Первый бал Наташи Ростовой 3 страница

Исповедь*

Земля наша... Ты вечно будешь учить нас справедливости и мудрости жизни. Ибо все живое взлелеяно, вскормлено тобой. Ты даришь нам радость и счастье. Злак взрастишь — ешь, человек. Птицу поднимешь в поднебесье — замри и слушай. Цветок зажжешь красками радуги — подари любимой. Земля наша... Ничто не может быть таким ласковым и добрым, ничто не может вызвать такого нежного сыновнего чувства, как твое луговое разнотравье, весенняя березка при дороге, речной обрыв с сотами-гнездами стрижей, седой лог в капельках росы. Но главное для крестьянина в тебе — это та твоя часть, которую называют старинным русским словом пашня. С отцовским терпением и упорством она втолковывает нам самую трудную и важную науку хлебопашца. И если по легкомыслию или в юношеской запальчивости мы искривляем пласт, она по-матерински прощает все обиды и раны. Я никогда не забуду начало своего жизненного пути по родной земле. За небольшим городком стояла густая рожь, и мы, босоногие сверстники, шли проторенной через нее тропкой к Поклонной горе. С пазухами, набитыми щавелем и такими же кислыми яблоками, мы сидели под невесть кем вкопанным у десятка заброшенных могильных холмиков железным крестом, смотрели на утонувший в зелени садов городок и пытались представить, как смерды, прадеды наших прадедов, останавливали на этой горе свои обозы, чтобы поклониться князю Мстиславу. Мы избивали босые ноги, выбираясь из Челядьего рва, карабкаясь по крутым склонам Троицкой, Замковой и Дивьей гор, и долго пили студеную воду из Кагального колодца, и целыми днями напролет барахтались в удивительной воде Святого озера. А по весне, когда Вихра несла над широким заливным лугом свои синие льдины, мы провожали их в далекий путь. Не те ли далекие половодья заслоняли мне красоты Днепра, Буга, Тиссы, Дуная, Темзы и других больших и малых рек, которые довелось впоследствии видеть? Мне изрядно пришлось побродить по дорогам моей Беларуси, земле наших отцов. И когда даже ненадолго случалось разлучаться с ней, как много хотелось отдать, чтобы скорее был тот последний поворот, за которым — ее белесое небо, ее птицы и гнезда и ее певучая и ласковая речь. Разве можно забыть эти дороги, старинные большаки с убегающими по обе стороны березами, проселки, пахнущие хлебом, на которых самый частый путник — молоденький тракторист, идущий на зорьке домой с первого свидания. Разве можно забыть шум грибного бора, густые заросли орешника и лозняка* безымянную речушку, ржаной колос на ее берегу, распаханном и ставшем полем, которое уж никак не может быть для крестьянина безымянным. И разве можно забыть встречи с теми людьми, что взрастили для себя этот колос и, выходя на жатву, думают о еще более богатом будущем посеве для детей и внуков. Земля моя... Я готов без устали шагать и шагать твоими дорогами-тропками, лишь бы ты говорила со мной голосами людей, подружившихся с плугом. Может ли быть на свете что-нибудь более величественное, более значительное и прекрасное, чем их труд? Туда, к ним, ведут все дороги моей жизни. Уже встал рассвет над широкой нивой, вот-вот упадет на Дивью гору первый солнечный луч — пора и в путь.

Удивительные птицы*

Вечер застал меня высоко в этих диких скалах. Собираю пучки колючей травы и растапливаю на них в котелке снег. Трава сырая. Дым от нее густой, зеленый и едкий. Вода становится горькой, как хина. Пора в спальный мешок. Блаженны минуты, когда после выматывающих силы подъемов залезешь наконец в мягкий и теплый спальный мешок и растянешься в нем на покое! Но тут кругом так мрачно и дико, что не радует и отдых. Глубоко внизу застыло холодное облачное море. Горный хребет в нем как изрезанный морской берег. Тишина. Напряженное ухо ловит отдаленный, еле слышный рев. Это шумят водопады глубоко внизу, под облаками. Темно. Из-за черной скалы, похожей на запрокинутую морду зверя, вылезает узкий зеленый клык месяца. Холодина! С,головой залезаю в мешок. Но и в мешке не согреться. Пахнет мокрой овчиной. В бока впиваются острые камни. Дышать в мешке еще труднее. Не радуют и мысли о завтрашнем дне: опять голые скалы, снег, тяжелые подъемы. Заснул под утро. Разбудили меня какие-то непонятные звуки, ворчание, сухой скрип, будто что-то жесткое терлось о камень. Осторожно высовываюсь из мешка и подтягиваю к себе карабин. Горы черные, без глубины, как вырезанные из бумаги. Белое облачное море внизу, тронутое зарей, розовеет. Глаз не оторвать: пенистое розовое море с черными островами гор! Это так необычно, что забываю и про холод, и про непонятные звуки. Но вот опять скрип, ворчание, шлепанье. Приподнимаюсь на локте и вижу: над пропастью на каменной плите сутуловатые силуэты чудовищ. Черные на розовом. Их двенадцать. Они похожи на горбатых старух. Головы у них втянуты в плечи. Большие крючковатые носы торчат прямо из груди. Вот зашевелились. Переступают с лапы на лапу. Вытянули змеиные шеи к земле. Шеи-змеи раскачиваются. Слышно сердитое ворчание. И вдруг все разом подняли головы. Раздался костяной звук: чудовища столкнулись тяжелыми костяными носами! Столкнулись и разошлись: грузно, вперевалку заковыляли по плите, волоча по земле свои громадные приспущенные крылья. И тут послышался тот сухой скрип, что меня разбудил: это их жесткие перья терлись о камень. Я узнал этих чудовищ. То были сипы — огромные птицы горных высот. Белоголовые грифы, ростом много больше самого крупного из орлов — беркута. В размахе крыльев сипа около трех метров. Вот одна из этих чудовищных птиц остановилась, закинула голову на спину. Громкий хриплый клекот понесся в скалы. Каждая трещина, каждый провал повторили крик. После первого заклекотал второй сип, потом третий. Но вот они перестали кричать и, скрипя крыльями, заковыляли обратно к краю пропасти. Сошлись, закачались, опустив шеи и переваливаясь с лапы на лапу. Но тут показалось из-за горы солнце. Со скал живо сбежала черная тень. Побелел синий снег. Розовое море стало желтыми облаками. Облака раздвинулись, и рев подоблачных водопадов стал яснее и громче. Чудовищные птицы не кажутся уже черными. Желто-бурые, с длинными белыми шеями, они все повернулись в одну сторону и молча смотрят, как из-за черной скалы, похожей на запрокинутую морду зверя, медленно поднимается солнце. Когда солнце поднялось над скалой, среди сипов опять началось движение. Один за другим они неуклюже поскакали к самому краю каменной плиты, помогая себе полураспущенными крыльями. С ходу прыгали вниз, в бездну. Сейчас же поднимались из нее, распластав огромные крылья, навстречу утреннему ветру. Ветер посвистывал в их широко расставленных маховых перьях. Один за другим сипы большими кругами поднимались над горным хребтом и исчезали в безоблачном небе.

Требовательность*

Говорят, что музыкантам дано слышать музыку там, где ее подчас не слышат другие.
Музыка звучит в шуме прибоя, великолепном и могучем, как биение огромного сердца; подвластна ритму осторожная вкрадчивость падающих дождевых капель; покрытые льдом ветви, касаясь друг друга, звенят и поют на ветру, рождая мелодию, хрупкую и неясную, как сновидение. Музыка жизни, голоса природы — они находят свое воплощение в творчестве композитора, и мы, слушатели, узнаем их потом преображенными, подчиненными высоким законам гармонии.
У каждого музыкального инструмента есть свое очарование, своя тайна. Почему для одного человека музыка воплотилась в скрипке, другой услышал ее в протяжном голосе гобоя, а третий решил стать пианистом? Спрашивать об этом так же сложно, как задавать вопрос поэту, почему он не стал прозаиком.
Прекрасен миг, когда скрипка, только что покойно и безмолвно лежавшая на черном бархате футляра, оживает в руках музыканта. И что за счастье владеть даром такой полной, такой безотказной власти над инструментом!
В Большом зале филармонии был объявлен концерт Ойстра-ха, я отправилась его послушать. Выступление прошло с огромным успехом, слушатели — взыскательные и тонкие ценители музыки — устроили скрипачу в конце концерта овацию. Зал гремел аплодисментами; скрипач, усталый, побледневший от волнения, выходил на эстраду опять и опять, и вдруг зал замирал, охваченный тишиной, внезапной и сильной, как вспышка молнии, — той ни с чем не сравнимой тишиной, какую знают истинные любители музыки. И голос скрипки звучал снова.
Поздним вечером я вернулась в гостиницу. Номер, который занимал Ойстрах, был на том же этаже, что и мой. Проходя по коридору, я увидела, что ключ в его двери торчит в замочной скважине снаружи: музыкант уже был дома. И тут я услышала отдаленные, просачивающиеся сквозь закрытую дверь звуки скрипки.
Это была музыкальная фраза из сонаты Франка, серебристая и чистая, как ручей. Скрипач повторял ее вновь и вновь. Сонату Ойстрах только что играл в зале филармонии, играл, как мне казалось, превосходно. Но вот, вернувшись в гостиницу, он опять взял в руки скрипку, чтобы повторить один и тот же музыкальный пассаж.
Что искал в нем скрипач? Это не была внешняя полировка звука: для такого виртуоза, как Ойстрах, пассаж не представлял ни малейшей технической трудности. Но, очевидно, во время исполнения скрипачу показалось, что он, столько раз исполнявший сонату, все же не до конца раскрыл музыку, таившуюся в этой фразе, не до конца обнажил сложные, тайные пласты, подкоторыми хранится живое дыхание истины. И возвышенное, приподнятое отношение к своим обязанностям в искусстве заставило его превозмочь усталость, забыть опьянение заслуженного успеха и снова вернуться к работе.
Нет людей более одержимых, чем те, что одержимы страстью к главному делу их жизни, и нет, наверное, одержимости прекрасней. Прославленный музыкант стоял поздним вечером посреди пустынного и бесстрастного гостиничного номера, повторяя одни и те же нотные строки с прилежанием ученика и глубокой взыскательностью мастера. А я — единственный слушатель — не уходила из безлюдного коридора и с замиранием сердца следила, как музыкальная фраза обретает новую силу, новую красоту звучания, которую искал бесконечно требовательный к своему творчеству человек. Как бы ни были различны по своей природе музыка и литература, они все же близки друг другу, и мы можем сказать о прозе, что она музыкальна, а в симфоническом произведении почувствовать страсть и величие шекспировской драматургии. Чехов любил говорить, что исписаться могут только те литераторы, которые мало пишут. Мне кажется, такое утверждение можно отнести и к музыке, и к искусству исполнителя.
Как правило, боязнь «растратить» свое дарование — удел лентяев или посредственности. Подлинный талант всегда широк и щедр.

В мастерской скульптора*

Знакомство с художником никогда не происходит сразу. Обычно оно бывает долгим — от скульптуры к скульптуре, от полотна к полотну. А бывает и так, что оно продолжается всю жизнь. Но первую встречу с новым для тебя мастером никогда не забываешь. Наверное, потому, что именно тогда невидимые провода, впервые соединившись между тобой и художником, вспыхивают обжигающей искрой. И вот я шагаю по осенней улице Будапешта, полной медленного шороха листьев — огромных, негнущихся золотых листьев, падающих с деревьев, стоящих вдоль тротуара задумчиво, как в парке. Иду я к Маргит Ковач, скульптору, о котором много слыхала, — впервые иду к Маргит в дом, чтобы увидеть ее и ее работы. И едва я переступила порог, как меня охватило чувство, что вошла я не в мастерскую, уставленную скульптурами, не в комнату со скользящими по полу солнечными лучами и еле слышным запахом крепкого кофе и глины, а в большой, незнакомый, прелестный край. Он был населен множеством людей, у каждого из которых был свой характер, своя судьба и биография; он был полон человеческих историй, и в каждую из них хотелось вслушаться. Любая маленькая скульптура была слепком живой души, с ее особенностями, ее внутренним движением, которое скульптор уловил в естественной и чистой выразительности. Повернутые к свету лица скульптур, тронутые матовым румянцем обожженной глины, пленяли свежестью своеобразной древней наивности. Оно было древним, как земля, и, как земля, прекрасным — чувство восхищенного удивления перед жизнью, такое полное и чистое, какое бывает у детей. Чаплин сказал однажды, что каждый художник носит с собой в кармане собственное детство. Как мне представляется, он подразумевал под этим искренность изумления, притягательность открытий. Я шла вдоль стен, где стояли на полках работы Маргит Ковач, вглядывалась в них и старалась представить, как создает их скульптор. Я видела, как мнут глину маленькие крепкие руки Маргит, как рождается линия, как вспыхивает краска и цвет, а потом все это как бы отодвигалось от меня, и я видела только лицо Маргит, взволнованное, внимательное лицо художника, влюбленного в жизнь, лицо человека, знающего, сколько очарования и праздничной радости таит в себе этот каждодневный, будничный, этот изматывающий душу и тело прекрасный и трижды благословенный труд. И мне представлялась та последняя, всегда поразительная, необъяснимая минута, когда скульптор, точно в легенде, вдувает в глиняную форму живое дыхание и скульптура наполняется теплом жизни. Один за другим проходили перед моими глазами созданные Маргит Ковач образы. Я видела девушку, слушающую соловья, ее лицо, повернутое к соловьиному голосу, как к лучу солнца, по-детски полуоткрытый рот — само воплощение очарованной души. И поющую девушку в красном платье, из воротничка которого так беззащитно выступала ее тонкая шея; и поющую девушку в голубом, ушедшую всем существом в гармонию, зачарованную и восхищенную волшебной страной музыки. И «Большую семью», где вокруг матери кишмя кишит детвора и каждый персонаж вылеплен энергично и весело. У этих скульптур, как и у многих других, созданных Маргит Ковач, есть нечто общее: изображенные ею человеческие существа вглядываются в жизнь, открывая для себя ее красоту, очарованно изумляясь ей. Сочетание двух этих внутренних состояний и создает ту полную чистоты нравственную атмосферу, которая свойственна многим работам Ковач.

Торжество природы*

Солнце садилось за бор. Тележка, звякая бубенчиками, медленно двигалась по глинистому гребню. Я сидел и сомнительно поглядывал на моего возницу. Направо, прямо из-под колес тележки, бежал вниз обрыв, а под ним весело струилась темноводая Шелонь; налево, также от самых колес, шел овраг, на дне его тянулась размытая весенними дождями глинистая дорога. Тележка переваливалась с боку на бок, наклонялась то над рекою, то над оврагом. В какую сторону предстояло нам свалиться?.. Мой возница Лизар — молчаливый, низенький старик — втягивал голову в плечи, дергал локтями и осторожно повторял: «Тпру!» — Как ты, дедка, не боишься? Ведь мы свалимся! — не выдержал я. Я готовился услышать в ответ классическое: «Не бось!» Но Лизар неожиданно ответил: — Свалимся, барин, Христос-правда, свалимся! Уж то-то боюсь! Слезай-ка, барин, с тележки да вон до того яру через кустики и дойди. А я на дорогу спущусь, кругом объеду. Я сошел с тележки, благополучно перебрался через овраг и пошел перелеском. Кругом стоял тот смутный, непрерывный и веселый шум, которым днем и ночью полон воздух в начале лета. Среди ореховых и ольховых кустов все пело, стрекотало, жужжало. В теплом воздухе стояли веселые рои комаров-толкачиков, майские жуки с серьезным видом кружились вокруг берез, птички проносились через поляны волнистым, порывистым лётом. Была Троица — повсюду звучали девические песни, по деревням водили хороводы. Я остановился на опушке, около межи. Когда стоишь так один, не шевелясь, лицом к лицу с природой, то овладевает странное чувство: кажется, что она не замечает тебя, и ты, пользуясь этим, вот-вот сейчас увидишь и узнаешь какую-то самую ее сокровенную тайну. И тогда все окружающее кажется необычным и полным этой тайны. Под зеленевшими дубами земля была усыпана темно-бурыми прошлогодними листьями; каждый лист шуршал и шевелился, какая-то скрытая жизнь таилась под ними. Что это там? Лесные муравьи, прорастающая трава? И все кругом слабо шумело и шуршало, словно живое, — трава, цветы, кусты. Не замечая человека, все как будто ожило и зажило свободно, не скрываясь. Ветер мягко пронесся по матово-зеленой ржи и перебежал в осины. Осины зашептались, заволновались, с коротким шумом вздрагивая листьями; облако белых пушинок сорвалось с их сережек и, словно сговорившись с ветром, весело понеслось в темнеющую чащу. Мне показалось, что справа кто-то смотрит. Я оглянулся. В десяти шагах сидели в траве два выскочивших из ржи зайца. Они сидели спокойно и с юмористическим любопытством глядели на меня. Как будто им смешно, что и я надеюсь проникнуть в ту тайну, которую сами они и все кругом прекрасно знают. При движении зайцы переглянулись и бесшумно отбежали к кустам ракитника; там они снова сели и, шевеля ушами, продолжали поглядывать на меня. — Ого-го-го-го-ооо! — глухо донесся из-за ржи крик Лизара. Я откликнулся. Зайцы снялись и стали удаляться неуклюже-легкими прыжками. Меж кустов долго еще мелькали их рыжие горбатые спины и длинные уши. Я вышел на дорогу. Мы поехали дальше. Солнце село, из лощин потянуло влажным холодком.

Живой эфир*

С незапамятных времен люди мечтали о возможности видеть и слышать на любых расстояниях. Герои мифов чаще всего общались между собой именно так. Зная, насколько сильно в каждом человеке желание мгновенно получать первым информацию о далеких событиях, можно было предвидеть, что рано или поздно мечта станет явью. Задолго до появления радио древнегреческий мыслитель Сократ сказал: «Заговори, чтобы я тебя увидел». Кстати, современники выдающегося философа полагали, что миром управляют боги, живущие в эфире — самом верхнем и чистом слое воздуха. Ныне под «эфиром» обычно подразумевают пространство теле- и радиовещания. Занимаясь повседневными делами, мы привычно сетуем на недостаток времени и редко задумываемся о том, что живем в эпоху исполнения вековых надежд человечества. К достижениям технического прогресса люди привыкли очень быстро. Настолько, что сравнительно недавние времена «детства» радио и телевидения воспринимаются подчас как глубокая древность. Особенно это ощущается молодежью. Конечно, в эпоху спутниковых антенн, цифрового вещания можно с иронией относиться к телеприемникам пятидесятых годов прошлого века с огромной линзой перед миниатюрным экраном, к черной тарелке репродуктора, укрепленной на телеграфном столбе. И все же давайте помнить, что без них не стало бы реальностью информационное изобилие наших дней. Ограниченные возможности телевизионной техники первого поколения создатели отечественных электронных средств массовой информации возмещали работой на пределе сил, высоким профессионализмом. Необходимость идти вперед по целине стимулировала творчество. Особенно ярко это видно на примере белорусского телевидения. Сколько замечательных работ появилось здесь уже в пятидесятые — шестидесятые годы! Многие из них получили высокую оценку на союзном и международном уровнях. Большинство программ в то время снималось «на одном дыхании», поэтому возможности качественно записать и смонтировать материал не существовало. Так случилось, что для жителей нашей страны две великие эпохи — телевидение и космонавтика — начались почти одновременно. Конечно, в 1961 году о настоящем репортаже с орбиты можно было только мечтать, зато достоянием миллионов стали запуск космического корабля, неповторимая улыбка первого космонавта, его бодрый рапорт о завершении полета. Телевидение дало людям возможность быть свидетелями грандиозного события. Все студийные передачи шли в прямом, или, как тогда говорили, в живом эфире. Живой эфир. Лучше, наверное, и не скажешь о работе нынешних телевидения и радио. Заглянем в толковый словарь. Живой — это одновременно красочный и легкий, выразительный и подвижный, образный и занимательный, подлинный и яркий. А еще жизнерадостный, отвечающий насущным потребностям социальной жизни, полезный, активно проявляющийся. Чем не характеристика Первого национального канала Белорусского телевидения или, скажем, ЛАДа? Однако важно помнить, что у их предшественников также есть право именоваться «живыми». Не так давно белорусскому радио исполнилось восемьдесят лет, телевидению — пятьдесят. Сегодня они успешно осваивают всемирную компьютерную сеть. С помощью Интернета легко увидеть, как день ото дня растет интерес к новостям из Беларуси. Электронные средства массовой информации развиваются, впереди видны новые горизонты. Хороший момент, чтобы оглянуться, возвратиться к истокам хотя бы ненадолго. С чего начинало Белорусское телевидение несколько десятилетий назад? С экспериментальных передач по пять-шесть часов в неделю. Но и это было сенсацией! Время мчится стремительно: большинство жителей нынешней Беларуси — дети телевизионной эпохи. История Белтелерадиокомпании — важная часть новейшей истории нашей страны.

Самая высокая мечта*

Сегодняшним молодым минчанам нелегко представить, каким был их город вскоре после окончания Второй мировой войны. Центральная его часть напоминала заброшенный пустырь, с площади у вокзала была хорошо видна далекая Комаровка. Поблизости от нее в 1952 году на месте выгоревших деревянных кварталов началось строительство телевизионного центра. Для возрождающейся столицы объект был одним из многих и поначалу не привлекал внимания горожан. До тех пор, пока в 1955 году рядом не выросло удивительное сооружение — стовосьмидесятиметровая телевышка.
Ее практические достоинства будущим телезрителям еще предстояло оценить, однако сам факт появления в городе собственной «Эйфелевой башни» имел громадное значение. Она была словно привет из светлого будущего, когда обновленный Минск превратится в город дворцов, парков и гранитных набережных. Вполне естественно, что отношение к высоченной ажурной «спице» было различным. Некоторые, в основном люди постарше, даже вблизи не могли находиться — один взгляд вверх вызывал у них головокружение. Не удивительно, что молодежь с восторгом приняла архитектурную изюминку. Прогулки по набережной в районе улицы Коммунистической стали очень популярны: едва стемнеет, на телевышке крупными звездами зажигались сигнальные огни.
Наверное, оттуда, с верхней площадки, вечерний Минск выглядел особенно романтично. Проверить, так ли это, мечтали многие, однако получали уникальную возможность единицы. И то, как правило, молодые люди, работавшие на телевидении.
Вышка органично вписалась в новый облик города, была заметна из любой его точки, а потому ее нередко можно увидеть на профессиональных и любительских снимках пятидесятых — семидесятых годов, почти в каждом выпускном альбоме этого периода.
Благодаря телевизионной вышке в семидесятые годы Белорусское телевидение охватывало своим вещанием более девяноста процентов территории республики. С 1972 года передачи транслировались по трем программам. В 1974 БТ начало регулярно транслировать собственные цветные передачи.
Шли годы. Белорусское телевидение взрослело, набиралось сил, опыта и, наконец, встретило свой первый «взрослый» юбилей — двадцатилетие. К 1976 году появились новые технические возможности, что отразилось на судьбе стовосьмидесятиметровой «фотомодели». Было решено ее укоротить и модернизировать. Работы велись с помощью вертолета — сотни минчан следили за уникальной операцией. В «сокращенном» варианте вышка получила прозвище «торт со свечами». Фотографироваться на ее фоне стали реже. Но не потому, что «разлюбили» после капитального ремонта. Просто телевидение перестало быть диковиной, вошло в привычку.
За всю историю человечества, пожалуй, ни одно из средств массовой информации и уж, конечно, ни одно из искусств не было так тесно связано с техническим прогрессом, как телевидение. Каждое достижение в области информационных технологий давало авторам телепередач новый стимул для творчества. На протяжении многих лет сотрудники БТ работали с самой передовой техникой, постоянно удивляя зрителей ее возможностями. Как правило, телевизионная аудитория довольно быстро свыкалась с новшествами: с репортажами, проводимыми посредством передвижных телестанций, с трансляциями на сотни километров, с цветным изображением на телеэкране.
Многие страны ближнего и дальнего зарубежья находятся в зоне уверенного приема канала, в некоторых — его ретранслируют кабельные операторы. Впрочем, сегодня во всем мире можно смотреть «Беларусь-ТВ». В полном объеме он представлен в сети Интернет на сайте Белтелерадиокомпании. Изучая почту сайта, делаешь вывод о том, что аудитория канала состоит не только из этнических белорусов, проживающих за рубежом; граждане многих государств разных национальностей искренне симпатизируют нашей стране.

Поэма из камня*

Поэты сравнивают храм Покрова на Нерли с парусом, уносящимся вдаль по безбрежным волнам времени. Иногда прославленную белокаменную церковь под Владимиром уподобляют лучистой безмолвной звезде, уплывающей в бесконечность мироздания. Один художник назвал это чудесное сооружение поэмой из камня. Есть афоризм, рожденный встречей с редкостным архитектурным памятником: «Мы сами обретаем вечность пред этой вечной красотой». Если вам в жизни приходится нелегко, если скорбь и печаль овладели вашим сердцем, отправляйтесь в заливные клязьминские луга, туда, где у реки, на холме среди куп деревьев, стоит многостолетний храм Покрова. Вглядитесь в благородные пропорции белого храма, отражающегося свыше восьми веков в водах, и вы увидите, как точно и естественно вписано строение в окружающий пейзаж — луговое среднерусское раздолье, где растут духмяные травы, лазоревые цветы и звучат нескончаемые песни жаворонков. Душевное спокойствие приходит к ним с ощущением полноты бытия, олицетворяемой белым храмом и умиротворяющим видом местности. Заблуждается тот, кто, увидев храм один раз, считает, что знает его. Лирическую поэму из камня, именуемую Покровом на Нерли, надо перечитывать многократно. И тогда, быть может, во всей полноте вы поймете, в чем прелесть этого небольшого сооружения, гармонирующего с окружающей природой. «Церковь Покрова на Нерли близ Владимира, — пишет И. Э. Грабарь, — является не только самым совершенным храмом, созданным на Руси, но и одним из величайших памятников мирового искусства. Как и все великие памятники, Покров на Нерли непередаваем ни в каких воспроизведениях на бумаге, и только тот, кто видел его в действительности, кто ходил в тени окружающих его деревьев, испытывал обаяние всего его неописуемо-стройного силуэта и наслаждался совершенством его деталей, — только тот в состоянии оценить это чудо русского искусства». Мне трудно сказать, когда Покровом на Нерли лучше всего любоваться. Недвижимый белый камень удивительным и таинственным образом перекликается с временами года. У двенадцати братьев-месяцев свой разговор с женскими масками и другими настенными рельефами, бесстрастно глядящими на мир с высоты столетий. По весне Клязьма и Нерль разливаются на много верст, впитывая в себя ручьи, бегущие из лесов, озер, болотцев. Вода затопляет луговую пойму, и в темных, напоминающих крепко настоянный чай волнах отражаются чуть зазеленевшие березы, гибкие ветви ив и похожие на богатырей-великанов дубы, что в десять раз старше берез и, наверное, помнят, как владимирскую землю топтали татарские кони, как в этих местах стояли повозки и шатры кочевников. На рассвете, когда над заречными муромскими лесами играют солнечные лучи, от всплесков светотени древние стены словно колеблются, светлея час от часу. Храм возвышается среди волн, как белоснежный лебедь. Текут речные потоки. Дни и ночи, месяцы и годы, столетия уносит река жизни. Сменяются поколения, а лебедь-храм плывет и плывет среди неоглядных просторов. Любуясь Покровом на Нерли, думаешь об истории храма, о веках, что пронеслись над его стенами. Храм посвящался Покрову Богородицы и был тесно связан с одной из византийских легенд о том, как Дева Мария защитила Царьград от врагов-сарацин.

В мире растений*

Растения — это наиболее удивительные и совершенные творения природы. Наше знакомство с миром растений уходит в далекое прошлое и тесно связано с тысячелетней историей развития человеческого общества. В самых ранних памятниках письменности человеческой культуры можно встретить сведения об использовании растений в питании и для лечения различных болезней. Поэтому и названия многих растений отражают многовековой опыт применения человеком этих изумительных даров природы.
Вот лишь несколько примеров. В Беловежской пуще произрастает зубровка южная, названная так потому, что она охотно поедается зубрами из-за сходства запаха травы с характерным мускусным запахом зубра. Известные всем колокольчики получили свое название за поразительное сходство венчика цветка с древнейшим музыкальным инструментом — колокольчиком. Недотрога обыкновенная названа так потому, что после созревания плоды растения раскрываются и выбрасывают семена при малейшем прикосновении к ним. Листья иван-чая издавна служили русским людям для приготовления суррогата чая и раньше были больше известны как «копорский чай» — по названию села Копорье под Петербургом, где его заготавливали в большом количестве.
Абсолютное большинство врачевателей прошлого пользовалось различными травами, убеждая доверчивых пациентов, что излечение, которое приносит то или иное растение, происходит под воздействием божественных сил. Излюбленными формами знахарского врачевания являлись также опрыскивание наговорной водой, поглаживание, растирание, окуривание, таинственные нашептывания, заклинания, обряды и тому подобное.
С развитием научного материалистического естествознания насаждаемые знахарями представления отошли в далекое прошлое. Теперь мы хорошо знаем, что лекарственные растения проявляют свои целебные свойства благодаря чрезвычайно сложному и порой уникальному набору содержащихся в них химических соединений: витаминов, белков, жиров, углеводов, эфирных масел, минеральных веществ.
Разнообразие климата и почв нашей страны обеспечивает освоение многих культур, и ассортимент возделываемых растений непрерывно увеличивается. На бескрайних пространствах тундр, в хвойных и лиственных лесах, разнотравных и ковыльных степях возможна широкая заготовка дикорастущих лекарственных растений, но работу эту необходимо проводить, придерживаясь научно обоснованных рекомендаций.
Тем не менее приходится с грустью признавать, что массовый неквалифицированный сбор дикорастущих трав приводит к тому, что теперь все труднее встретить такие растения, как венерин башмачок, ландыш, купальницу, кувшинку, ирис. Целыми охапками везут иные «любители» даров природы лесные и полевые цветы в свои городские квартиры, а спустя несколько часов выбрасывают всю эту увядшую красоту в мусорный ящик.
Хочется напомнить, что и в нашей стране опасность исчезновения угрожает многим представителям флоры Беларуси. Свыше ста шестидесяти видов растений получили прописку на страницах Красной книги нашей республики.
Может быть, необходимо «засекречивать» сведения о лекарственных растениях? Однако печальный опыт ряда зарубежных стран свидетельствует о том, что подобные меры вызывают, наоборот, нездоровый интерес к тому или иному растению, и оно в еще большей степени подвергается опасности уничтожения. Поэтому наши специалисты считают, что квалифицированная информация может оказаться более полезной в деле охраны природы, также она позволит врачу и больному лучше разобраться в лекарствах, которые пользуются особой популярностью, и поможет убедиться в том, что они далеко не всегда являются универсальными и безвредными средствами.