Размышления Н.В. Гоголя о себе и своем творчестве

Следуя своему же совету — обращать все на себя, гоголь неукоснительно его придерживается. Он подверг всесторонней диалектико-нравственной рефлексии свою жизнь и творчество. Им владело одно желание — понять собственную природу, а через это — природу всех других людей. И делал это вполне своеобразно, что было упущено его современниками.

Приведенное выше высказывание — «ни в коем случае не сводить глаз с самого себя» — имеет дополнение:

— «… в основанье эгоизма легла сущая правда» (С. 108).

Речь, конечно же, не идет об эгоизме в распространенном значении этого слова, как о законченном себялюбии несмотря ни на что. Это тот эгоизм, который затем продолжается в «разумном эгоизме» Н. Г. Чернышевского. Здесь имеет место принцип утверждения первостепенного внимания к самому себе, к своей природе, к своей человеческой сущности. То, что иногда сегодня именуют «субъктоцентризмом». Каковы же результаты этого пристального внимания Гоголя к самому себе?

— «Это строенье себя самого непременно обнаруживается во всем, что ни будет выходить из-под пера его (писателя — С.Х.)» (С. 303).

— «… страсть служить была у меня в юности очень сильна» (С. 281).

— «… мне всегда казалось, что я сделаюсь человеком известным» (там же).

Гоголь отмечает, что у него был «меланхолический от природы характер» (там же) и на него «находили припадки тоски» (С. 282). Чтобы «развлекать себя самого, я стал придумывать себе все смешное, что только мог выдумать» (там же), позднее — «стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью» (С. 121-2). «Для меня мерзости не в диковинку: я сам довольно мерзок» (С. 153); «… во мне заключалось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке» (С. 121).

Разумеется. Последнее было большим преувеличением, следствием тех высоких требований, которые Гоголь стал прикладывать к себе. Возможно, ближе к истине, хотя так же не лишено преувеличений, другое его высказывание:

— «… в редком моем сочинении не встречается рядом зрелость и незрелость, и муж, и ребенок, и учитель, и ученик» (С. 298-9).

Совсем близко к истине мнение А.С. Пушкина. По словам Гоголя: «Он (Пушкин — С.Х.) мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глазах всех. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее» (С. 120).

Просто и обыденно Гоголь констатирует факт своего призвания: «Создал меня Бог и не сокрыл от меня назначенья моего … Дело мое — душа и прочное дело жизни» (С. 127). Именно поэтому Гоголь всегда стремился «сойтись с людьми всех сословий и от каждого что-нибудь узнать» (С. 290). Он говорит: «Я никогда ничего не создавал в воображении и не имел этого свойства … У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных мне известных … Я никогда не писал портрета, в смысле простой копии. Я создавал портрет, но создавал его вследствие соображенья, а не воображенья» (С. 291).

С определенных пор (после чтения одного своего отрывка Пушкину) Н.В. Гоголь стал относиться очень ответственно, гиперответственно, к своему дару:

— «… я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света» (С. 122).

Гоголь задумывается, задумывается том, чтобы не принести вреда читателю, о своей ответственности перед ним, о том, как вообще должно писать по-настоящему. Гоголь почувствовал огромную потребность в дальнейшем самопознании. Но:

— «Я начал с таких первоначальных книг, что стыдился даже показывать и скрывал все свои занятия» (С. 287). «Книги законодателей, душевидцев и наблюдателей за природой человека стали моим чтением» (там же).

Результатом такого поворота стало непонимание. Гоголь признается, как всегда, откровенно:

— «Не думайте, чтобы легко было изъясняться с людьми во время переходного состоянья душевного, когда, по воле Бога, начнется переработка в собственной природе человека» (С. 169). «Затем сожжен второй том «Мертвых душ», что так был нужно» (С. 126). А нужно это было потому, что:

— «В уничтоженных «Мертвых душах» гораздо больше выражалось моего переходного состояния, гораздо меньшая определительность в главных основаниях и мысль двигательней, а уже много увлекательности в частях, и герои были соблазнительны» (С. 304). «Я чувствую, что и теперь нахожусь далеко от того, к чему стремлюсь, а потому не должен выступать» (С. 303).

К счастью для нас, читателей, эти размышления захватили Гоголя после выхода первого тома «Мертвых душ», а ведь и в нем, по словам автора:

— «Герои мои еще не отделились вполне от меня самого, а потому не получили настоящей самостоятельности … Вся книга не более как недоносок» (С. 123).

Гоголь, однако, продолжал верить и надеяться, что, «если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять болезненных лет» (С. 128). Не пришло. Но этот свой переходный уклад Гоголь уловил, результатом чего и стала книга «Выбранные места…», по поводу которой тоже были сомнения:

— «Я боялся сам рассматривать ее недостатки, а почти закрыл глаза на нее, зная, что если рассмотрю я построже мою книгу, может, она будет так же уничтожена, как я уничтожил «Мертвые души» и как уничтожал все, что писал в последнее время» (С. 300).

Нисколько не пытаясь свысока смотреть на трагедию Н.В. Гоголя, можно предположить, что открыв для себя новое — философское — измерение, он поставил себя в положение, из которого не нашел выхода, возврата к прежнему писательскому творчеству.

В истории философии Гоголь ближе всего по духу Сократу и, пожалуй, Б. Паскалю. С первым его роднит внутренняя диалектика нравственных и познавательных исканий. Со вторым — религиозно-философский характер его исканий:

— «… нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришел ко Христу … Поверкой разума поверил я то, что другие понимают ясной верой и чему я верил дотоле как-то темно и неясно» (С. 287). Но в любом случае, перед нами ум, вполне предназначенный для философских исканий. Не вина Гоголя в том, что с ним это случилось так внеурочно, по мнению общественности, во всяком случае.

Н.В. Гоголь пишет:

— «Я стал думать о том, … как бы, отдалившись от настоящего, обратить его некоторым образом для себя в прошедшее» (С. 294). Ему удалось это сделать, и в качестве художественного приема, и в качестве средства выработки своего отношения к современному ему обществу, то есть приема философского, социально-философского, философско-антропологического анализа.