­торого нечто функционирует в качестве знака.

Ч. Моррис выделяет три измерения семиозиса [523]. Семантическое измерение семиозиса представляет собой отношения знаков к объектам, к которым они применя­ются. Прагматическое измерение — это отношение зна­ков к интерпретаторам. Риторику он трактует в качестве самой ранней формы прагматики. Отношение знаков друг к другу принадлежит к синтаксическому измерению семиозиса.

В систематическом представлении прагматика опира­ется на синтактику и семантику. Прагматические прави­ла определяют условия, в соответствии с которыми зна­ковые средства воспринимаются как знаки. В целом определение языка получает у него следующую формули­ровку: "Язык в полном семиотическом значении термина представляет собой любой межличностный набор знако­вых средств, употребление которых задается синтаксичес­кими, семантическими и прагматическими правилами" [523, р. 35].

Прагматика разрабатывает проблему отношения зна­ков к их пользователям, а это наиболее интересное для

задач рекламы и паблик рилейшнз измерение семиозиса. Семиотика, по его мнению, не просто наука среди наук, а является инструментарием для любой науки. При этом семантика, синтактика и прагматика являются обязатель­ными ее частями.

Модель Цветана Тодорова (нарративная)

Ц. Тодоров родился в 1939 г. в Софии, в 1963 г., полу­чив стипендию, он уехал в Париж и уже там написал все свои книги. Он продолжил традиции русской формаль­ной школы (В. Шкловский, Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум и др.), рассмотрев текст как коммуникацию. Объектом его анализа стал нарратив как способ организации вер­бального материала. Русские формалисты разграничива­ли сюжет и фабулы, мотивы динамические и мотивы ста­тистические, пытаясь проанализировать не конкретный текст, а само понятие "литературности". Ц. Тодоров идет в этом же направлении.

В статье под названием "Грамматика нарратива" Тодо­ров предлагает разграничивать в нарративе два вида эпи­зодов: одни описывают состояния, другие — переходы между состояниями. Он сопоставляет это с функциями "прилагательного" и "глагола". "Нарративными "прилага­тельными" будут те предикаты, которые описывают сос­тояния равновесия или неравновесия, нарративными "глаголами" — те, которые описывают переход от одного к другому" [562, р. 111].

Т. Тодоров разграничивает нарративную логику и ри­туальную логику. В первом случае действия как бы про­текают в настоящем, где и живут герои. В рамках же ри­туальной логики есть элемент постоянного возврата. "Все уже рассказано, и сейчас некто предсказывает, что после­дует далее" [562, р. 133].

Разграничение типа повествования в произведениях Генри Джеймса и в "Тысяче и одной ночи", он видит в разных акцентах. В случае "X видит У" Генри Джеймс ин­тересуется X, а "Тысяча и одна ночь" — У [562, р. 67]. Триллер он рассматривает как совпадение момента рас-

сказа и момента действия, триллер не может быть в фор­ме воспоминаний [562, р. 47].

Говоря о достоверности, он подчеркивает необходи­мость для литературного произведения соответствовать не правде, а тому, что общественное мнение считает правдой (мы остановимся на этом позднее). Анализируя одно из конкретных произведений, Тодоров говорит: "Только в конце правда и правдоподобие совпадают, но это означает смерть героя и смерть нарратива, которые могут длиться только, если есть зазор между правдой и правдивостью" [562, р. 86]. И в другой своей работе: "Об­щее мнение — это своего рода закон жанра, но относя­щийся не к одному, а ко всем жанрам" [320, с. 54].

Мы можем рассматривать данную аксиоматику текста как соответствующую аксиоматику коммуникации, как требования порождения в данном контексте тех, а не иных нарративных структур. Особо значимо его замеча­ние о том, что нарративная организация покоится на уровне идей, а не на уровне событий [562, р. 130], что со­ответствует разграничению сюжет/фабула. В эту сложную картинку нарративной коммуникации следует добавить и мнение Ж. Женне: "Автор нарратива, как и любой автор, обращается к читателю, который даже не существует в тот момент, когда автор обращается к нему, и который может и не возникнуть" [481, р. 149] что заставляет его строить более сложную цепочку: реальный автор — подра­зумеваемый автор — рассказчик — нарратив — рассказчик 2 — подразумеваемый читатель — реальный читатель.

Язык нарратива отличается от обыденного языка, как считает Ц. Тодоров [562, р. 27]: "я" в нем отнюдь не обоз­начает говорящего в дискурсе, а героя в романе, а также того, кто повествует.

Модель Пьера Бурдье (социологическая)

Пьер Бурдье более других отдален от собственно вер­бальной коммуникации. Он скорее описывает контекст, который в результате предопределяет те или иные виды символических действий. Этот контекст получает у него

имя габитус. Джон Лехте считает, что габитус является типом "грамматики действий, которая помогает отличить один класс (например, доминирующий) от другого (нап­ример, подчиненного) в социальной области" [514, р. 47]. Сам П. Бурдье говорит, что доминирующий язык разру­шает политический дискурс подчиненных, оставляя им только молчание или заимствованный язык [441, р. 462]. Более точно он дает определение следующим образом: "Габитус является необходимо интернализированным и переведенным в диспозицию, которая порождает значи­мые практики и дающие значение восприятия; это общая диспозиция, которая дает систематическое и универсаль­ное применение — за пределами того, что изучается не­посредственно — необходимости, внутренне присущей условиям обучения" [441, р. 170]. Габитус организует практику жизни и восприятие других практик.

П. Бурдье изучает, как мнение социальных классов распределяется по разным политически отмеченным га­зетам и журналам. При этом он отвергает жесткую при­вязку "читатель — газета": "Относительная независимость политических мнений читателей от политических тенден­ций их газет возникает из-за того, что, в отличие от по­литической партии, газета поставляет информацию, ко­торая не является полностью политической (в узком смысле, обычно приписываемом этому слову)" [441, р. 441]. Газета предстает как многоцелевой продукт, предос­тавляющий местные и международные новости, расска­зывающий о спорте и т.п., что может быть независимым от конкретных политических интересов. При этом доми­нирующий класс обладает частным интересом к общим проблемам, поскольку обладает личностным знанием персоналий этого процесса (министров и т.д.).

П. Бурдье особое внимание уделяет процессам номи­нации, видя в них проявление властных функций:

"Одна из простейших форм политической власти зак­лючалась во многих архаических обществах в почти ма­гической власти: называть и вызывать к существованию при помощи номинации. Так, в Кабилии функции ра-

зъяснения и работа по производству символического, особенно в ситуации кризиса, когда ощущение мира ус­кользает, приносили поэтам видные политические посты военачальников или послов" [41, с. 67].

Обратите внимание на выход в первый ряд писателей, журналистов, режиссеров и других создателей символи­ческого как в случае первых съездов народных депутатов СССР, так и Украины.

Он также связывает напрямую власть и слово: "Извес­тно, что любое использование силы сопровождается дис­курсом, нацеленным на легитимацию силы того, кто ее применяет. Можно даже сказать, что суть любого отно­шения сил состоит в проявлении всей свое силы только в той мере, в какой это отношение как таковое остается сокрытым. Проще говоря, политик — этот то, кто гово­рит: "Бог с нами". Эквивалентом выражения "Бог с нами" сегодня стало "Общественное мнение с нами" [41, с. 164].

Высказывание о том, что "Всеобщая конфедерация труда была принята в Енисейском дворце", эквивалентно тому, что: "Вместо обозначаемого был принят знак" [41, с. 238]. И далее: "Обозначающее - это не только тот, кто выражает и представляет обозначаемую группу; это тот, благодаря кому группа узнает, что она существует, тот, кто обладает способностью, мобилизуя обозначаемую им группу, обеспечить ей внешнее существование" [41, с. 239].

Приведем некоторые другие характерные черты связи власти и слова:

"Символическая власть есть власть, которая предпола­гает признание, т.е. незнание о факте творимого ею на­силия" [41, с. 244];

"Эффект оракула являет собой предельную форму ре­зультативности; это то, что позволяет уполномоченному представителю, опираясь на авторитет уполномочившей его группы, применить по отношению к каждому отдель­ному члену группы признанную форму принуждения, символическое насилие" [41, с. 248];

"У людей, участвующих в религиозных, интеллекту­альных и политических играх, есть свои специфические интересы, которые являются жизненно важными для об-

щества... Все эти интересы символического характера — не потерять лица, не лишиться избирательного округа, заставить замолчать соперника, одержать верх над враж­дебным "течением", заполучить пост председателя и т.д." [41, с. 254].

В целом Пьер Бурдье подчеркивает: "Политика явля­ется исключительно благодатным местом для эффектив­ной символической деятельности, понимаемой как дейс­твия, осуществляемые с помощью знаков, способных производить социальное, и, в частности, группы" [41, с. 90]. Таким образом перед нами проходит вариант поли­тической коммуникации, осуществляемой в символичес­кой плоскости. При этом коммуникация становится "действующей силой", позволяющей реализоваться влас­ти и политикам.

Модель Поля Грайса (прагматическая)

Поль Грайс предложил серию постулатов, описываю­щих процесс коммуникации [484]. Данная проблематика возникла, когда не лингвисты, а философы обратились к анализу более сложных вариантов человеческого обще­ния. К примеру, почему в ответ на вопрос за столом: "Вы могли бы дотянуться до соли?", мы не скажем "да" и про­должим дальше есть, а почему-то передаем соль. Что зас­тавляет нас воспринимать данный вопрос не как вопрос, а как косвенно высказанную просьбу?

Ряд своих постулатов П. Грайс объединил под общей шапкой "кооперативного принципа": "Делайте ваш вклад в разговор таким, как это требуется на данной стадии в соответствии с принятой целью или направлением бесе­ды, в которой вы принимаете участие" [484, р. 26]. Это общее требование реализуется в рамках категорий Коли­чества, Качества, Отношения и Способа.

Категория Количества реализуется в рамках таких пос­тулатов:

1. Делайте ваш вклад столь информативным, насколь­ко это требуется.

2. Не делайте своего вклада более информативным, чем нужно.

Например, когда вы чините машину и просите четыре винта, то ожидается, что в ответ вы получите именно че­тыре, а не два или шесть.

Категория Качества требует говорить правду:

1. Не говорите того, что вы считаете ложью.

2. Не говорите того, для подтверждения чего у вас нет достаточных доказательств.

Например, когда вы просите сахар для пирога, то не должны получить соль, если вам нужна ложка, то вы не должны получить "обманную" ложку, к примеру, сделан­ную из фольги.

Категория Отношения требует быть релевантным.

Например: при приготовлении пирога на каждом эта­пе требуется тот или иной ингредиент, он не нужен рань­ше или позже, хотя в принципе нужен.

Категория Способа требует быть ясным и понятным, избегая двусмысленности, длиннот и т.д.

П. Грайс анализирует множество примеров, пользуясь предложенными максимами. Например:

- У меня кончился бензин.

- За углом есть гараж.

В соответствии с требованием быть релевантным, ожидается, что в этом гараже есть бензин, что гараж в это время работает и т.д.

П. Грайс описывает правила коммуникативного пове­дения, которые позволяют анализировать не только пря­мые (и более простые) варианты речевого взаимодейс­твия, но и другие, гораздо более сложные. Правда, Рут Кэмпсон критикует Грайса за некоторую неопределен­ность его принципов, когда теряется их объяснительная сила [504, р. 146]

Модель Петра Ершова (театральная)

Петр Ершов также предложил определенную аксиома­тику коммуникативного поля, но для чисто прикладных целей — театрального искусства. Основная дихотомия, в рамках которой он строит свой анализ, это противопос­тавление "сильного" и "слабого". У него множество су-

щественных наблюдений, однако они еще не приобрели системного характера. Поэтому мы обратимся к цитатам. Сначала — его представления о соотношении сильного и слабого:

"Слабый, стремясь облегчить партнеру выполнение то­го, что он от него добивается, склонен подробно аргумен­тировать свои притязания... Сильный не прибегает к обс­тоятельным обоснованиям своих деловых требований";

"Слабый добивается только крайне необходимого и не вполне уверен в успехе; отсюда — торопливость в исполь­зовании обстоятельной аргументации; но торопливость влечет за собой ошибки, оплошности; их необходимо исп­равлять с еще большей торопливостью. Это ведет к сует­ливости в речи. У сильного нет оснований торопиться: су­етливость отсутствует и в строе его речи";

"Слабому приходится как бы контрабандой протаски­вать то, что в его интересах, ибо инициатива предоставле­на ему лишь для исполнения того, что нужно сильному. Отсюда все та же суетливость. Ее тем больше, чем больше дистанция в силе между слабым и его партнером, по пред­ставлениям слабого, чем нужнее ему то, чего он добивает­ся и чем уже границы предоставляемой ему инициативы";

"Сильнее тот, кто меньше нуждается в партнере, но нужда в нем может быть продиктована и самой дружес­твенностью и недостатком силы. То и другое влечет за со­бой уступчивость, и одно может быть выдано за другое, недаром пристрастия человека и его симпатии называют его "слабостями" [105, с. 163-169].

Затем следует преобразование этой диспозиции в про­цессы обмена информацией:

"Борющийся выдает новую, как он думает, для партне­ра информацию, чтобы произошли нужные ему сдвиги в сознании партнера, а чтобы знать, что они действительно произошли, он добывает информацию. Поэтому всякую борьбу, осуществляемую речью, можно рассматривать как обмен информацией";

"Нередко выдаваемая информация оказывается либо недостаточно новой, либо недостаточно значительной для партнера потому, что важное для одного не представляет той же ценности для другого. При этом проявляется так же и умение каждого учитывать интересы и прединформиро-

ванность партнера - умение выдавать информацию, кото­рая в данной ситуации наиболее эффективна";

"Добывая информацию, можно много говорить, а выда­вая ее, можно говорить мало";

'Тело человека, преимущественно добывающего ин­формацию, как бы разворачивается, раскрывается к пар­тнеру. В процессе самого словесного воздействия, пока длинная фраза, например, произносится, положение тела обычно несколько изменяется - добывающему приходит­ся, вопреки его главному желанию, также и выдавать ин­формацию";

"Враг предпочитает не выдавать, а добывать информа­цию, а поскольку ему приходится выдавать - он выдает ту, которая неприятна партнеру. При этом умный и расчетли­вый враг, учитывает действительные интересы противника и выдает информацию о том, что существенно им проти­воречит, не растрачиваясь на мелочи, которые могут, раз­дражая партнера, активизировать его";

"Дружественность в обмене информацией обнаружива­ется прежде всего в готовности выдавать информацию. Друга человек смело и щедро вооружает любой информа­цией, находящейся в его распоряжении. Друг ничего не должен скрывать, у него нет тайны, и он сам заинтересо­ван в информированности партнера";

"Выдавая информацию в деловой борьбе, сильный склонен вдалбливать ее в голову партнера, считая послед­него если не глупым, то все же и не слишком сообрази­тельным, хотя, может быть, старательным и исполнитель­ным" [105, с. 178-195].

В целом у Петра Ершова вырисовался интересный на­бор правил коммуникативного поведения, учитывающий такие контексты, как "сильный/слабый", "борьба", "друг/враг". Каждое изменение контекста у него влечет за собой изменение коммуникативного поведения.

Модель Александра Пятигорского (текстовая)

Александр Пятигорский до своей эмиграции в 1974 г. (в настоящее время — профессор Лондонского универси­тета) печатался в рамках московско-тартуской семиоти­ческой школы, поэтому его идеи отражают некоторый общий фон этой школы. Одну из своих статей-воспоми-

наний он завершает словами: "Семиотика не смогла стать философией языка и пыталась заменить собой филосо­фию культуры (в России и во Франции)".

Каждый текст, считает он, создается в определенной коммуникативной ситуации связи автора с другими лица­ми. И далее: "Текст создается в определенной, единствен­ной ситуации связи — субъективной ситуации, а воспри­нимается в зависимости от времени и места в бесчисленном множестве объективных ситуаций" [278, с. 18]. В этой же работе "Некоторые общие замечания отно­сительно рассмотрения текста как разновидности сигна­ла" (1962) он прослеживает взаимодействие категорий пространства и времени с текстом. "Для письма время функционально не значимо; наоборот, основная тенден­ция корреспонденции — предельное сокращение време­ни. Письмо в идеале — чисто пространственное явление, где временем можно пренебречь (телеграмма, фототелег­рамма и т.д.). К этому "безвременному" идеалу стремится и всякое газетное сообщение. Для заметки в записной книжке время не значимо. Заметка не рассчитана на пространственную передачу — она должна остаться в том же месте; для данного момента она бессмысленна" [278, с. 20]. Суммарная таблица имеет следующий вид, где под "объектом" понимается тот, кто читает данный вид текста:

Признак       Объект   Время   Пространство  
    Письмо или телеграмма +     +  
Газетная статья _     _  
Вид текста   Вывеска с предупреждением          
    Календарная заметка в записной книжке +   +    
Заметка с адресом или телефоном +        
Эпитафия - -  

В концепции А. Пятигорского особое значение прида­ется позиции наблюдателя, только в этом случае у него возникает семиотическая ситуация. "Если внешний наб­людатель отсутствует, тогда то, что мы имеем, будет не семиотической ситуацией, а "событием", которое не мо­жет быть истолковано в терминах "знака", то есть семио­тически" [278, с. 37]. Знак рассматривается им как состав­ляющая процесса интерпретации.

"Это означает, что хотя мы можем наделить объект ка­чеством знаковости, знак будет представлен не в самом объекте, а в процедуре интерпретации, с одной стороны, и в культуре наблюдателя — с другой. То есть объектив­ная сторона знака может обнаружить себя не иначе как через внешнего наблюдателя. Вот почему все попытки превратить знак в натуральный объект до сих пор оказы­вались бесплодными, и то же самое следует сказать обо всех существующих классификациях знаков" [278, с. 37].

Вслед за М. Бубером и М. Бахтиным А. Пятигорский разрабатывает проблему "Другого", переводя ее в более усложненный вариант. Он справедливо критикует прош­лые подходы в забвении феноменологического принципа: "Другой" дан тебе в мышлении, только когда либо он уже стал тобой, перестав быть "Другим", либо ты уже стал им, перестав быть собой" [278, с. 265]. Второе его возражение состоит в том, что "никакая феноменология "другого" не представима как простая редукция одного сознания к другому. Феноменология "другого" невозможна без пред­посылки о "другом другом" или "третьем"... Роман, как фиксированная форма сознания, не может существовать без этого "третьего", и так — от Софокла до Кафки" [278, с. 265].





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-02-12; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 548 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Жизнь - это то, что с тобой происходит, пока ты строишь планы. © Джон Леннон
==> читать все изречения...

2283 - | 2059 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.009 с.