Принцип ответственности 21 страница

б) Скромность целей
против нескромности утопии

Предположения, особенно с негативной стороны, позволительно строить уже теперь. Прежде всего вызывает сомнения, чтобы уже нынешние 4,2 миллиарда человек могли жить хотя бы приближаясь к стилю развитых стран, т. е. с душевым потреблением энергии современного европейско-американского мира, и это не сопровождалось бы долговременными роковыми последствиями для окружающей среды. (Разумеется, при использовании традиционных источников энергии это невозможно однозначно.) Реалистичным было бы, однако, задавать этот вопрос применительно не к этой величине, но к тому минимальному уровню, на котором удастся демографически (причем мирными средствами!) стабилизировать численность населения мира, т. е. довести его прирост до нуля, что на отстоянии в одно-два поколения от настоящего момента составит цифру, в два-три раза большую нынешней. (По крайней мере столько же времени должно было бы занять и учреждение утопии.) А в отношении населения такой величины я отважусь сделать предсказание, что оно ни в коем случае, будь то с ожидаемым источником энергии или без него, не сможет – без наступления отрицательных последствий – длительное время хотя бы отдаленно подражать нынешнему примеру расточительствующего мирового меньшинства (общества которого сами еще далеко отстоят от утопии). Этот, так сказать, абсолютный источник энергии, если бы он оказался доступен, был бы вполне в состоянии уберечь наше потомство от страданий экономического спада и раз навсегда обеспечить определенную в разумных пределах глобальную потребность. Однако его потенциальная неисчерпаемость оказалась бы чреватой искушением, даже пьянящим соблазном пуститься в преследование рискованных целей, и уж по меньшей мере – беззаботностью, а от этого должна своевременно предостеречь скудноватая проза разума, подкрепленная пафосом ответственности (если же не им, то не столь благородным голосом страха). Стоит поразмыслить о том, что раскрытие тайны атома, этот величайший научно-практический прорыв во всей истории физики, содержит в потенциале своего дара одновременно и спасение и уничтожение человечества, причем уничтожение даже не вследствие разрушительного пользования даром, но также и в его созидательном, мирном и продуктивном использовании. А здесь-то голосу, предписывающему осторожность в отдаленном результате, заглушаемому благодатным успехом результата ближайшего, приходится куда тяжелее, чем в случае военного и внезапного использования, где на помощь ему приходит всеобщий неприкрытый страх. Призыв к "скромным" целям делается первым нашим долгом именно по причине грандиозности умений, в какой бы диссонанс он с ними ни вступал. И уж во всяком случае утопию, нескромную цель par excellence128*, следует отмести с порога, причем в большей степени уже потому, что к катастрофе ведет само стремление к ней, чем оттого, что она не в состоянии просуществовать сколько-нибудь продолжительное время.

в) Почему за доказательством внешней невозможности
должна последовать еще и внутренняя критика идеала

Здесь можно было бы сказать, что испытание внутренней ценности, самой по себе справедливости утопического идеала, делается излишним, поскольку его осуществление уже и без того исключается внешним non datur129*. Однако его все-таки недостаточно. Ибо, во-первых, не следует упускать из виду, что при одном условии предусматриваемое идеалом состояние все же осуществимо и чисто "материально" жизнеспособно: при удерживаемом на достаточно низком уровне и соответственно уменьшенном численности людей! Если не страшиться необходимых для этого чудовищных насильственных средств, поверх гор неисчислимых трупов устраненных людей вполне можно было бы возвести остров блаженных для "немногих избранных". В данный момент я не приписываю никому из прежних и нынешних апостолов утопии таких бесчеловечных намерений. С другой стороны, не следует недооценивать возможность того, к чему может привести величайшее благо и неограниченная вера в него. Уже в абсолютно неутопических целях может понадобиться проведение целого ряда сомнительных, тиранских мер в демографической области – просто чтобы предотвратить наступление худшего. Что же говорить о случае, когда безмерно возвышенная цель сообщает таким мерам благородный вид приуготовления! При добросовестной убежденности, что все существующее в любом случае насквозь гнило, да и вообще может рассматриваться лишь в качестве колыбели для настающего, лучшего, истинного, верующий может счесть допустимым решиться на что угодно, тем более, что уже и без того предусматриваемая (как необходимая для реализации утопии) и заранее получившая одобрение диктатура сама по себе побуждает к крайним средствам. Тотальное насилие делает их возможными в любом случае; самоутверждение может склонить к ним ортодоксальное руководство постепенно, шаг за шагом; а догмат веры сохраняет чистой совесть: все, мол, делается во благо. Словом, утопическая вера, когда она представляет собой нечто большее, чем просто мечта (а в марксистском реализме это есть ее первый высказываемый о себе предикат), подводит к фанатизму со всей его склонностью к беспощадности. Надеемся, нам нет нужды приводить примеры из списка зверств истории, истории как религии, так и атеизма.

Во-вторых, сюда добавляется еще то, что желание, вооруженное мощью учения, может представить оценку, даваемую фактам и возможностям, в определенном свете: неполная надежность даже научных прогнозов может быть истолкована верой в свою пользу, т. е. сделать ставку на оставленный незнанием зазор "а может, и не так". Более того, вера способна заподозрить даже саму науку, представляющую такие нежелательные прогнозы, в прислужничестве классовому врагу: мол, наша истинная наука прочтет текст действительности иначе. Также и здесь, надеемся, в примерах необходимости нет.

Однако это еще не все, и в этом – даже не самая главная причина, почему мы еще не склонны завершить свою проверку. Помимо опасности неомрачаемой никаким скептицизмом веры остается еще опасность со стороны разочарованных, т. е. опасность отчаяния, возникающего, когда пробудившемуся скепсису открывается лишь внешняя недоступность, но не внутренняя ошибочность идеала. Ибо истинность идеала, если он ею обладает, объявляет недостойным человека всякое состояние, лишенное этого идеала. А нехорошо ведь, когда, в условиях навязанной нам трезвости, будешь приступать к тому, чем человеку должно жить, с ненавистью, когда будешь презирать то, что здесь возможно улучшить, и не будешь верить в ценность того, на что все же делает человека способным condition humaine. Да, это нехорошо и неправильно, это пагубно с нравственной и созерцательной точки зрения, когда все дело представляется так, словно природа, родительница человека, отобрала у него первородное право, а в природном порядке усматривается его коварный недруг, намеренно утаивающий от него его подлинное человеческое бытие. Ощущение нехватки "подлинности" может возникать уже лишь по одной этой причине. Отсюда и возникает наша философско-нравственно-метафизическая заинтересованность при нижеследующей проверке. И последнее: мы обязаны ею идеалу, как видению великих и милосердных умов, не сознававших таящейся в нем безжалостности, уже ради самих себя.

Б. Второй шаг: сказка, сделанная былью,
или о желательности утопии

Проверка самогó утопического идеала (а не его осуществимости) имеет дело с двумя моментами: его положительным содержанием, в той мере, в какой он, хотя бы формально, намечен, и его негативным фоном, а именно учением о том, что предшествовавшая история еще не выявила человека в его истинном виде. Фон относится к идеалу потому, что предписывает ему, что его человеческий плод следует представлять не в образе лучшего в предшествовавшем ("дочеловеческом") человеческом элементе, но он должен явиться чем-то совершенно новым качественно. Правда, на деле это неосуществимо уже в плане идейном, а если воспринимать дословно, просто абсурдно, однако в качестве регулятивной идеи за этим сохраняется значение в логике и в патетике утопической аргументации. К фону относится также принадлежащая Эрнсту Блоху четкая онтология "еще не", и мы еще убедимся, что ее философская критика в большей степени касается самой сути дела, чем критика мечтательно предвкушаемого "уже да" окончательного осуществления. В этой последовательности мы и рассматриваем тот и другой моменты, положительное содержание и негативный фон идеала.

1. Содержательное определение утопического состояния

Вполне естественно, что утопическое состояние определено в литературе в содержательном плане скудно, как раз в силу того, что оно должно настолько отличаться от известного нам. Скудость эта особенно сильна там, где речь заходит о том, как же все-таки будет конкретно выглядеть живущий в его условиях человек, если взять хотя бы его типичный жизненный путь, потому что как раз это-то, вследствие расковывающих свойств условий и все еще скрытого богатства человеческой натуры должно остаться открытым и, уж разумеется, не может быть предсказываемо из состояния его "доисторической" дистрофии, т. е. из нашего нынешнего состояния. Тем не менее о многом позволяет заключить уже формальный характер условий, а еще больше – выразительное указание того, чего тогда человеку свойственно не будет. Ну и разумеется, многие пророчества остаются непроницаемой тайной.

а) Царство свободы у Карла Маркса

Начнем со знаменитых слов Карла Маркса.

"Царство свободы по сути начинается лишь там, где прекращается труд, определяемый нуждой и внешней целесообразностью; таким образом, оно по самой своей природе лежит за пределами сферы собственно материального производства"@9. Ключевыми словами здесь являются свобода и труд, причем так, что свобода, которую дает "царство свободы", помимо прочего, является свободой от труда, и соответственно от его необходимости, т. е. свободой от труда ради внешних целей, которые только и обосновывают необходимость труда; а затем – так, что освобождение от такой необходимости является первейшей из всех свобод, с которой только все прочие свободы "царства" и начинаются и чьей окончательной целью является опять же (согласно другому высказыванию Маркса "развитие [в другом месте: раскрепощение] богатств человеческой натуры". Это развитие или раскрепощение может, таким образом, происходить только на досуге, причем не урывчатом досуге в перерывах от трудовых тягот, но досуге как постоянной или господствующей форме жизни. Так, по крайней мере, видится это Эрнсту Блоху, по поводу чьей философии утопического досуга мы еще кое-что скажем ниже. По крайней мере сам Маркс на этот счет не так однозначен. Целенаправленный труд не прекратится, однако сделается иным:

"На более высокой стадии коммунистического общества, после того, как исчезло порабощающее подчинение индивидуумов разделению труда, а тем самым и противоположность умственного и физического труда, после того, как труд сделался не только средством для жизни, но и сам стал первой жизненной потребностью… общество может написать на своих знаменах: "Каждый по своим способностям, каждому по его потребностям"" (Karl Marx, Kritik des Gothaer Programms, Berlin, 1946, S. 21 130*).

Труд становится добровольным, поскольку происходит из своей собственной потребности. Но что это за труд? И что за потребность? Или, если начать с самого последнего: как это труд сам по себе – а не то, что им выработано – становится "первой жизненной потребностью"? Ответ: вследствие того, что он будет отобран у человека машиною, и выработанное ею будет удовлетворять то, что было "первыми" жизненными потребностями до нынешнего дня. Труд сам делается потребностью именно потому, что в качестве "средства для жизни" он стал не только не нужен, но и непригоден, нетоварен! А к тому же, поскольку с экспроприацией труд переменил свой характер, он перестал отвечать человеческому достоинству. Последнее оказывает влияние на вопрос, что это за труд, в отношении которого возникает новая потребность, которую должно удовлетворить новое общество, это великое удовлетворилище потребностей: разумеется, труд не как средство для жизни, а значит, тот, что определяется необходимостью и внешней целесообразностью. Ибо такой труд, поскольку он вообще еще возлагается на человека, непременно во всевозрастающей мере (в коммунистическом – точно так же, как и в любом технологическом обществе) разлагается на механические частичные процессы, обездушивается. Лишь с освобождением от него, как мы слышали, и начинается царство свободы, и его изобилие создается именно превосходством производительности машин и автоматов. Так что тот труд, которым удовлетворится эта новая потребность в "труде самом по себе", должен быть бесцельный, свободный от цели труд, относительно которого на самом деле вполне можно себе представить, что у большинства лучших людей он сделается "первой жизненной потребностью" уже затем, чтобы избежать убийственной пустоты ничегонеделания. Такой труд ради его собственной цели следовало бы еще изобрести (или извлечь из ручного труда доиндустриального прошлого) – именно этой цели ради. Так возникает тот парадокс, что потребность в труде – не в его результате! – становится, быть может, наиболее трудноудовлетворяемой из всех тех потребностей, относительно которых общество взяло на себя обязанность обеспечения "каждому" удовлетворение "его" потребности. В прежние времена это называлось "организацией досуга" и "трудотерапией", даже "общественными работами для занятия безработных"131*, однако в царстве свободы оно делается сферой для раскрепощения и развития богатств человеческой натуры, даже, можно было бы сказать, для того, чтобы впервые выявить, какова эта натура на самом деле. Но поскольку вообще потребность в труде как таковом приобретает индивидуальные особенности в зависимости от способности и склонности к определенному труду, а в царстве свободы ведь нет места никакому принуждению, то обязанность общества в отношении этой новой потребности "труд", шутливо перефразируя завершающую формулу второй цитаты из Маркса, можно было бы сформулировать так: "Каждый по его способности к потребности, каждому по его потребности в способности". В таком случае это стало бы ведущей общественной программой, причем весьма-таки роскошествующей, ибо практическая польза труда здесь исключается: ее берет на себя новая рабская прослойка автоматических машин при исчезающем человеческом участии132*.

Что-то из этой потребности в труде примут на себя сохранившиеся и далее человеческие функции в эксплуатации этих аппаратов, и весьма велик будет наплыв желающих к таким, сделавшимся редкими остаткам "порабощающих" и "беспросветных" вспомогательных ролей внутри структуры дошедшего до крайнего предела разделения труда. Сверх того здесь будет штаб вышколенных технических экспертов (от механиков и инженеров с математиками до изобретателей) с эшелонированной иерархией ответственности и компетенции, осуществляющий ремонт, выверку и дальнейшее усовершенствование усложненной и становящейся чем более всеохватной, тем более тонкой (и лабильной) кибернетически-механизированной системы, начиная с ее частей и выше вверх. А сверх этого, наконец, есть еще служители чистых и фундаментальных исследований, предпринимаемых ради самой теории, в случае которой возможную практическую пользу можно вообразить лишь в качестве непреднамеренного, побочного эффекта нового знания. За исключением последнего, все эти виды труда находятся под знаком "внешней целесообразности", будучи привязаны к "сфере собственно материального производства", лишь за пределами которой начинается царство свободы. Сверх того, все они, включая сюда на этот раз и самую верхушку, платят цену специализации, пребывая таким образом под проклятием "порабощающего разделения труда", без чего сегодня и в будущем ничто не может быть пригодным к цели. Я сомневаюсь, чтобы люди, вынужденные так вот служить царству необходимости, воспринимали сам этот факт и уплачиваемую за него цену узости как что-то недостойное. От этого их оберегает если не собственное сознание, что их деятельность имеет определенное значение, что нечто – много или мало – от нее зависит, то зависть большинства, которые не будут в состоянии сказать это о своей, исполняемой из потребности в труде деятельности. На низших ступенях этой лестницы можно еще думать о ротации, с тем чтобы как можно большее число людей могли участвовать в дефицитном благе. Однако она возможна тем меньше, чем выше конкретная компетенция, а значит, чем большее удовлетворение приносит труд. И растягивание работы было бы здесь уже совсем не "утопической" мерой с целью удовлетворения основной потребности.

К этим сохраняющимся у человека эпохи утопии остаткам труда, имеющего дело с материальной сферой, можно приплюсовать еще столь же необходимые нематериальные общественные службы, занятые людьми, которые всегда должны будут отправляться людьми же – врачи, учителя, работники социальной сферы, где регулярная заменяемость, т. е. ротация персонала, оказывается еще более ограниченной. И наконец, еще "бесполезные" сферы труда изящных искусств и развлечения или увеселения, у которых в обществе досуга не будет недостатка ни в спросе на их произведения, ни в желающих заняться ими самим. Здесь каждый может попробовать себя, однако очень скоро зерно отделится от мякины. Сохраняющее свое значение и дальше различие знатоков и дилетантов, талантов и посредственностей, оригинальных дарований и подражателей, вдохновенных творцов и ремесленников будет также и в случае этих видов деятельности приводить к отбору небольшого числа тех, кто исполняет общественную функцию, т. е. служат более широкой потребности, чем их собственная, что истинный художник делает, сам того не желая.

Вот, однако (если только я не упустил чего-то важного), и все. Все прочие люди, которых в автоматизированном мире утопии должно быть, даже обязано быть, подавляющее большинство, не столько даже освобождены от "полезного" труда (в самом широком смысле внесения общественного вклада), сколько от него отрезаны@10. Для них должна быть найдена замена, и тем самым мы оказываемся перед лицом без обиняков высказанной не Марксом, но Блохом проблемы досуга, а именно его заполнения достойным человека содержанием, в котором как раз и должен исполниться человеческий смысл утопии. Если что-то по этому поводу вообще можно узнать (а на стадии пророчества, даже в случае крайней болтливости, эти сведения могут быть лишь весьма ограниченными), так это от изумительного enfant terrible133* утопизма, Эрнста Блоха, который на протяжении всей своей жизни нисколько не страшился того, чтобы причислить себя к исповедникам золотого века как рая досуга. Из неизбежного, диктуемого технологией устаревания человеческой рабочей силы для него расцветает идеал освобожденной от "мелочной" службы внешней необходимости и посвященной лишь "подлинным", "наконец-то чисто человеческим", "единственным истинным", одним только "достойным человека" потребностям рабочей силы (среди каковых потребностей находится и собственное этой рабочей силы использование) – потребный идеал деятельного досуга. К его красноречивому пророку мы теперь и обращаемся.

а) Эрнст Блох и земной рай деятельного досуга

Эрнст Блох без тени сомнения выдвигает "сон наяву о совершенной жизни" (P. H. 1616) или еще "о regnum humanum" (с. 1619), "протоинтенцию золотого века" (с. 1621), "абсолютное целевое понятие" (с. 1628) и наконец, как самое последнее слово огромной посвященной надежде работы, "нечто такое, что каждому брезжилось в детстве и где еще никто не был: родину" в качестве принципиального движущего момента марксистского устремления. Это есть нечто бесконечно большее и качественно иное, нежели справедливость, благо, милосердие, сама любовь, вообще любое иное попечение о человеческом жребии (в посюсторонней жизни), которые все в состоянии совершать свои дела в мире и без такого ожидания и никогда (даже если бы оно уже оказалось осуществленным) не стали бы это делать ради него. Но это как раз означает, что марксизм, согласно Блоху, желает утопии – и не менее, а справедливость и т. д. рассматривает лишь в качестве буксира для ее наступления, видя здесь, быть может, также и часть из ее плодов, но вероятнее, все же, считает их превзойденными утопией. (В Блоховых картинах оконечной эпохи старые добродетели не появляются.) Иного марксиста такой абсолют мог бы и смутить, однако сам Маркс, при скупости своих выражений, и на словах и по сути дает своему последователю все основания для мессианистского понимания своего учения. Так что все это: совершенная жизнь, regnum humanum, золотой век, наконец обретенная родина, – связано с досугом как всеобщим состоянием. На то, что условием для этого состояния является "перестройка природы" ("планеты Земля"), уже обращалось внимание выше, где было сказано то, что необходимо, по поводу физики ее реализации. Но как будет выглядеть сам досуг, когда его условие будет выполнено?

В начале большого раздела, озаглавленного "Досуг как непременная, пока что наполовину изученная цель" говорится: "Исчезают различия между физическим и умственным трудом, между городом и деревней, но прежде всего, насколько это возможно – между трудом и досугом … [Бесклассовым обществом] снимается отчуждение труда от человека, то, в котором работник ощущает себя самого отчужденным, чуждым себе, овеществившимся товаром и потому в своем труде несчастлив. Посредством того же самого разотчуждения бесклассовое общество удаляет из досуга неизжитую пустоту, всецело соответствовавшее опустошенности (а не контрастировавшее с ней) воскресенье…" (с. 1080 сл.).

Вот еще одно, предшествовавшее этому высказывание: "В обществе, которое как таковое будет стоять уже за пределами труда, именно по причине этого не будет никаких обособленных воскресных и праздничных дней, но точно так же, как хобби будет там профессией, а народный праздник – прекраснейшим явлением слиянности, общество это сможет, в счастливом браке с духом и через него, изведать праздничные будни …" (с. 1071 сл.; выделено в оригинале).

a) Счастливый брак с духом

Из перетекающих одна в другую частей этого дифирамба возьмем для начала "счастливый брак с духом". По всему, что нам, как мы полагаем, известно о беспокойных свойствах этого супруга, он представляется плохо подходящим для таких отношений, и мы прямо-таки сгораем от нетерпения знать, как можно его сделать подходящим на эту роль. По всей видимости, через это самое "исчезновение различий между физическим и умственным трудом". С этим загадочным положением марксизма мы встретились уже у Маркса, в его пророчествах, что с исчезновением порабощающего подчинения индивидуумов разделению труда исчезнет также и противоположность труда умственного и физического (см. выше, с. 200). Что это должно означать, никто пока что мне объяснить не смог. Как представляется, Маркс включил возмущающую его "противоположность" в более общее явление "разделения труда", первейшего вообще условия культуры и всякого высшего умения. А как в бесклассовом обществе исчезнет разделение труда как таковое без того, чтобы исчезло и его порождение, именно высшая культура, да и сами внешние ее функциональные механизмы, нигде не сказано. Даже в пределах умственного труда в неменьшей (а скорее даже большей!) степени, чем в труде физическом, приходится платить цену специализации, так что спрашиваешь сам себя, не хотел ли Маркс обменять ее на всеобщий дилетантизм, когда всякий в состоянии делать что угодно (хотя даже и тогда противоположность самих видов деятельности все-таки сохранится). Однако вряд ли мы имеем основания подозревать в этом большого ученого, принимая во внимание еще и то, что всяческий руссоистский идиллизм был глубоко ему чужд. Другое объяснение этого предлагает нам, быть может, технологический переворот в труде как таковом, особенно учитывая, что исчезновение "противоположности" между физическим и умственным трудом заостряется Блохом до исчезновения даже и различия между ними. Именно, это могло бы относиться к очевидному уже теперь факту, что с ростом технизации падает чисто "физическое" участие (в смысле приложения телесного усилия) во всех еще сохраняющихся за человеком трудовых процессах, откуда, как представляется, должно следовать, что в той же самой пропорции увеличивается участие мозговое (но, повторяем, только участие, поскольку это вовсе не значит, что тем самым растет и абсолютное количество мозговой деятельности!). И вот, если так понимаемая материальная составляющая подойдет с продолжением прогресса к исчезающей величине, тогда и действительно внутри таких процессов мнимая "противоположность" исчезнет потому, что отпадет один из ее полюсов, а тем самым даже и родовое отличие этих процессов вообще от тех, что были до сих пор причислены к "умственному труду" – поскольку ими-то они теперь и сделались. Если именно это здесь и подразумевается, то был бы вполне верно отмеченный и важный момент, за которым, правда, следует совершенно иной результат, а именно тот, который не имеет ровно никакого отношения к классовой структуре общества и собственности на средства производства, а скорее является побочным эффектом техники, да притом неоднозначным. Вполне основательно во все времена можно было сказать, что труд часовщика "умственнее", чем куда более физический труд молотобойца (хотя тонкость сенсорики и моторики в высокоточном труде являются в конечном итоге также телесным усилием, пусть даже его не следует оценивать по затрате калорий). Поскольку весь труд под знаком техники движется преимущественно от типа "молотобойца" к типу "часовщика", можно было бы говорить и о всевозрастающем "одухотворении" человеческого труда вообще, а тем самым – также и об этом уменьшении пресловутой "противоположности" или "различия" вообще@11. Но движется ли он именно туда? Является ли труд того, кто лишь следит за машиной, раз за разом штампующей одно колесико часов, или же за машиной, выполняющей единственную операцию по их сборке (а ведь это и есть следующий шаг прогресса!), более "духовным", чем у технологически отсталого часовщика, изготавливающего вручную часы целиком? Как раз наоборот! Он духовно беднее, причем в той же самой пропорции, в которой бедней телесно! Утрата телесного разнообразия (и напряжения!) идет рука об руку с утратой духовного деятельного присутствия. Вместе с телом безработным делается также и дух. Именно, мнимой "противоположности" в рамках определенного труда никогда и не бывало, скорее там была и есть взаимная обусловленность: телесное обращение с материей научает тело, члены, чувства, нервы – и дух, поскольку это он всем им дает работу, ознакамливает его с самим собой и с предметом (в отрыве ни то, ни другое невозможно!), так что только в сопротивлении материала и выявлении его качеств и обнаруживаются скрытые способности всей этой нашей экипировки. Вследствие прекращения поступления этого питания все они садятся на голодный паек. Редукция телесного к единообразным остаточным функциям: кинетического к "операциям", сенсорного к считыванию показателей приборов, редуцирует также и участие в труде духа. Если выражаться в совсем общем виде: отлучение от материи отлучает также и от духа. Так что, если посмотреть в суть дела, речь тут идет вовсе не об исчезновении противоположности вследствие выпадения одного из полюсов (телесного), но об исчезновении противоположности вследствие пропадания обоих! Противоположность, которая здесь действительно исчезает (ужимается), есть та, что существовала между трудом и бездельем, между деятельностью и бездействием – вследствие минимизации действительно деятельного характера "труда".

А вот что сохраняется и даже возрастает, так это противоположность между тем остаточным, настолько переменившимся трудом и трудом действительно духовным, в котором ничто не поменяется, поскольку в нем ничто и не может поменяться – в силу его внутреннейшей сути. Труд этот будет, пока совершается всерьез (а другим он, собственно, и быть не может), последним местопребыванием подлинного труда: весь внимание, весь усилие, весь участие, самозабвенные выдержка, строгость и терпение (с риском разочарования) – и даже телесное напряжение (или, быть может, кто скажет, что нет, скажем, никакого зрительного напряжения в микроскопических, спектроскопических, телескопических исследованиях, в бесконечном сравнении мельчайших чувственных данных, вообще в изматывающих наблюдениях?). Вот наиболее свободный из всех видов деятельности, поскольку он зависит лишь от меня, и в то же время – самый несвободный, потому что ничего не дает даром, но всегда занимает всего человека без остатка. Так что противоположность между ним, всегда делом относительного меньшинства, и всем прочим трудом, который будет еще продолжать существовать, обострится, и отнюдь не из-за присутствия материальной составляющей в последнем, а как раз напротив, по причине его атрофирования одновременно со стороны как телесной, так и духовной, его психофизической ничтожности, пребывающей под пятой технического произвола – короче, атрофирования его как труда@12.