Мы высадились, подняли шум, выгнали волчицу из хвороста и перенесли бивак на другое место.

Черное озеро названо так по цвету воды. Вода в нем черная и прозрачная.

Этот цвет особенно хорош осенью, когда на черную воду сле­тают желтые и красные листья берез и осин. Они устилают воду так густо, что челн шуршит по листве и оставляет за собой бле­стящую черную дорогу.

Но этот цвет хорош и летом, когда белые лилии лежат на воде, как на необыкновенном стекле. Черная вода обладает ве­ликолепным свойством отражения — трудно отличить настоя­щие берега от отраженных.

В луговых озерах летом вода прозрачная, а осенью приоб­ретает зеленоватый морской цвет и даже запах морской воды.

Но большинство озер все же черные. Старики говорят, что чернота вызвана тем, что дно озер устлано толстым слоем опав­ших листьев. Бурая листва дает темный настой. Но это не совсем верно. Цвет объясняется торфяным дном озер: чем старее торф, тем темнее вода.

Слепой музыкант*

Молодой человек, казалось, шел вслед за девушкой, не со­знавая хорошо, куда она ведет его. Когда в дверях показалось его бледное лицо и тонкая фигура, он вдруг приостановился на пороге этой освещенной комнаты. Но затем он перешагнул через порог и быстро подошел к фортепиано.

Открыв крышку, он слегка тронул клавиши и пробежал по ним несколькими быстрыми легкими аккордами. Казалось, он о чем-то спрашивал не то у инструмента, не то у собственного настроения.

Потом, вытянув на клавишах руки, он глубоко задумался, и тишина в маленькой гостиной стала еще глубже.

Гости, подготовленные только что смолкшим смутным ро­котом пианино, отчасти охваченные веянием странного вдохновения, витавшего над бледным лицом слепого, сидели в мол­чаливом ожидании.

А Петр все молчал, приподняв кверху слепые глаза, и все будто прислушивался к чему-то.

Одну минуту можно было подумать, что он не находит в своей душе того, к чему прислушивается с таким жадным вниманием. Но потом, хотя все с тем же удивленным видом и все как будто не дождавшись чего-то, он дрогнул, тронул клавиши и, под­хваченный новой волной нахлынувшего чувства, отдался весь плавным, звонким и певучим аккордам.

И теперь, когда он играл какую-то итальянскую пьесу с тре­пещущим сердцем и переполненною душой, в его игре с первых же аккордов сказалось что-то до такой степени своеобразное, что на лицах посторонних слушателей появилось удивление. Струны звенели и рокотали, наполняя гостиную и разносясь по смолкшему саду. Глаза молодежи сверкали оживлением и лю­бопытством.

Мотив давно уже изменился. Оставив итальянскую пьесу, Петр отдался своему воображению. Тут было все, что теснилось в его воспоминании, когда он за минуту перед тем молча и опу­стив голову прислушивался к впечатлениям из пережитого про­шлого. Тут были голоса природы, шум ветра, шепот леса, плеск реки и смутный говор, смолкающий в безвестной дали. Все это сплеталось и звенело на фоне того особенного, глубокого и рас­ширяющего сердце ощущения, которое вызывается в душе та­инственным говором природы и которому так трудно подыскать настоящее определение. Тоска? Но отчего же она так приятна? Радость? Но зачем же она так глубоко, так бесконечно грустна?

По временам звуки усиливались, вырастали, крепли. Лицо музыканта делалось странно суровым. Он как будто сам удив­лялся новой и для него силе этих неожиданных мелодий и ждал еще чего-то. Казалось, вот-вот несколькими ударами все это со­льется в стройный поток могучей и прекрасной гармонии, и в та­кие минуты слушатели замирали от ожидания. Но, не успев подняться, мелодия вдруг падала с каким-то жалобным ропо­том, точно волна, рассыпавшаяся в пену и брызги, и еще долго звучали, замирая, ноты горького недоумения и вопроса.

Слепой смолкал на минуту, и опять в гостиной стояла ти­шина, нарушаемая только шепотом листьев в саду. Обаяние,овладевавшее слушателями и уносившее их далеко за эти скром­ные стены, разрушалось, и маленькая комната сдвигалась во­круг них, и ночь глядела к ним в темные окна, пока, собравшись с силами, музыкант не ударял вновь по клавишам.

И опять звуки крепли и искали чего-то, подымаясь в своей полноте, выше, сильнее. В неопределенный перезвон и говор аккордов вплетались мелодии народной песни, звучавшей то любовью и грустью, то воспоминанием о минувших страданиях и славе, то молодою удалью разгула и надежды. Это слепой про­бовал вылить свое чувство в готовые и хорошо знакомые формы. Но и песня смолкала, дрожа в тишине маленькой гостиной тою же жалобною нотой неразрешенного вопроса.

Когда последние ноты дрогнули смутным недовольством и жа­лобой, в гостиной поднялся шумный говор. Молодые люди, еще взволнованные и возбужденные, пожимали руки музыканта, предсказывали ему широкую известность артиста.

Метличка*