Книга II 10 страница

— Нет! Он замер.

— Стой, где стоишь, — велела она.

— Мэй, я не опасен.

— Я тебя не знаю.

— Прости, что не сказал, кто я такой. Но я не врал.

— Ты сказал, тебя зовут Кальден! Это не вранье?

— Помимо этого, я не врал.

— Помимо этого? Помимо того, что соврал, кто ты такой?

— Ты ведь понимаешь, что у меня не было выбора.

— Что вообще за имя такое — Кальден? Где ты его взял? На сайтах «Выбираем имя ребенку»?

— Ага. Нравится?

Его улыбка пугала. Мэй не надо быть здесь, надо уйти сию секунду.

— Я, наверное, лучше пойду, — сказала она и шагнула к лестнице. — По-моему, это какой-то чудовищный розыгрыш.

— Мэй, подумай головой. Вот мои права. — Он протянул ей водительские права. На фотографии — чисто выбритый темноволосый человек в очках, более или менее похожий на Тау, каким она его помнила, Тау из видеотрансляций, со старых фотографий, с портрета маслом у дверей библиотеки Бейли. Имя — Таулер Александр Господинов. — Посмотри на меня. Что, не похож? — Он сходил в свою пещеру в пещере, которую однажды делил с Мэй, и вернулся в очках. — Видишь? Теперь понятно, да? — И, словно отвечая на ее следующий вопрос, прибавил: — Я всегда выглядел очень заурядно. Сама знаешь. Потом избавился от очков, от кенгурух. Поменял внешность, пластику. Но главное, поседел. И отчего, как по-твоему?

— Понятия не имею, — сказала Мэй.

Тау обвел руками красный контейнер, и зал, и огромный кампус наверху.

— Вот из-за этого всего. Из-за этой ********[42]акулы, которая пожирает весь мир.

— А Бейли и Стентон знают, что ты тут шляешься под другим именем? — спросила Мэй.

— Конечно. Знают. Им того и надо. Говоря строго, мне нельзя покидать кампус. Пока я здесь, они довольны.

— А Энни знает?

— Нет.

— То есть я…

— Третий посвященный.

— И почему ты мне рассказываешь?

— Потому что ты очень влиятельна и должна помочь. Ты одна можешь все это притормозить.

— Что притормозить? Компанию, которую ты создал?

— Мэй, я ничего такого в виду не имел. И все происходит слишком быстро. История с Полнотой — она далеко за пределами всего, что я придумал, когда начинал, далеко за рамками всего, что правильно. Нужно как-то восстановить равновесие.

— Во-первых, я не согласна. Во-вторых, ничем помочь не могу.

— Мэй, «Сфере» нельзя достичь Гармонии.

— Что ты несешь? Как ты можешь? Если ты Тау, ты сам почти все это и придумал.

— Да нет же. Нет. Я хотел цивилизовать веб. Придать ему элегантности. Уничтожил анонимность. Взял тысячу несопоставимых деталей, слепил из них единую систему. Но я и в страшных снах не видел мира, где аккаунт в «Сфере» обязателен, а вся власть и вся жизнь текут по каналам одной-единственной сети…

— Я пошла, — сказала Мэй и отвернулась. — И я не понимаю, что мешает тебе. Бросай все. Раз ты в это не веришь — уходи. Живи в лесах.

— Мерсеру не помогло, правда?

— Иди на ***.[43]

— Извини. Извини меня. Но я из-за него тебя и позвал. Ты что, не понимаешь? Он — лишь одно из последствий. Будут и другие Мерсеры. Толпы других. Толпы людей не хотят, чтоб их нашли, а их все равно найдут. Толпы людей против. Но все изменилось. Раньше была возможность отказаться. А теперь все кончено. Гармония «Сферы» — конец всему. Мы заполняем «Сферу» до краев, запираем всех внутри — это тоталитарный кошмар.

— И виновата я?

— Да нет, конечно, нет. Но ты теперь — посол и глас. Ты — лицо «Сферы». Доброжелательное, дружеское лицо. И Гармония «Сферы» возможна благодаря тебе и твоему другу Фрэнсису. Ты придумала обязательные аккаунты в «Сфере», а он — этот свой чип. «АУтенДети»? Мэй, это бред и ужас. Ты сама не понимаешь? Всем имплантируют чипы во младенчестве, безопасности ради. И да, это спасет жизни. Но потом что — думаешь, в восемнадцать лет эти чипы внезапно удалят? Хрен там. В интересах образования и безопасности все, что человек делает, будут записывать, отслеживать, фиксировать, анализировать — и это навсегда. Он взрослеет, получает право голоса, право участвовать — и обязан пользоваться «Сферой». Тут-то и настанет Гармония «Сферы». За всеми будут следить, от колыбели до могилы, и бежать некуда.

— Ты и впрямь как Мерсер. Эта паранойя…

— Но я знаю больше Мерсера. Тебе не кажется, что, если страшно мне, кто почти все это говно придумал, тебе тоже не мешало бы испугаться?

— Нет. Мне кажется, ты оступился.

— Мэй, многое я изобретал только для забавы, ради извращенной игры — проверить, заработает ли, станут ли люди пользоваться. Все равно что гильотину на площади поставить. Как-то не ожидаешь, что в очередь выстроятся тысячи желающих сунуть туда голову.

— Ты так это видишь?

— Нет, прости. Неудачное сравнение. Но кое-какие наши проекты я… я просто хотел проверить, что скажут люди, прогнутся ли. Они покупались, а я через раз глазам своим не верил. А потом упустил момент. Уже Бейли здесь, и Стентон, и первичное размещение акций. И все полетело кубарем, и денег было столько, что хватало на любой маразм. Мэй, пожалуйста, вообрази, куда все это катится.

— Я знаю, куда все катится.

— Закрой глаза.

— Нет.

— Мэй, прошу тебя. Закрой глаза.

Она закрыла глаза.

— Пожалуйста, сложи эту мозаику — посмотрим, увидишь ли ты то же, что и я. Вот представь. «Сфера» годами пожирает конкурентов, так? Она от этого только сильнее. У «Сферы» уже девяносто процентов мирового поискового рынка. Конкурентов нет, эта доля растет. Вскоре она составит почти сто процентов. Мы оба с тобой понимаем, что если контролируешь поток информации — контролируешь все. Контролируешь почти все, что люди видят и знают. Хочешь похоронить какие-то данные навеки — пожалуйста, дело двух секунд. Хочешь кого-то уничтожить — пожалуйста, пять минут. Как восстать против «Сферы», если она контролирует всю информацию и весь доступ к информации? Они хотят, чтоб у всех был аккаунт в «Сфере», еще чуть-чуть — и его отсутствие станет противозаконным. И что тогда? Что будет, когда они возьмут под контроль весь поиск и получат полный доступ ко всей информации обо всех? Когда им станет известен каждый шаг любого человека? А все денежные транзакции, все медицинские и генетические данные, все эпизоды всех жизней, хорошие и плохие равно, всякое произнесенное слово потекут через один канал?

— Но есть ведь куча предохранительных мер. Не может такого быть. Власти не допустят…

— Это прозрачные-то власти? Законотворцы, которые своей репутацией обязаны «Сфере»? Которых можно размазать в мгновение ока, едва они раскроют рот? Что, по-твоему, случилось с Уильямсон? Помнишь, была такая Уильямсон? Она угрожала монополии «Сферы» — оп-ля, сюрприз, ФБР нашло у нее на компьютере страшные улики. Думаешь, это совпадение? Да Стентон уже человек сто вот так раздавил. Мэй, Полнота «Сферы» — это полный привет. И ты тоже ее дополняешь. Эта демократическая приблуда, «Демокша» эта твоя, или как ее, — господи боже. Якобы каждый голос услышан, а на деле бесчинствует толпа — общество без фильтров, где всякая тайна преступна. Это гениально, Мэй. Ты гений. Стентон и Бейли мечтали о тебе с первого дня.

— Но ведь Бейли…

— Бейли считает, что жизнь станет лучше, прямо-таки несказанно хороша, как только все получат свободный доступ ко всем, кого знают, и ко всему, что известно. Он искренне верит, будто ответы на все жизненные вопросы нужно искать среди других людей. Он взаправду убежден, что миру полезна открытость, этот полный и непрерывный всеобщий доступ ко всем. Что мир только этого и ждал — минуты, когда все души сольются в одну. Вот его ненаглядный идеал, Мэй! Ты сама-то понимаешь, как это экстремально? Это очень радикальная идея, в любую другую эпоху она была бы маргинальной грезой эксцентричного адъюнкт-профессора, который сидит себе и мечтает о том, как вся информация, личная и прочая, откроется всем на свете. Знание — собственность, и им никто не может обладать. Инфокоммунизм. И Бейли имеет право на эту позицию. Но в комплекте с безжалостными капиталистическими амбициями…

— То есть виноват Стентон?

— Стентон поставил наш идеализм на поток, монетизировал нашу утопию. Это он связал нашу работу и политику, политику и контроль. Частно-общественное превращается в частное, не успели оглянуться — «Сфера» уже рулит большинством или даже всеми государственными услугами — с невероятной эффективностью частного сектора, с ненасытной прожорливостью. Все стали гражданами «Сферы».

— Это что, так плохо? У всех равный доступ к услугам, к информации — у нас наконец-то есть шанс добиться равенства. Информация должна быть бесплатной. Не должно быть преград к тотальному познанию, к полному доступу…

— А если за всеми следят…

— Тогда нет преступности. Ни убийств, ни похищений, ни изнасилований. Больше не пострадает ни один ребенок. Никто не пропадет без вести. Одно это уже…

— И ты не понимаешь, что произошло с твоим Мерсером? Его загнали на край земли — и теперь он мертв.

— Но у нас же поворотный момент. Ты с Бейли-то это обсуждал? На любом важном повороте истории неизбежен перелом. Кого-то бросают в хвосте, кто-то хочет остаться.

— То есть, по-твоему, за всеми необходимо следить и наблюдать?

— По-моему, всё и все должны быть видны. А для этого надо наблюдать. Одно без другого никак.

— Но кому нужно, чтоб за ним все время наблюдали?

— Мне нужно. Я хочу, чтоб меня видели. Я хочу доказательств того, что существую.

— Мэй.

— И у большинства так же. Большинство людей променяли бы всё, что знают, всех, кого знают, весь мир отдали бы за то, чтоб их видели, чтоб их признавали, чтоб их даже, может, запомнили. Мы все понимаем, что умрем. Мы все понимаем, что мир огромен, а мы крохотны. И нам остается лишь надеяться, что нас увидят или услышат, хотя бы на миг.

— Но Мэй. Мы ведь с тобой видели животных в аквариуме, да? Мы видели, как их пожрала эта тварь, как она обратила их во прах. Ты не понимаешь? Все, что погружается в этот аквариум, к этой твари, к вот этой твари, ждет та же судьба.

— Ну и чего конкретно ты от меня хочешь?

— Чтобы на пике просмотров ты зачитала это обращение.

Он протянул Мэй бумажку, на которой кривыми, сплошь заглавными буквами значился список требований под заголовком «Права человека в цифровую эпоху». Мэй проглядела список, взглядом выхватив пассажи: «Мы все имеем право на анонимность», «Не всякую человеческую деятельность можно измерить», «Неустанная добыча данных ради количественной оценки любого человеческого поступка убивает подлинное понимание», «Границы между публичным и частным ненарушимы». Последняя строка была написана красными чернилами: «Мы все имеем право исчезнуть».

— И ты хочешь, чтобы я зачитала это зрителям?

— Да, — ответил Кальден, и глаза у него горели безумным огнем.

— А потом что?

— Я придумал план, мы с тобой разберем это все на запчасти шаг за шагом. Мэй, я знаю все, что здесь происходило, и тут полно было разного — даже безнадежный слепец, если узнает, поймет, что «Сферу» надо уничтожить. Мне удастся, я тебе точно говорю. Я один на это способен, но мне нужна твоя помощь.

— А потом?

— А потом мы с тобой куда-нибудь уедем. У меня куча идей. Мы испаримся. Пешком в Тибет. На мотоциклах по монгольским степям. Сами построим яхту и поплывем вокруг света.

Мэй все это вообразила. Вообразила, как разгромят «Сферу», распродадут со скандалом, тринадцать тысяч человек лишатся работы, чужаки заполонят кампус, искромсают его, превратят в колледж, или торговый центр, или что похуже. Наконец, вообразила жизнь на яхте с этим человеком, как они плывут вокруг света, без руля и ветрил, но, подумав об этом, увидела только тех двоих на барже, с которыми повстречалась много месяцев назад. Посреди Залива, в одиночестве, живут под брезентом, пьют вино из бумажных стаканчиков, сочиняют имена тюленям, предаются воспоминаниям о пожарах на островах.

И тогда Мэй поняла, как нужно поступить.

— Кальден, ты уверен, что нас не подслушивают?

— Конечно.

— Ладно, хорошо. Это хорошо. Теперь мне все ясно.