— Точно. Точно, — сказал Стентон. — Хотя тут есть и другие возможности. Есть о чем подумать. Интригует.
Белинда просияла, села, изобразила невозмутимость, улыбнувшись следующему соискателю, Гэрету, а тот поднялся, нервно моргая. Высокий, волосы цвета дыни, и теперь, когда внимание зала переключилось на него, он застенчиво, криво улыбнулся:
— В общем, к добру или худу, моя идея походила на идею Белинды. Поняв, что наши идеи схожи, мы немножко посотрудничали. Главным образом нас объединяет интерес к безопасности. Мне представляется, мой план уничтожит преступность квартал за кварталом, район за районом.
На экране возник небольшой городской район — четыре квартала, двадцать пять домов. Здания обрисованы ярко-зеленым, зрители могут заглянуть внутрь; похоже на данные с теплодатчиков, подумала Мэй.
— Проект основан на модели соседского надзора: соседи объединяются в группы, приглядывают друг за другом и сообщают о любом аномальном поведении. «Соседская вахта» — я это назвал так, но название, конечно, можно поменять — пользуется возможностями «ВидДали» в частности и «Сферы» в целом, отчего крайне затруднительно совершить преступление — любое преступление — в районе, где все жители принимают участие.
Гэрет нажал кнопку, и район наполнился силуэтами людей — по два, три или четыре на дом, и все синие. Синие люди бродили по своим цифровым кухням, спальням и задним дворам.
— Как видите, перед нами жители района, все заняты своими делами. Жители — синего цвета, поскольку зарегистрированы в «Соседской вахте» и их отпечатки пальцев, сетчатки, телефонные номера и даже медицинские показатели система знает.
— Это видно любому жителю? — спросил Стентон.
— Да. Это изображение с домашнего монитора.
— Впечатляет, — сказал Стентон. — Я уже заинтригован.
— Как видите, все благополучно. Все, кто находится в районе, должны там находиться. Теперь посмотрим, что будет, если появится неизвестный.
Возникла красная фигурка — она подошла к двери дома. Гэрет обернулся к залу, воздев брови:
— Система не знает этого человека, поэтому он красный. Как только в районе появляется новый человек, тотчас срабатывает компьютер. Всем соседям на домашние и мобильные устройства приходят оповещения о том, что в районе появился незнакомец. Как правило, ничего страшного. К кому-то заглянул друг или дядюшка. Но в любом случае мы видим, что новый человек есть, и знаем, где он.
Стентон устроился поудобнее, будто уже знал, чем закончится эта история, и хотел поторопить рассказчика:
— Надо думать, существует способ его нейтрализовать.
— Да. Люди, к которым он приехал, могут оповестить систему, что он у них, сообщить, кто он, и за него поручиться: так и так, это наш дядя Джордж. Или это можно сделать заранее. И тогда он посинеет.
Дядя Джордж на экране посинел и вошел в дом.
— И в районе по-прежнему все благополучно.
— Если не появился настоящий преступник, — подсказал Стентон.
— Ну да. В редких случаях, когда появляется некто злонамеренный… — Теперь на экране возникла другая красная фигура — она кралась вдоль стены и заглядывала в окна. — Ну, об этом узнает весь район. Все увидят, где он, и смогут скрыться, вызвать полицию или его задержать — как пожелают.
— Очень хорошо. Очень мило, — сказал Стентон. Гэрет просиял:
— Спасибо. И Белинда навела меня на мысль — может, стоит всех бывших осужденных в районе помечать красным или оранжевым постоянно. Или другим цветом, и люди будут понимать, что это жители района, но при этом осужденные.
Стентон кивнул:
— Вы имеете право знать.
— Абсолютно, — сказал Гэрет.
— И, похоже, это решает одну из проблем «ВидДали», — сказал Стентон, — которая заключается в том, что даже если камеры стоят везде, не все могут смотреть всё. В смысле, преступление совершено в три часа ночи — кто смотрит за камерой 982, да?
— Да, — сказал Гэрет. — А так камеры — лишь один из элементов. Цветовая разметка показывает, кто аномален, и обращаешь внимание лишь на конкретную аномалию. Вопрос, разумеется, только в том, нарушает ли это какие-то законы о личных данных.
— Как раз это, я думаю, не проблема, — ответил Стентон. — Вы имеете право знать, кто живет на вашей улице. В чем разница между этой системой и необходимостью навещать соседей и со всеми знакомиться? Хороши заборы — хороши и соседи; тут то же самое, но полнее и прогрессивнее. Я так думаю, это почти целиком уничтожит все преступления чужаков в любом районе.
Мэй глянула на браслет. Сосчитать все комментарии не смогла, однако сотни зрителей требовали продуктов Белинды и Гэрета сейчас же. Спрашивали: «Где? Когда? Сколько стоит?»
Тут зазвучал голос Бейли:
— Но единственный вопрос, оставшийся без ответа, таков: а что, если преступление совершено жителем района? В доме?
Белинда и Гэрет поглядели на хорошо одетую, очень коротко стриженную брюнетку в стильных очках.
— Это, видимо, сигнал мне. — Брюнетка встала и огладила черную юбку. — Меня зовут Финнеган, и моя беда — насилие над детьми в семьях. Я сама в детстве была жертвой домашнего насилия, — сказала она и выдержала секундную паузу, чтобы до всех дошло. — Это преступление, казалось бы, предотвратить сложнее всего, поскольку нарушитель якобы член семьи, так? Но я поняла, что все необходимые инструменты уже существуют. Большинство людей уже носят тот или иной монитор, который умеет отслеживать, когда у них до опасного уровня повышается гнев. А совместив этот инструмент с обычными датчиками движения, мы тотчас узнаем, когда происходит или вот-вот произойдет что-то плохое. Давайте я приведу пример. Вот у нас датчик движения в кухне. Датчики нередко ставят на заводах или даже в кухнях ресторанов — проверять, выполняют ли шеф-повар или рабочий свои задачи согласно требованиям. Если не ошибаюсь, «Сфера» использует их во многих отделах для обеспечения бесперебойной работы.
— О да, — согласился Бейли, что вызвало смех в задних рядах.
Стентон пояснил:
— Мы владеем патентом на эту технологию. Вы об этом знали?
Финнеган вспыхнула; похоже, она раздумывала, стоит ли соврать. Можно ли сказать, что она знала?
— Я была не в курсе, — ответила она, — но очень рада, что знаю теперь.
Судя по всему, ее выдержка произвела впечатление на Стентона.
— Как известно, — продолжала Финнеган, — на рабочих местах при любом отклонении движений или порядка действий от нормы компьютер либо напоминает вам о том, что вы забыли, либо отмечает ошибку и рапортует начальству. И я подумала: можно ведь использовать те же датчики движения в доме, особенно в семьях с повышенным риском, чтобы отмечать поведение, выходящее за рамки нормы.
— Как датчики дыма, только для людей, — сказал Стентон.
— Именно. Датчик дыма срабатывает, если чует хотя бы небольшое повышение концентрации углекислого газа. Тут то же самое. Я, собственно, установила датчик в этом зале и хочу показать вам, что видит он.
На экране у нее за спиной возникла фигура, размером и формой как Финнеган, но без лица — голубая тень, повторяющая ее движения.
— Значит, это я. Теперь смотрите, как я двигаюсь. Если я хожу, датчики понимают, что все в норме.
Тень оставалась голубой.
— Если я режу помидоры, — сказала Финнеган, показывая, как режет воображаемые помидоры, — то же самое. Все нормально.
Фигура, голубая тень, передразнила Финнеган.
— Но смотрите, что происходит, если я проявляю агрессию.
Финнеган рубанула руками, как будто ударила ребенка. На экране ее призрак тотчас порыжел, и заорала сирена.
Сирена верещала, ритмично пульсируя. Слишком громко для презентации, подумала Мэй. Глянула на Стентона — глаза у него округлились и побелели.
— Выключите, — сказал он, еле сдерживая ярость.
Финнеган не расслышала и продолжала рассказывать, словно сирена — естественный элемент презентации, вполне уместный:
— Это, как вы понимаете, сигнал тревоги, и…
— Выключите! — взревел Стентон, и на сей раз Финнеган расслышала. Заерзала пальцами по планшету, ища кнопку.
Стентон взирал на потолок:
— Откуда звук? Почему так громко?
Сирена не умолкала. Половина зрителей зажимали уши руками.
— Выключите сию секунду, или мы уходим, — сказал Стентон и поднялся, в бешенстве поджав губы.
Финнеган наконец отыскала кнопку, и сирена утихла.
— Это была ошибка, — сказал Стентон. — Нельзя наказывать тех, кому продаете. Понимаете вы меня?
Глаза у Финнеган одичали, задрожали, наполнились слезами.
— Да, я понимаю.
— Могли бы просто сказать, что здесь включается сирена. Включать сирену не обязательно. Таков ваш сегодняшний урок по бизнесу.
— Спасибо, сэр, — сказала она, стискивая руки до побелевших костяшек. — Мне продолжать?
— Я не знаю, — сказал Стентон, по-прежнему гневаясь.
— Продолжайте, Финнеган, — сказал Бейли. — Только в темпе.
— Хорошо, — дрожащим голосом сказала она. — Суть в том, что датчики устанавливаются в каждой комнате — они запрограммированы понимать, каковы границы нормы и что такое аномалия. Едва случается аномалия, срабатывает сирена, и в идеале она одна прекращает или замедляет происходящее в комнате. Между тем правоохранительные органы получают оповещение. Можно подключить систему так, чтобы оповещение приходило и соседям, поскольку они ближе и быстрее всех смогут вмешаться и помочь.
— Ладно. Я понял, — сказал Стентон. — Переходим к следующему. — Он имел в виду «переходим к следующему соискателю», но Финнеган с восхитительной решимостью не отступила:
— Разумеется, в сочетании все эти технологии обеспечат соблюдение поведенческих норм в любом контексте. Подумайте о тюрьмах, о школах. К примеру, у нас в старших классах было четыре тысячи человек, а хулиганов всего двадцать. Наверное, если бы учителя пользовались ретинальным интерфейсом и могли за милю разглядеть студентов, помеченных красным, хулиганство сошло бы на нет. А датчики указывали бы на антиобщественное поведение.
Стентон откинулся на спинку кресла, большими пальцами зацепившись за шлевки. Он снова расслабился.
— Я вот думаю: столько преступлений совершается, столько происходит беспорядков лишь потому, что нам приходится отслеживать слишком многое, правда? Множество локаций, толпы людей. Если сконцентрироваться на отклонениях, эффективно их выявлять, помечать и отслеживать, мы сэкономим массу времени и лишней работы.
— Именно так, сэр, — сказала Финнеган.
Стентон смягчился и, взглянув на свой планшет, увидел, надо думать, то же, что и Мэй на запястном мониторе: Финнеган и ее программа оказались необычайно популярны. Больше всего сообщений приходило от жертв всевозможных преступлений: женщины и дети, над которыми издевались дома, говорили самоочевидное: «Жаль, что этого не было десять лет назад, пятнадцать лет назад. По крайней мере, — так или иначе говорили все они, — подобные вещи больше никогда не повторятся».
* * *
За столом Мэй ждала бумажная записка от Энни: «Можешь со мной увидеться? Напиши „сейчас“, когда сможешь, встретимся в туалете».
Через десять минут, сидя все в той же кабинке, Мэй услышала, как в соседнюю зашла Энни. Мэй вздохнула с облегчением, когда Энни сама протянула ей руку дружбы; Мэй была счастлива, что Энни снова так близка. Теперь можно все исправить, и Мэй намеревалась так и поступить.
— Мы одни? — спросила Энни.
— Звук выключен на три минуты. Что стряслось?
— Ничего. Это «Прошедшее совершенное». Мне уже капают кое-какие результаты, и они сильно напрягают. А завтра всё опубликуют, и я подозреваю, что будет еще хуже.
— Погоди. Что они такого нашли? Я думала, они где-то в Средневековье начинают.
— Они и начали в Средневековье. Но даже тогда что по отцовской линии, что по материнской там сплошь чудовища. Я даже не знала, что у британцев были ирландские рабы, а ты?
— Не-а. По-моему, нет. Белые ирландские рабы?
— Тысячи. Мои предки были бандитские главари, что ли. Ходили в набеги на Ирландию, привозили рабов, продавали по всему миру. ******[33]какой-то.
— Энни…
— И они там уверены, это я знаю, они тысячу раз перепроверили так и эдак, но вот я, по-твоему, похожа на потомка рабовладельцев?
— Энни, кончай себя гнобить. Это случилось шестьсот лет назад — при чем тут ты? Наверняка у всех в роду есть темные пятна. Не надо к этому так лично.
— Ну да, но это ведь как минимум неловко. Выходит, что это часть меня, — по крайней мере все мои знакомые так решат. И для всех, с кем я еще познакомлюсь, это будет часть меня. Они станут со мной встречаться, разговаривать со мной, но во мне будет и такая вот часть. На меня наляпали этот новый слой, и, по-моему, так нечестно. Это как если бы я узнала, что твой папа — бывший куклуксклановец…
— Ты слишком усложняешь. Никто, честное слово, ни одна живая душа не станет на тебя коситься из-за того, что у каких-то твоих незапамятных предков были ирландские рабы. Это бред, это было в глубокой древности — никто это с тобой даже не свяжет. Сама знаешь людей. Все равно никто ничего подобного не помнит. А вешать ответственность на тебя? Да вот еще глупости.
— И они кучу этих рабов поубивали. Есть история — случилось восстание, один мой родственник учинил бойню, прикончил тысячу мужчин, женщин и детей. Урод, нет слов никаких. Я прямо…
— Энни. Энни. Пожалуйста, успокойся. Во-первых, у нас время на исходе. Мне вот-вот звук включать. Во-вторых, нельзя из-за этого дергаться. Это же практически пещерные люди. У всех пещерные предки — одно сплошное мудачье.
Энни засмеялась — громко фыркнула.
— Обещаешь не париться?
— Ну да.
— Энни. Не парься из-за этого. Обещай.
— Ладно.
— Обещаешь?
— Обещаю. Постараюсь.
— Ладно. Пора.
Назавтра, когда опубликовали сведения о предках Энни, Мэй сочла, что ее правота хотя бы отчасти доказана. Были и непродуктивные комментарии, куда ж от них деваться, но в основном публика хором пожала плечами. Никого особо не волновало, как этот сюжет связан с Энни, зато он вновь — и, пожалуй, на общую пользу — привлек внимание к давно забытому историческому эпизоду, когда британцы смотались в Ирландию и вернулись с человечьей валютой.
Энни, кажется, и бровью не вела. Квакала позитивно, для своего видеоканала записала краткое обращение — говорила о том, как удивилась, узнав, что ее стародавние родичи сыграли столь неприглядную роль в этот прискорбный исторический момент. Затем, однако, она постаралась взглянуть на вещи трезвее и беспечнее, дабы ее открытие никого не отвратило от изучения личной истории в «Прошедшем совершенном».
— У всех предки — одно сплошное мудачье, — сказала она, и Мэй, смотревшая ролик на браслете, рассмеялась.
Однако Мерсер, в своем духе, не смеялся. Мэй не общалась с ним больше месяца, но затем с пятничной почтой (почтовая служба работала теперь лишь по пятницам) пришло письмо. Мэй не хотела читать, знала, что оно полно злобы, и упреков, и осуждения. Но ведь он уже написал одно такое письмо? Мэй вскрыла конверт, предположив, что хуже быть не может.
И ошиблась. На сей раз его не хватило даже напечатать «дорогая» перед ее именем.
Мэй,
Я помню, что обещал больше не писать. Но, может, ты хоть чуть-чуть задумаешься теперь, когда Энни на грани краха. Пожалуйста, передай ей, что этот эксперимент надо бросить — уверяю вас обеих, он кончится плохо. Мы не рождены знать все, Мэй. Тебе не приходило в голову, что, может, разум наш тонко откалиброван, балансирует между ведомым и неведомым? Что душам нашим потребны и тайны ночи, и ясность дня? Вы, народ, творите мир неотступного дневного света, и я думаю, что мы все сгорим в нем заживо. Не останется времени поразмыслить, поспать, остыть. До вас в вашей «Сфере» не доходит, что принять в себя всё мы просто-напросто не способны? Посмотрите на нас. Мы же крохотные. У нас крохотные головы размером с дыню. А вы хотите впихнуть туда все, что успел узреть мир? Не получится.
Браслет чуть не лопался.
«Да чего ты с ним возишься, Мэй?»
«Мне уже скучно».
«Ты кормишь снежного человека. Не корми снежного человека!»
Сердце у Мэй грохотало, и она понимала, что не стоит читать до конца. Но не могла остановиться.
Так вышло, что когда у тебя случился этот праздник идей с твоими Цифровыми Штурмовиками, я как раз заехал к родителям. Они хотели посмотреть; они так тобой гордятся, хотя от вашего собрания леденела кровь. И однако я рад, что посмотрел этот спектакль (я не меньше радуюсь, что видел «Триумф воли» [34] ). Как раз такого пинка мне и не хватало, чтобы сделать шаг, который я планировал в любом случае.
Я переезжаю на север, в самый глухой и заурядный лес, какой смогу отыскать. Я знаю, что вашикамеры покрывают эти районы, как и Амазонку, Антарктиду, Сахару и т. д. Но у меня будет хотя бы фора. А когда камеры придут, я отправлюсь дальше на север.
Мэй, я вынужден признать: ты и тебе подобные победили. Всему, в общем, конец, и теперь я это понял. Но до того собрания у меня была хоть какая-то надежда, что это безумие ограничивается только вашей компанией, тысячами людей с промытым мозгом, что работают на вас, миллионами, что поклоняются золотому тельцу по имени «Сфера». Я все надеялся, отыщутся те, кто восстанет против вас. Или новое поколение разглядит, до чего все это смехотворно, деспотично и решительно неуправляемо.
Мэй глянула на запястье. Уже возникло четыре новых онлайн-клуба ненавистников Мерсера. Кто-то предлагал стереть его банковский счет. «Только слово скажи», — написали ей.
Но теперь я сознаю, что, даже если вас сбросят с вершины, даже если «Сфера» исчезнет завтра, вероятнее всего, ей на смену придет нечто похуже. В мире есть тысячи других Волхвов — носителей еще более радикальных соображений о том, что частная жизнь сама по себе преступна. Только я подумаю, что хуже быть не может, всплывает очередная девятнадцатилетняя девочка, и на фоне ее идей «Сфера» смотрится каким-то фестивалем гражданских свобод. И вас, народ (а теперь я знаю, что «вы, народ» — это «почти весь народ»), ничем не напугаешь. Сколько за вами ни следи, вы нимало не тревожитесь и ничуть не сопротивляетесь.
Одно дело — измерять себя, Мэй. Вот как ты со своими браслетами. Я могу смириться с тем, что ты и прочие такие же отслеживают свои перемещения, записывают все свои поступки, собирают на себя досье в интересах… Ну, я не знаю чего. В каких-то ваших интересах. Но этого мало, правда? Вам нужны не только ваши данные — вам нужны мои. Вы без них неполны. Вы больные люди.
Так что я пошел. Когда ты это прочтешь, я уже буду под радарами, и я думаю, не я один. Да что там, я знаю, что не я один. Мы станем жить в подполье, в пустыне, в лесах. Мы будем беженцами или отшельниками, горемычным, но необходимым гибридом тех и других. Потому что мы — это мы.
Я думаю, это какой-то второй великий раскол: сложатся два человечества — отдельные, параллельные. Одни поселятся под колпаком, который создаешь ты, другие станут жить — пытаться жить — подальше от него. Мне до смерти страшно за всех нас.
Мерсер
Она прочла письмо перед камерой, понимая, что зрителям, как и ей, оно кажется абсурдным и истерически смешным. Налетел ураган комментариев — встречались удачные. «Снежный человек вернется в естественную среду обитания!» и «Туда и дорога, Йети». Но Мэй так развеселилась, что отыскала Фрэнсиса, а когда они встретились, он уже прочел транскрипт Мерсерова письма, опубликованный на полудюжине сайтов; один зритель из Мизулы зачитал письмо, нацепив напудренный парик и фоном подложив псевдопатриотическую музыку. Ролик набрал три миллиона просмотров. Мэй хохотала, сама пересмотрела ролик дважды, но ловила себя на том, что сочувствует Мерсеру. Он упрям, но не глуп. У него еще есть надежда. Его еще можно переубедить.
* * *
Назавтра Энни снова оставила ей бумажную записку, и они опять уговорились встретиться в соседних туалетных кабинках. Мэй лишь надеялась, что после второй серии крупных открытий Энни нашла способ поставить их в широкий контекст. Под стенкой кабинки Мэй разглядела носок туфли. Выключила звук.
Говорила Энни хрипло:
— Слыхала, наверное, что теперь еще хуже?
— Что-то слышала. Ты плакала? Энни…
— Мэй, по-моему, я не справлюсь. Одно дело знать, что творили предки в тридевятом Старом Свете. Про себя я думала, понимаешь, типа, ладно, они приехали в Северную Америку, начали с чистого листа, всё оставили в прошлом. Но Мэй, бляха-муха, знать, что они и здесь были рабовладельцами? Твою мать, что за идиоты? Что это за люди такие, из которых я получилась? Наверняка я тоже больна чем-нибудь.
— Энни. Ну зачем об этом думать?
— Как это — зачем? Я больше ни о чем думать не могу…
— Ладно. Хорошо. Только, во-первых, успокойся. А во-вторых, нельзя так лично. Надо отстраняться. Немножко абстрагироваться.
— И мне сыплются письма ненависти. Сегодня утром — шесть сообщений, люди обращаются ко мне «масса Энни». Половина цветных, которых я за эти годы наняла, на меня подозрительно косятся. Как будто я тоже чистокровное рабовладение унаследовала! С Вики работать нет никаких сил. Увольняю ее завтра.
— Энни, ты сама понимаешь, какую бредятину ты несешь? И кроме того, ты вообще уверена, что у твоих предков здесь были черные рабы? Может, тоже ирландцы?
Энни громко вздохнула:
— Да нет. Нет. Мои предки сначала владели ирландцами, потом сменяли их на африканцев. Как тебе? Этих людей хлебом не корми — дай другими людьми повладеть. И ты видела, что в Гражданской войне они воевали за Конфедерацию?
— Я видела, но у кучи народу предки сражались за Юг. Вся страна воевала — пятьдесят на пятьдесят.
— Но не те пятьдесят. Ты вообще представляешь, какой бардак сейчас у нас в семье?
— Они же всегда болт забивали на семейное наследие?
— Это пока считали, что они голубая кровь, Мэй! Пока думали, что мы все из себя такие с «Мэйфлауэра», что генеалогия у нас — комар носа не подточит! А теперь они, *****,[35]стали очень серьезные. Мама двое суток не выходит из дома. Я даже думать не хочу, что откопают дальше.
Дальше — спустя еще два дня — откопали кое-что гораздо хуже. Мэй не была в курсе заранее, что именно, но была в курсе, что Энни в курсе и что Энни послала в мир очень странный квак. Там говорилось: «Вообще-то я даже и не знаю, надо ли нам знать все». Когда они встретились в туалете, Мэй не верилось, что пальцы Энни взаправду такое напечатали. Конечно, «Сфера» ничего стереть не могла, но кто-то — Мэй надеялась, что сама Энни, — поправил, и теперь в кваке говорилось так: «Нам не надо знать все — если нет адекватных накопителей данных. Не хотелось бы все потерять!»
— Ну естественно, я его написала, — сказала Энни. — Во всяком случае, первый вариант.
А Мэй надеялась, что это какой-то ужасный глюк.
— Как ты могла такое написать?
— Я так считаю, Мэй. Ты не представляешь.
— Я знаю, что не представляю. А твои представления каковы? Ты вообще сознаешь, в какое говно вляпалась? Как ты — вот именно ты — можешь поддерживать такую идею? Ты — само лицо открытого доступа к прошлому, а говоришь… Ты что говоришь-то?
— Да бляха-муха, не знаю я. Но я знаю, что с меня хватит. Пора сворачивать.
— Что сворачивать?
— «Прошедшее совершенное». И любые аналоги.
— Ты же понимаешь, что не выйдет.
— А я попробую.
— То есть ты уже вляпалась.
— О да. Но одно доброе дело Волхвы мне задолжали. Я не выдержу. То есть они уже, кавычки-раскавычки, освободили меня от ряда обязанностей. И ладно. Мне по барабану. Но если не закроют проект, я впаду в кому, вот наверняка. Я уже с трудом на ногах стою и дышать нечем.
Они посидели молча. Может, лучше уйти, подумала Мэй. У Энни трещал стержень; она нестабильна, она способна на опрометчивые, необратимые поступки. Даже разговаривать с ней — уже риск.
Тут Энни захрипела.
— Энни. Дыши.
— Говорю же, не могу. Два дня не спала.
— Так что стряслось-то? — спросила Мэй.
— Да ёпть, все на свете. Ничего. Нашли всякую дрянь про родителей. Целые горы дряни.
— Когда публикуют?
— Завтра.
— Ладно. Может, все не так плохо.
— Описать не могу. Все гораздо хуже.
— Расскажи. Наверняка все нормально.
— Ничего не нормально, Мэй. Не бывает такого нормального. Во-первых, я выяснила, что у папы с мамой был открытый, что ли, брак. Я их даже не спрашивала. Но есть фотки и видео, где они со всякими другими людьми. Типа, серийные адюльтеры, у обоих. Это что, нормально?
— С чего ты взяла, что это адюльтеры? Может, они просто по улице с кем-то прогуливались? И были ведь восьмидесятые, да?
— Скорее девяностые. И ты уж мне поверь. Там не отопрешься.
— Секс?
— Нет. Но поцелуйчики. Есть одна, где папа какую-то тетку за талию обнимает и рукой ей сиську жмет. Тошнотворное говно. И где мама с каким-то бородатым мужиком — голые фотки, серия. Мужик умер, остались фотографии, их выкупили на какой-то гаражной распродаже, отсканировали, кинули в облако. А потом провели глобальное распознавание лиц, и опа — мама голая с каким-то байкером. Они там местами стоят голяком, как для школьного альбома позируют.
— Это жалко, да.
— И кто снимал-mo? Там, значит, кто-то третий с ними был? Кто? Сосед-доброхот?
— А родителей ты спрашивала?
— Не-а. Но это еще цветочки. Я как раз собиралась задать им пару вопросов, но тут вылезло еще кое-что. И оно настолько хуже, что на адюльтеры мне уже положить. В смысле, эти фотки — это плюнуть и растереть по сравнению с видео.
— А что на видео?
— Короче. Один из редких случаев, когда они были вместе, — ну, по крайней мере ночью. Какое-то видео, где-то на пирсе. Там была камера слежения — видимо, потому что в пакгаузах хранят всякое. И, в общем, на пленке родители тусуются ночью на пирсе.
— У них что там, секс?
— Нет, гораздо хуже. Ой блин, Мэй, это кошмар какой-то, это просто какой-то ******.[36]У меня родители периодически устраивают такую тусовку — типа собирают супружеские пары и закатывают попойку. Они мне рассказывали. Удалбываются, пьют, идут танцевать, гуляют всю ночь. В годовщину свадьбы, каждый год. Иногда в городе, иногда сматываются куда-нибудь в Мексику. Такое от заката до рассвета, чтоб молодость вернуть, брак обновить, ля-ля-тополя.
— Так.
— В общем, я знаю, что это их годовщина. Мне было шесть лет.
— И?
— Одно дело — если б я еще не родилась… Ой блин. Короче. Не знаю, что они делали до того, но где-то в час ночи они приходят под эту камеру. Распивают бутылку вина, сидят над водой, болтают ногами, поначалу все довольно невинно, скукота. А потом в кадре появляется мужик. Бездомный, что ли, мужик, спотыкается. И родители видят его, смотрят, как он там бродит, все такое. Он им вроде что-то говорит, а они смеются и давай дальше вино лакать. Потом некоторое время ничего не происходит, бездомного в кадре нет. А минут десять спустя он снова появляется в кадре и падает с пирса в воду.
Мэй резко втянула воздух. Сама понимала, что от этого только хуже.
— И твои родители видели, как он упал? Энни уже рыдала:
— В том и дело. Они точно видели. Он футах в трех от них упал. Ну, они вскакивают, наклоняются, в воду кричат. Видно, что психуют. Потом оглядываются, как будто телефон ищут.
— А там был телефон?
— Не знаю. Похоже, что нет. Они не выходят из кадра. Вот это и есть ******.[37]У них на глазах мужик падает в воду, а они так там и торчат. Не бегут за помощью, не зовут полицию, ничего. Не прыгают его спасать. Несколько минут психуют, а потом опять такие садятся, и мама кладет голову отцу на плечо, и они сидят еще минут десять, а потом встают и уходят.
— Может, у них шок был.
— Мэй, они просто встали и ушли. Ни спасателей не вызвали, ничего. В логах не было звонков. Они никому не сообщили. Но на следующий день тело нашлось. И оказалось, что мужик даже не бездомный. Чуток, может, тронутый, но жил с родителями, работал в кулинарии, тарелки мыл. А мои родители смотрели, как он тонет.
Энни давилась слезами.
— Ты им об этом рассказала?
— Нет. Не могу с ними разговаривать. Меня от них сейчас воротит очень сильно.
— Но все это еще не выпустили?
— Уже скоро. Меньше двенадцати часов.
— А Бейли что?
— Ничего не может поделать. Ты же знаешь Бейли.
— Может, я чем-то помогу, — сказала Мэй, понятия не имея, чем тут помогать.
Энни не подала виду, будто верит, что Мэй способна замедлить или остановить надвигающийся ураган.
— Какой-то кошмар. Ой блин, — сказала Энни, словно ее огрело озарением. — У меня больше нет родителей.
* * *
Едва их время истекло, Энни отправилась к себе в офис — сказала, что ляжет там и не встанет больше никогда, — а Мэй вернулась в свою прежнюю ячейку. Надо подумать. Она постояла в дверях, откуда за ней когда-то наблюдал Кальден, и сама понаблюдала за нубами в ЧК; их честный труд, их кивки согрели ее. Такая правильность, такой порядок в их шепотном одобрении и осуждении. Временами какой-нибудь сфероид поднимал голову, улыбался Мэй, скромно махал в камеру зрителям, а затем возвращался к текучке. В Мэй поднялась гордость — за них, за «Сферу», которая привлекает такие вот чистые души. Они открыты. Они правдивы. Они не прячут, не зажимают, не напускают туману.
