Аграрная подоснова культа первых русских святых

Если «двоеверный» Егорий-Юрий был тесно связан со скотоводством, то покровителями труда земледельца оказались первые русские святые Борис и Глеб. В первой главе уже приводились примеры связи языческого культа соліща с пахотой земли, а в следующей главе будут рассмотрены солярные черты этих двух братьев, отмечаемые памятниками письменности применительно к военной сфере. Канонизация не захотевших

участвовать в междоусобице сыновей Владимира произошла вопреки первоначальному противодействию церкви по инициативе примирившихся для этого русских князей. В народном сознании на первых русских святых во многом перешли древние языческие представления о двух сыновьях бога Солнца. В пользу этого говорит и тот факт, что убитый Святополком наравне с Борисом и Глебом Святослав, третий сын Владимира, так и не был канонизирован. Объявленные святыми братья возвращают людям зрение (связь зрения с дневным светилом прослеживается с индоевропейских времен), а также чудесным образом помогают своим сродникам на поле брани. Необходимо также отметить, что рассказ о канонизации Бориса и Глеба непосредственно граничит в Ипатьевской летописи с пересказом мифа о Феосте-Свароге и его сыне Дажьбоге (последний помещен в ней автором под 1114 г., а канонизация состоялась в 1115 г.).

Временами в народных змееборческих легендах оба сына Владимира Красно Солнышко заменяли собой святого Кузьму- Демьяна, перенявшего в христианский период значительную часть черт языческого бога-кузнеца Сварога. Как отмечал в свое время А.Н. Афанасьев, «Борис и Глеб нередко заменяются св. Кузьмой и Демьяном, причем эти последние сливаются народом в одно лицо»¹⁶⁷. Следовательно, в народном сознании существовала какая-то связь между этими двумя святыми и Сварогом, отцом Дажьбога.

Так, в одной украинской легенде именно Борис и Глеб заменяют собой «божьего коваля» Кузьму-Демьяна: «В незапамятные времена послал Бог на народ козацкий страшного змея, опустошавшего край. Владетель той земли условился с чудовищем ежедневно давать ему на пожирание одного юношу, по очереди из каждого семейства. Через сто лет пришла очередь на царского сына. Напрасно весь народ предлагал взамен своих детей. Змей не согласился, и царевича отвезли на урочное место. Там явился царевичу ангел, приказал бежать от змея и, для облегчения побега, выучил молитве “Отче наш”. Царевич пустился бежать, и бежал три дни и три ночи. <...> На четвертый день, уже изнемогая от усталости, увидел он перед собою кузницу, где св. Глеб и Борис ковали первый плуг для людей этой страны; вбежал туда, а святые захлропнули за ним железные двери. Змей, когда ему не захотели выдать юношу, трижды лизнул языком двери, а за четвертым разом просадил язык насквозь. Тогда святые схватили его за язык раскаленными клещами, запрягли в готовый уже плуг и провели этим плугом борозду, доныне называемую змеевым валом»¹⁶⁸.

В связи с этим Ф.И. Буслаев предположил, что в этом предании отразился процесс возникновения у славян земледелия: «Южнорусское сказание о Змиевом Вале присоединяет память

о Борисе и Глебе к какому-то древнейшему дохристианскому преданию о переходе славян из быта кочевого и пастушеского в земледельческий и оседлый»¹⁶⁹. Предположение это небезосновательно. Именно начиная со дня Бориса и Глеба 2 мая ст. ст. (15 мая) на Руси начинался сев хлеба (по этому поводу даже была сложена поговорка «Борис и Глеб сеют хлеб»). Как показал Б.А. Рыбаков на основе расшифровки календаря на сосуде

IV века, вновь установленный день празднования двух новых христианских святых заменил собой какой-то языческий праздник: «Начало календарного счета на нижнем поясе ромашковского кувшина — 2 мая — точно совпадает с русским церковным праздником Бориса и Глеба (“Борис-день”). Обстоятельства установления этого памятного дня и некоторые детали бори- соглебовской иконографии позволяют думать, что и в данном случае перед нами не простое совпадение чисел, а такая же замена языческого христианским.

День 2 мая не связан с днем смерти ни одного из братьев; он установлен в столетнюю годовщину их смерти... День перенесения мощей — 2 мая, ставший первым собственно русским церковным праздником, не мог быть случайным, так как вся церемония его установления была обдуманным актом нескольких соперничающих князей (Владимир Мономах, Олег и Давыд Святославичи). В дальнейшем с именами Бориса и Глеба соединилось много поговорок, связывающих этот день с разными аграрными приметами. <...>

В том, что праздник 2 мая (близкий к общеевропейскому празднику весны) есть праздник всходов, молодых ростков, убеждает еще одна деталь: на древних изображениях Бориса и Глеба ХП—ХШ вв. (на золотых колтах, на серебряных монистах) рядом с погрудным рисунком князя обязательно присутствует схематичный рисунок “крина”, идеограмма молодого ростка.

Думаю, что Владмир Мономах, учреждая наперекор греческой церкви первый русский национальный праздник, сознательно отошел от всех реальных дат и выбрал один из тех дней, на которые приходился какой-то древний народный праздник, праздник только что пробившихся на свет ростков яровых посевов»¹⁷⁰.

Далее исследователь детально рассмотрел растительную подоснову культа первых русских святых Бориса и Глеба на примере их иконографии: «Выбор 2 мая (именно на него приходился день этих святых. — М.С.) для первого русского празднования, которому тогда придавалось большое значение, был не случаен. Известный нам календарь, составленный в IV в. н.э., начинает счет дней именно от 2 мая. Этот день был выбран потому, что совпадал с появлением на киевских полях первых ростков яровых посевов пшеницы и ячменя, дальнейшей судьбе которых и был посвящен весь календарь.

Подтверждением того, что древний “день первых ростков” и день Бориса и Глеба 2 мая 1072 г. совпали не случайно, нам служит наиболее раїшяя иконография этих святых. На памятниках прикладного искусства XI—ХП вв. изображения Бориса и Глеба очень единообразны: рядом с поясной фигурой обязательно помещалась идеограмма молодого ростка — “крин”. На цветных эмалевых колтах и киотцах нимбы их всегда заполнены зеленой эмалью. Плащи обоих юношей во всех случаях представляют собой как бы поле, покрытое условными схемами семян (круглые маленькие пятна) и молодых ростков — трехлистное растеньице, заключешюе в сердцевидную рамку.

Таковы изображеіія на рязанских золотых колтах, на камешю- бродской гривне, на Мстиславовом евангелии и на золотом колтс из Чернигова.

Несколько иная трактовка плаща видна на Суздальском оплечье —здесь плащ разделен на клетки, внутри которых точками изображены зерна. Все оплечье состоит из медальонов, украшенных изощренными формами процветшего креста, выражавшими ту же идею буйно распускающегося ростка. Колты, диадемы и мониста- оплечья были торжественным, вероятно свадебным, убором русских знатных женщин, и помещение на них изображения Бориса и Глеба с кринами по бокам и в плащах, усыпанных кринами, тесно связано с символикой всей свадебной обрядности, выражавшей в разных формах идею плодородия, начала новой жизни.

Представляет интерес каменная иконка из Старой Рязани начала ХШ в. Здесь одежды святых тоже покрыты символическим узором, но разным у каждого из братьев: у Бориса (“Хлебника”) плащ покрыт знаками семян, а подол одежды — символическим изображением пашни. Это вполне соответствует дате 2 мая, когда только что вспахана пашня и засеяна зерном. У Глеба же на всей одежде даны широкие завитки разросшихся растений. Это соответствует второй календарной дате — 24 июля»¹⁷¹. Следует отметить, что сила древних языческих представлений о тесной связи человека и растения была настолько велика, что она оказала влияние не только на иконографию, но и на сам текст «Сказания», посвященный первым официально канонизировашшм русским святым. Глеб, заклиная убийц пощадить его, сам сравнивает себя с хлебным колосом: «Не пожьните мене, от житія не сьзьріла! Не пожыгЪте класа, не уже съзьр'Ьшвъша, нъ млеко безьлобія но- сяща!» Бориса, второго убитого брата, с цветком сравнивает сам автор «Сказания»: «Сь убо благовЪрьный Борись, блага корене сын,...акы цвьтъ цвьтый въ уности своей,...и благодать божия цвьтяаше на немь»¹⁷².

Данный день 2 мая, когда на Руси праздновали день тесно связанных с растительностью двух братьев, языческая подоснова культа которых была показана Б.А. Рыбаковым, следует сопоставить с западнославянской традицей, в которой именно в начале мая можно было добыть себе хлебное изобилие, называемое в славянских языках словом спор или спорынья. Ночь перед 1 мая, которая в Западной Чехии прямо называлась noc carodcnic—«ночь ведьм», считалась наиболее подходящим временем для этих магических обрядов: «В старых словацких хрониках (ХШ—XIV вв.) сообщалось, что ведьмы и ведьмаки собирались в эту ночь на горах, перекрестках, откуда расходились по селам и уничтожали молодую зелень. Ведьмаки насылали мороз на виноградники, а ведьмы слизывали с жита росу и “спор”. В Моравии верили, что в эту ночь ведьмы ходили по чужим полям и лугам, волоча за собой по росе полотно, которое потом отжимали в банку и кропили этой росой свое поле и луг, чтобы отобрать урожай и “спор” у соседей. Тот, кто хотел “спору”, удачи, тоже ходил ночью собирать росу»¹⁷³. Однако этот негативный аспект этих обрядов в основном появляется под влиянием христианства, поскольку в языческую эпоху данные ритуалы, насколько мы можем судить, совершались во имя благополучия всей общины. Когда же они оказались под запретом новой религии, то, естественным образом, они оказались достоянием немногих ведунов, использовавших древнее знание уже в своих личных целях. Следует вспомнить и сообщение Про- коша, согласно которому у тех же западных славян «в честь богини жизни “zywie” был построен храм на возвышенности, названный по ее имени Живец. К этому храму в первые дни мая стекался народ, прося богиню, которую почитал источником жизни, долгого и благополучного здравия»¹⁷⁴. Следует отметить, что образ богини Жизни носил если не общеславянский, то, во всяком случае, общезападнославянский характер: Живу, богиню полабов, упоминает Гельмольд, а Ян Длугош отмечает, что в языческую эпоху поляки поклонялись в том числе и Zywie—Жизни (Vita), олицетворявшей жизненную силу и противостоящей мифологическим воплощениям смерти. Календарное совпадение празднования богини Жизни, времени магического обретения спора в Чехии, Словакии и Моравии и дня тесно связанных с растительностью Бориса и Глеба на Руси вряд ли является случайностью. Следует отметить, что днем ранее, 1 мая, православная церковь праздновала день ветхозаветного пророка Исремеи, на которого в нашей стране явно перешли некоторые поверья, связанные с языческим богом-пахарем. Самому библейскому персонажу, изначально никак не связанному с земледелием, на Руси дали прозвища Запрягалышк или Запашник. Весьма показательно, что еще до XIX в. бытовало представление, что 1 мая пророк начинает пахоту на небе: «По своему простодушию многие из наших крестьян верят, что в настоящий день сам пророк Иеремия запрягает на небе свою колесницу и засевает хлеб и особенно помогает земледельцам, обращающимся к нему с молитвой о помощи. Такое внимание к труду земледельцев св. Иеремия, по верованию нашего народа, доводит до того, что, когда они и скот их приходит в изнурение от трудов, тогда этот угодник сам невидимо впрягает животных и доканчивает их работы и т.п.»¹⁷⁵. Интересно, что в Белоруссии в народе Иерсмся называли Яремой, что чисто на фонетическом уровне вызывает ассоциации с Ярилой. Подобное «двоеверное» восприятие этого ветхозаветного персонажа показывает устойчивость восточнославянской традиции отнесения на начало мая некоего мифологического персонажа, связанного с пахотой. В языческий период он имел конкретный облик и имя, а когда крестьянам наконец было навязано христианство, для них уже не было особой разницы, на кого переносить черты божественного пахаря — на ветхозаветного пророка или недавно канонизированных святых. Главным, в глазах сельского труженика, была календарная приуроченность персонажа и чтобы он помогал ему в его нелегком труде. Окончательно убеждает нас в том, что дата посвященного первым русским святым праздника не была выбрана случайно, еще одно обстоятельство. Выше уже отмечалась взаимозаменямость в змееборческом мифе сыновей Владимира с «божьим ковалем» Козьмой-Демьяном, заменившем в «двоеверную эпоху» языческого бога-кузнеца Сварога. В связи с этим весьма показательно, что посвященные Борису и Глебу и

Кузьме-Демьяну праздники, соответственно 2 ъляа.ц Л делят год почти на две равные части, как и в языческом кельтском календаре, что показывает неслучайность отмеченной выше связи этих двух пар в фольклоре.

Генетически родственные ритуалы, связанные с похищением изобилия, были известны и на Руси. Если в приведенном выше примере у западных славян спор похищался колдуньей путем сбора росы с полей соседей, то у восточных и южных славян для этого делался так называемый «пережим»: «До начала жатвы “колдунья” проезжает по полю и состригает (крестообразно) колосья. Выстриженная дорожка не превышает ширины двух пальцев и идет косым крестом через все поле. Делается это, по поверию, для того, чтобы заставить всю рожь с поля перейти в закром пережишцицы. Иногда сама рожь остается, но она якобы утрачивает всякую питательность, утрачивает “спорость” во ржи»¹⁷⁶. Согласно поверьям из других мест Руси, ведьма, совершившая этот ритуал, получает половину зерна с пережатого участка:«...Пережин делается для того, чтобы “вынуть спорину” с чужих посевов и перенести ее в свой амбар. Колдунья, сумевшая тайком сделать пережин, получает половину зерна с “пережатого” участка... Спорыньевщики объезжают верхом на кочерге чужое поле, собирая колосья, затем подвязывают их в своем амбаре над сусеком, и из них весь год “течет рожь” (Владимир.); колдун “уносит спорынью” с хлебной нивы, обойдя ее с серпом и срезая по несколько колосьев в разных местах (Вологод.)...»¹⁷⁷ С другой стороны, восточно-южнославянский ареал отличался от западнославянского календарной приуроченностью возможности магического обретения спора: если у последних это можно было сделать в ночь перед 1 мая, то, как отмечает JI.H. Виноградова, согласно верованиям первых, «считалось, что пережин можно сделать один раз в год: в ночь накануне Ивана Купалы; во время цветения ржи (или ее созревания); перед началом жатвы»¹⁷⁸. Наиболее распространенной датой была ночь накануне дня летнего солнцестояния. Так, например, в Костромской губ. в полночь на Иванов день стрита (так в той местности называли пережин- щиков от глагола стричь), одевшись во все белое, уходила в поле стричь колосья на чужих полосах. Аналогичную дату даст фольклорный материал и по остальным восточнославянским регионам. «Для земледельца, — отмечает Н.Н. Тихоницкая, — “спор” особенно нужен в злаках, поэтому земледелец старается сохранить его. В районе Минска под Ивана Купалу втыкают в полосы, засеянные хлебом, осиновые ветки, чтобы ведьмы не отняли у злаков “спор”. В Рязанском крае есть поверье, что колдуны и колдуньи вынимают “спор” из ржи. Чтобы отнять “спор” у хлеба, колдуны и ведьмы делают на полях во время цветения хлеба “заломы”»¹⁷⁹. Еще более примечательно описание этих магических манипуляций в данный период у южных славян: «По другим болгарским верованиям, обиране на житата (“отбирание жита”) происходит следующим образом: в ночь на Ивана Купалу ведьмы (обирачки, жшпомамшщы, вражалици) обходят в обнаженном виде вокруг чужого поля, затем останавливаются и кричат: “Дядо Еньо, знаєш ли, за какво съм дошла? ” [Дед Ян, знаешь ли, зачем я пришла?], после чего все колосья пригибаются к земле, а торчать остаются самые сильные, называемые “царь-колос”. Ведьма срезает их и переносит на свое поле»¹⁸⁰. Весьма показательна не только календарная приуроченность пережила, но и то, что ведьма называет Иоанна Крестителя, обретшего в народном православии ярко выраженные солярные черты, дедом. После ритуального обращения к предку все колосья пригибаются, открывая человеческому взору обычно скрытый среди других «царь-колос», т.е. спорыш, олицетворяющий собой плодородие и благополучие.

Как мы видим, ритуалы, связанные с извлечением спора, совершались у западных славян в ночь на 1 мая, а у восточных и южных славян в ночь на Ивана Купалу. Поскольку последний праздник был тесно связан с солярным культом, мы вправе предположить, что аналогичная связь имела место и в первом случае. Как следует из приведенных ниже примеров, само понятие спора было в сознании славян тесно связано с солнцем. Дневное светило было неотделимо от течения времени, и именно оно, согласно русской поговорке, замещает бога в качестве источника интересующего нас начала: «Кому время спорит, тот ни о чем не грустит»¹⁸¹. Связь спора с солнцем фиксируется и этимологически: производное от этого корня слово спорыдать значит «светить, озарять»¹⁸² и в этом качестве напрямую применяется к дневному светилу: «Пора вставать, соліще спорыдает»¹⁸³. В приводившемся уже выше древнерусском поучении против язычества «Слове св. Григория» почитание дневного светила приверженцами старой веры напрямую поставлено в зависимость от его воздействия на земные злаки: «И огнь рекуще спорыню соуша, егда зрЪеть. Сего ради оканыши полуднье чтоуть и кланяються полъдне обратившее». Именно благодаря благотворному воздействию небесного огня на зреющую спорынью, славяне-язычники и кланялись на юг солнцу. О тесной связи между солнцем и ростом растений у славян еще в языческий период красноречиво свидетельствует и рассмотренное в исследовании о Дажьбоге болгарское писало из Преслава в виде четырехликого идола, на теле которого между солярными знаками изображены тянущиеся вверх побеги растительности. Весьма показательно, что ничего кроме ростков зелени и изображений дневного светила на данный идол не было нанесено, из чего следует вывод, что оба эти явления природы были связаны как между собой, так и с богом соліща. Описывая верования западных славян, немецкие авторы упоминанют о том, что на острове Ран жрец Святовита гадал о будущем урожае по рогу в руке идола: «На другой день, перед всем народом, стоявшим у дверей храма, он вынимал из рук идола рог с вином и, рассмотрев тщательно количество напитка, предсказывал, быть ли на другой год урожаю или голоду: ежели вина оставалось сколько прежде, то быть обилию, если убыло, то скудости. При дурном знамении жрец приказывал хранить хлеб на будущее время и быть с ним бережливым; если же предвещалось обилие, то он разрешал щедрое употребление настоящей жатвы»¹⁸⁴. Святовит же, т.е. «святой свет», по мнению исследо- ватслей, изначально являлся солярным божеством и его связь в этом качестве с обильным урожаем хлеба весьма показательна. Однако данные западнославянского язычества показывают нам еще более архаичный пласт представлений, когда солярное божество было связано не только с возделываемой человеком, но и с дикорастущей растительностью. В «Житие Оттона» рассказывается, как в городе Велегоще местный жрец, решив напугать народ перед приездом христианских проповедников, спрятался в кустах и сказал проходившему мимо путнику: «Стой, человек, и внемли моему слову! Он сказал ему: я бог твой, я тот, который облекает поля травою и леса листаем; плоды земли и древес и стад и все, что служит человеку, все в моей власти: даю поклошшкам моим, отымаю у противников моих. Скажи народу в Велегоще не принимать чужого бога»¹⁸⁵. Имя бога, от лица которого жрец обращался к прохожему, в «Житие» не названо. А. Гильфер- дшіг считает, что это был упоминавшийся только что Святовит, П.С. Ефименко и Н. Кареев полагают, что это был Яровит, генетически родственный восточнославянскому Яриле. Поскольку как Святовит, так и Яровит обладали ярко выраженными солярными чертами, конкретное имя божества, в уста которого жрец вложил столь показательное самоонисанис, в данном случае для нас не столь уж важно. В свете нашего исследования для нас гораздо важнее то обстоятельство, что и в западнославянской традиции от солярного божества напрямую зависел как урожай хлеба, в частности, так и произрастание любой растительности в целом. Подобные никак не связанные между собой свидетельства из всех трех частей славянского мира наглядно указывают нам на то, что связь между дневным светилом и произрастанием любого вида плодов и побегов возникла еще в общеславянскую эпоху.

Следует обратить внимание и на само поірггие спор, которое пытались собирать колдуны и ведьмы. В древнерусском языке слово спорь означало «обильный», а производные от него понятия спорыш — «увеличивающийся, умножающийся», спорыпя — «обилие». Оба этих термина неоднократно встречались в древнс- русской литературе применительно к хлебу: «Е хлЪб въ е спори бывше» или «Егуптяне четь и требы кладут Нилу і огневЬ, рекуще: Нилъ плодавець и раститель класом, огнь творит спорыню, сушить

і зріеть»¹⁸⁶. Стоит отметить, что в последнем случае спорыня упоминается применительно к описанию египетских обычаев, а именно к этой стране славянский переводчик «Хроники» Иоанна Малалы приурочил мифологическое правление Сварога и Дажьбога. Дошедшие до нашего времени фольклорные материалы показывают, что в первую очередь спор связывался с хлебом. Помимо приводившихся выше примеров древнерусской письменности, это следует и из записанных еще в XIX в. В.И. Далем русских поговорок: «Назем спорит урожаю»; «Доспорит ли хлеб до весны?» в значении «станет ли его»; «Рожь спорее пшеницы»; «Спорина против спорины не приходится: ржи десять мер на десятину, а маку — мужичью шапку»¹⁸⁷. Слова спорынья, спорина, спорость и в современном русском языке означают «успех, удача, выгода, прибыль, прок, рост», а производные от этого же корня спорный, споркий — «выгодный, прибыльный, прочный, успешный; дающий из малого количества много, служащий долго; сытный, і штате льный»¹⁸⁸. Весьма показательно, что данный корень оказывается тесно связан и с семантикой числа два: спорыш — «двойчатка»¹⁸⁹. Очевидно, подобное числовое восприятие этого воплощения изобилия также оказало свое влияние на то, что с посвященным ему праздником и в новой религии оказались связаны именно два новых святых, а не один или три. В.В. Усачева отмечает общеславянское распространите представления о чудодейственной силе спорыньи, равно и как ее внешнее воплощение: «Двойной колос (два и более колосьев на одном стебле: рус. двойчатка, житная матка, спорыш, спорынья, супорыжка, царь-колос\ бел. диал. блызнета, двачкы, спорышики\ пол. parka; болг. клас-цар, житпа-матка, близнаци, майка на нивата—Странджа) считается воплощением плодоносной силы, обеспечивающей урожай. В поверьях находка двойного колоса сулила счастье, успех в течение семи лет (укр., пол.), для чего его носили за лентой шляпы (всрхнс-силез.; луж.); девушке предвещала скорое замужество (колос носили при себе, зашив в одежду); парню — женитьбу, замужней женщине — рождение близнецов. В то же самое время у болгар находка двойного колоса предвещала смерть хозяина (Ловеч); в Страндже существовало поверье, что двойной колос мог быть или хорошим, или плохим знаком: если его находили в яровой ржи—это предвещало смерть одного из членов семьи, колос тут же закапывали в землю, если в озимой — это к добру»¹⁹⁰. Как видим, помимо богатого урожая, двойной колос одновременно мог предвещать бракосочетание, рождение близнецов или смерть. Нельзя не заметить, что в своей совокупности все эти поверья весьма точно соответствуют рассмотренному в исследовании о Дажьбоге мифу об Иване-да-Марье: их гипотетическую близнечность, брак между собой и смерть. Подобное совпадение не является случайным и данные этнографии подтверждают связь между спорышем и главным мужским персонажем купальских песен. На Украине, как отмечает П.П. Чубинский, в ночь на Ивана Купалу искали во ржи два колоса на одном стебле, так называемую «Иванову голову», под ней должна была быть монетка, и считалось, что тот человек, который смог ее обнаружить, сможет отыскать с ее помощью клад¹⁹¹. Генетически родственные представления мы видим и у западных соседей украинцев: «Поляки Хелмского воеводства в ночь накануне Ивана Купалы разыскивали в злаковом поле двойной колос, считая, что его корень, похожий на человеческую голову, сделан из чистого серебра и способен осчастливить человека, выкопавшего его»¹⁹².

Как можно убедиться, различного рода магические манипуляции, связанные со спором, проводились в различных регионах славянского мира преимущественно перед праздниками, посвященными Ивану Купале и Борису и Глебу. Если первый праздник являлся лишь слегка видоизмененным под влиянием христианства языческим празднованием летнего солнцестояния, то и культ первых русских святых не только оказался приурочен к более раннему языческому празднику, но и в самом облике двух братьев отчетливо проступают древние солярные черты, перешедшие на иих с двух божественных близнецов-сыновей Солнца, образ которых явно восходит к эпохе индоевропейского единства. Вместе с тем, если не непосредственно к той эпохе, то, во всяком случае, к более позднему периоду балто-славянской общности восходит представление о тесной связи сыновей дневного светила с плодородием и земледелием. В этом нас убеждает одна латышская песня, так описывающая аграрные функции божественных близнецов: «Вместе пришли сыновья Солнца; (вместе) работают, повсюду разбрасывают семена; они принесли золотые плуги, серебряные корзинки для семян»¹⁹³.

Однако до того, как она оказалась связана с земледелием, спорина была связана со скотоводством, следы чего также неоднократно фиксировались этнографами в различных регионах славянского мира в XIX—XX вв. «Приемы симпатической магии, связанные с двойным предметом, — отмечает Н.Н. Тихо- ницкая, — ярко выступают в скотоводстве с целью увеличения приплода. В Белоруссии верят: если спорыши, двойные колосья, дать съесть овце, то она родит близнецов. На Больше, в Головнице двойной колос дается овцам, чтобы имели близнецов. Такое же поверье существует в Гонлинском районе»¹⁹⁴. Применительно ко всему восточнославянскому региону такое же поверье констатирует и В.В. Усачева: «Считалось, что двойной колос способствует плодовитости скота: если корова или овца съест его, родится двойня (Брест., Гомел., Витеб), ср. восточнославянский ритуал скармливания спорыша овцам»¹⁹⁵.