Дифференциация подсистем общества 3 страница

Примечание

¹ Следует оговорить, что это их отношение не должно рассматриваться как «игра с нулевой суммой».

Перевод с английского А. Д. Ковалева

 

Ирвинг Гоффман. ПОРЯДОК ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ *

Послание президента Американской ассоциации социологов 1982 года

 

* Перевод сделан по: Goffman. E. The Interaction Order // American Sociological Review. 1983. Vol. 48. P. 1-17.

Предварительные замечания

Президентское послание предъявляет автору одни требования, ста­тья в научный журнал — совершенно другие. Это оборачивается тем, что практика ежегодных публикаций посланий президента ассоциа­ции сообществу американских социологов в «American sociological review» каждый раз обеспечивает редактору головную боль. Раз в год появляется возможность предоставить журнальную площадь челове­ку с именем, и редактор отделывается от ответственности соблюдать стандартные требования, которые претенденты редко выдерживают: требования оригинальности, логического развития, читабельности и разумного объема текста. Ибо в теории президентское послание, не­зависимо от его характера, должно иметь какое-то значение для про­фессии социолога, хотя бы только огорчительное. Еще важнее, что­бы читатели, не сумевшие или не пожелавшие приехать на собрание ассоциации, имели возможность косвенно участвовать в том, что может быть прочтено как кульминация пропущенной ими встречи.

Эти условия — не самая лучшая гарантия успеха. Я собирался не публиковать весь доклад, но ограничиться определенными его частями, в которых он удался.

Однако в действительности я на собрании тоже не был. И пото­му предлагаю читателю опосредованное участие в чем-то, что само по себе не имело места. Так сказать, сценическое представление, но с читателями в креслах вместо зрителей, — заведомо сомнитель­ное предложение.

Но что-то осталось бы сомнительным в любом случае. Ведь подобно всем прочим президентским посланиям, оно было написа­но и перепечатано задолго до того, как оно должно было произно­ситься (и до того, как я узнал, что этого не будет). Такой публич­ный доклад по обычаю следовало зачитывать с машинописного текста без всяких импровизаций. Так что хотя текст и был написан как бы специально к определенному общественному событию, но реальные тамошние происшествия вряд ли смогли бы на что-то повлиять в этом тексте. И даже позже, любая итоговая публикация, вероятно, использовала бы текст, видоизмененный в нескольких направлениях уже после его фактического произнесения.

Порядок взаимодействия

На один вечерний час каждому очередному президенту ассоциации дано держать в плену самую большую аудиторию из коллег, какую только может обеспечить социология. И тогда в течение этого часа в стенах «Хилтона» вновь и вновь разыгрывается напыщенное много­словное представление. Некий социолог, кого вы избрали из коро­тенького списка, садится на любимого конька по собственному выбору и выезжает на нем в центр обширной хилтонской арены. (В этой связи вспоминается один социологически интересный факт о роли Гамлета: каждый год ни одна школа в англоговорящем мире не испытывает трудностей в нахождении шутов, желающих ее сыг­рать.) Во всяком случае, все выглядит так, словно президенты уче­ных обществ достаточно хорошо знают нечто такое, за что их изби­рают. Занимая пост, они в придачу получают и подиум вместе, а заодно и предложение продемонстрировать публике, что они поис­тине одержимы чем-то, благодаря чему, как доказало само их из­брание, они были уже известны в качестве одержимых. Избрание лишь «заводит» и раскрепощает их так, что они перестают стес­няться, открыто ставят и проигрывают свою любимую пластинку. Ибо президенты ассоциации невольно начинают чувствовать себя представляющими нечто такое, чего хочет и в чем нуждается их интеллектуальное сообщество. Готовя и затем представляя свои по­слания, они временно входят в роль ведущих в своей дисциплине. Каким бы большим или странным по составу ни был зал, их «я» достаточно раздувается, чтобы наполнить его собой. И даже узкие дисциплинарные интересы не в силах этому помешать. Независимо от объявленной повестки дня поведение оратора, как показывает опыт, сильно влияет на обсуждаемые вопросы. Вдобавок, видимо, сама обстановка выступления в опасной мере вынуждает президен­тствующих ораторов быть самими собой: подогретые восхваления­ми, они без ограничений выдают свое заготовленное послание, раз­бавляя его высказанными мимоходом допущениями, этическими и политическими отступлениями и прочими идейными красотами. И в этом случае еще раз дает о себе знать особое проклятье высокого поста: общее потворство публичному самовосхвалению его носи­теля. Такая драматургия предполагает облечение плотью какого-то письменного скелета, сопоставление читательского образа данно­го лица с живым впечатлением от него, когда слова идут от челове­ка, а не от мертвой страницы. Рискованность этой драматургии в том, что она оставляет у слушателей иллюзии в отношении их про­фессии. Утешайтесь, друзья мои, тем, что хотя вы опять станете свидетелями страстей подиума, но дисциплина и модель анализа будут нашими, а для этой модели церемонии являются исследова­тельскими данными, равно как и обязанностями участников, доклад же — это и поведение для наблюдения, и мнение для рассмотрения. В самом деле, при желании можно доказать: самое интересное здесь для всех нас (как все знают) не то, что я стану говорить, но то, что вы делаете здесь, слушая меня, говорящего это.

Однако я полагаю, что нам не надо очень уж ругать ритуальные мероприятия. Некий отщепенец может, наслушавшись критики, уйти отсюда, чтобы распространять по всей земле непочтитель­ность и разочарование в социологии. Только позволь излишек та­кого — и даже те места работы, какие мы, социологи, получаем, выпадут из традиционной структуры занятости.

Из этой преамбулы вы можете сделать вывод, что я нахожу президентские послания делом обременительным. И не ошибе­тесь. Но этот факт, безусловно, не дает мне права пространно ком­ментировать мои затруднения. Это явный эгоизм, свойственный ораторам, — думать, будто злоупотребление временем других лю­дей можно загладить личными признаниями, которые сами по себе растрачивают его еще больше. Поэтому мне неудобно распространяться о своих затруднениях. Но очевидно, уже не так неудобно говорить о моей неловкости по поводу рассуждения о своих за­труднениях. Даже если в итоге неловко станет всем вам.

I

Помимо энергичной демонстрации тех глупостей, о которых я тут говорил, то, что я собираюсь сказать далее, будет чем-то вроде проповеди, более сжато уже представленной в предисловиях напи­санных мною книг. Она отличается от других проповедей, знакомых вам, только не слишком автобиографическим характером, отсутстви­ем глубокой критики установившихся методов и отсутствием инфор­мации (по возможности) о социальном положении неблагополуч­ных групп, даже тех, которые состоят из людей, ищущих работу по нашей специальности. Меня не волнуют все беды социологии. Множество близоруких взглядов только мешает нам улавливать проблески истины, исходящие от нашего предмета. Заманчиво оп­тимистичным предприятием было бы определить в качестве цент­рального какой-нибудь один источник нашей слепоты и заблужде­ний. Каков бы ни был фокус наших содержательных интересов и какими бы ни были наши методологические убеждения, все, что мы можем, думаю я, — это хранить верность духу естественных наук и брести дальше, с серьезным видом теша самих себя мыс­лью, что-де наша привычная колея ведет вперед. Нам не дано кре­дита доверия и общественного веса, что не так давно приобрели экономисты, но мы можем почти сравняться с ними в неудачах строго рассчитанных предсказаний. Будьте уверены, что наши сис­тематические теории точно так же неполны, как и их теории, и мы умеем игнорировать почти так же много критических переменных, как и они. У нас нет остроумия, свойственного антропологам, но наш предмет, по крайней мере, не был частично уничтожен повсе­местным распространением системы мирового хозяйства. И пото­му наши благоприятные возможности видеть соответствующие факты с нашей собственной точки зрения не уменьшились. Мы не в состоянии привлечь аспирантов с такими же высокими оценка­ми, как у тех, что идут в психологию и, видимо, получают там бо­лее профессиональную и основательную подготовку по сравнению с предлагаемой нами. Следовательно, мы не сумели довести наших студентов до такого высокого уровня «ученой некомпетентности», какого добились у своих студентов психологи, хотя, Бог свидетель, мы для этого работаем.

II

В узком смысле социальное взаимодействие можно определить как нечто неповторимое, происходящее в социальных ситуациях, т. е. в средах, в которых два или более индивида находятся в физическом реактивном присутствии друг друга. (По допущению, телефон и по­чта представляют собой редуцированную версию первичного реаль­ного взаимодействия.) Этот исходный пункт теоретизирования от взаимодействия телом-к-телу парадоксальным образом допускает возможную изначальную необязательность одного из центральных типов социологических различений, а именно — стандартного про­тивопоставления деревенской и городской жизни, домашней и пуб­личной обстановки, интимных долговременных отношений и от­ношений быстротечно-безличных и т. п. В конце концов, правила дорожного движения для пешеходов можно изучать как на пере­полненных кухнях, так и на переполненных улицах, правила вме­шательства в разговор — как за домашним завтраком, так и в залах суда, ласковые обращения — как в супермаркетах, так и в спальне. Если здесь и сохраняются различия традиционного типа, то, что они собой представляют, остается еще открытым вопросом.

Многие годы я пропагандировал эту область «взаимодействия лицом-к-лицу» как аналитически плодотворную и чрезвычайно важную — как область, которую можно бы назвать, за неимением более удачного термина, «порядком взаимодействия», и предпоч­тительный метод изучения которой — микроанализ. Мои коллеги отнюдь не были потрясены достоинствами такого открытия.

В моем сегодняшнем обращении к вам я хочу суммировать до­воды в пользу трактовки этого «порядка взаимодействия» как пол­ноправной, самостоятельной содержательной области. Вообще го­воря, разрешение на такое фрагментарное выхватывание из потока социальной жизни должно быть разрешением на любое аналити­ческое извлечение, подразумевающее: что элементы, составляющие этот порядок, связаны друг с другом теснее, чем с элементами вне данного порядка; что исследование отношений между порядками есть дело крайне необходимое, есть некий самостоятельный и пол­ноправный предмет, и что такое исследование, в первую очередь, предполагает разграничение нескольких социальных порядков; что аналитическое обособление данного порядка взаимодействия обес­печивает нам основание и средства для сравнительного исследова­ния разных обществ и для исторического изучения нашего соб­ственного общества.

Это же несомненный факт человеческого бытия, что для боль­шинства из нас наша каждодневная жизнь протекает в присутствии других: иными словами, кем бы ни были эти другие, наши действия, скорее всего, будут, в определенном узком смысле, помещены в со­циальную ситуацию. И помещены так, что действия, осуществляе­мые в полном уединении, можно легко охарактеризовать этим спе­циальным условием. Разумеется, всегда можно ожидать, что факт социальной обусловленности ситуацией будет иметь некоторые последствия, хотя иногда явно незначительные. Эти последствия традиционно рассматривались именно как «последствия» чего-то, т. е. как показатели, характерные выражения или симптомы соци­альных структур, таких, как общественные отношения, неформаль­ные группы, возрастные ранги, тендерные группы, этнические мень­шинства, общественные классы и т. п., при отсутствии серьезного интереса к этим последствиям как к самостоятельным данным. Весь фокус, конечно, в разной концептуализации этих последствий, больших или малых, так чтобы общее в них можно было извлечь и проанализировать и чтобы формы социальной жизни, от которых они производны, можно было социологически воссоздать и катало­гизировать, тем самым выявляя то, что свойственно жизненному миру взаимодействия. Этим путем можно двигаться от просто на­ходящегося в ситуации к ситуационному, т. е. от того, что как бы случайно оказалось в данных социальных ситуациях (и могло бы без больших изменений быть помещено вне их), к тому, что могло бы произойти только в ансамблях лицом-к-лицу.

Что можно сказать о процессах и структурах, свойственных это­му порядку взаимодействия? Я постараюсь дать некоторое пред­ставление о них. Все отличительное во взаимодействии лицом-к-лицу будет, ве­роятно, относительно ограниченным в пространстве и наверняка — во времени. Кроме того, в отличие от социальных ролей в традици­онном смысле здесь почти нет потенциальной или скрытой фазы. Откладывание начатого процесса взаимодействия оказывает на него относительно огромное влияние, и паузу нельзя слишком затяги­вать без глубокого изменения того, что происходит во взаимодей­ствии. Ибо всегда в данном порядке взаимодействия сосредоточен­ность и вовлеченность участников (хотя бы в форме мобилизации их внимания) является критической переменной, а эти когнитив­ные состояния нельзя поддерживать достаточно долго или много­кратно испытывать на прочность насильственными перерывами и отклонениями в сторону. В процесс взаимодействия по природе вещей вовлекаются неизбежные психобиологические элементы: эмоции, настроения, познавательные и телесные ориентации, мус­кульные усилия. Легкость и тяжеловесность, самозабвенная непри­нужденность и осторожная осмотрительность становятся при этом центральными характеристиками взаимодействия. Заметим еще, что порядок взаимодействия застает людей в той фазе их существо­вания, которая в значительной мере перекрывается и совпадает с социальной жизнью других биологических видов. Ведь не считать­ся с аналогиями между способами личного приветствия у живот­ных и человека так же глупо, как и искать причины больших войн в генетической предрасположенности к ним.

Пока можно утверждать, что необходимость взаимодействия лицом-к-лицу (помимо совершенно очевидных требований заботы о младенцах) коренится в определенных универсальных условиях социальной жизни. Есть, к примеру, всевозможные виды отнюдь несентиментальных и неврожденных причин, по которым люди — чужие или близкие — находят практически целесообразным прово­дить время в присутствии друг друга. Первый попавшийся пример: закрепленное спецоборудование, особенно оборудование, предназ­наченное для использования вне семейного круга, едва ли могло бы экономически оправдать себя, если бы оно не обслуживало мно­жество лиц, которые регулярно собираются вместе в определенных местах по определенным случаям и (независимо от их намерения использовать это оборудование совместно, раздельно или поочеред­но). Приходя и уходя, эти лица скоро найдут выгодным для себя пользоваться закрепленными путями доступа к оборудованию, что сильно облегчается, если все уверены, что, близко сталкиваясь, можно без опаски разминуться друг с другом.

Как только индивидуумы (по какой бы то ни было причине) оказываются в непосредственном соприсутствии друг друга, ясно выявляется одно фундаментальное условие социальной жизни, а именно, — ее обязательный, очевидно-доказательный для всех ха­рактер. Не только наш облик и манеры свидетельствуют о наших статусе и взаимоотношениях в обществе. Уловить наши ближай­шие намерения и цель другим позволяют еще и направление наше­го взгляда, интенсивность нашего включения в ситуацию и образ наших первоначальных действий, и все это независимо от того, втянуты мы или нет на данный момент в разговор с ними. Точно так же мы все время можем как способствовать, так и препятство­вать этому выявлению, этому разоблачению нас другими, или пре­сечь его, или ввести наших наблюдателей в заблуждение. Подоб­ные наблюдения облегчаются и осложняются одним центральным процессом, все еще нуждающимся в систематическом изучении, — процессом социальной ритуализации — т. е. определенной стан­дартизации телесного и речевого поведения посредством социали­зации, делающей возможным такое поведение, — или, если хотите, жесты — особую коммуникативную функцию в потоке поведения.

Будучи в присутствии друг друга, люди находятся в прекрас­ных условиях, чтобы сосредоточиться на общем предмете внима­ния, они осознают, что делают это, и осознают сам процесс такого осознания. Это, в соединении с их способностью намекать другим на предполагаемый ход своих физических действий и быстро вос­принимать реакции других на эти намеки, обеспечивает решающее предварительное условие взаимодействия: устойчивую, интимно-личную координацию действий, будь то для задач тесного сотрудни­чества или как средство согласования смежных задач. Речь колос­сально увеличивает эффективность такой координации, становясь особенно необходимой, когда что-нибудь идет не так, как намеча­лось и ожидалось. (Речь, конечно, имеет и другую особую роль, позволяющую использовать в процессе сотрудничества материалы, находящиеся вне ситуации, а также договариваться о планах отно­сительно вещей, которые надо делать за пределами текущей ситуа­ции, но это отдельная и крайне сложная тема.)

Еще один важный момент. Один человек может охарактеризовать другого благодаря способности прямо наблюдать и слышать этого другого. Такая характеристика организована вокруг двух фундамен­тальных форм идентификации: категориальной формы, требующей размещения этого другого в одной социальной категории (или бо­лее), и индивидуальной формы, посредством которой наблюдаемый субъект идентифицируется как уникальная, отличающаяся от всех других личность по наружности, тону голоса, звучанию имени или другим персонально-отличительным признакам. Эта двойная воз­можность — категориальной и индивидуальной идентификации — необходима для осуществления взаимодействия во всех сообществах, за исключением отживших свой век малых изолированных общин, и действительна также для социальной жизни некоторых других био­логических видов. (Я вернусь к этой теме позднее.)

К этому следует добавить, что, оказавшись в непосредственном присутствии друг друга, люди обязательно столкнутся со всякими нео­жиданностями персонально-территориального характера. По опреде­лению, участвовать в социальных ситуациях мы можем только в том случае, если с собою вносим наши тела со всем личным снаряжением, и это снаряжение уязвимо из-за того, что и другие люди вносят в ситу­ацию свои инструменты взаимодействия вместе со своими телами. Мы становимся уязвимыми для физического нападения, сексуального до­могательства, похищения, ограбления и препятствий нашему передви­жению, будь то из-за непредусмотренного применения силы или, что более обычно, — «вынужденного обмена», т. е. молчаливой сделки, по которой мы сотрудничаем с агрессором в обмен на обещание не вредить нам каждый раз, как только позволяют обстоятельства. Ана­логично, в присутствии других мы становимся уязвимыми (посред­ством их слов и жестикуляции) для прорыва через наши психологи­ческие предохранители и для нарушения того экспрессивного порядка, который, по нашим ожиданиям, должен бы поддерживаться в нашем присутствии. (Конечно, утверждать, что мы таким путем делаемся уязвимыми, значит утверждать также, что и мы располагаем подобны­ми средствами делать других уязвимыми по отношению к нам. И ни то, ни другое утверждение не отрицает возможности существования условной специализации людей, особенно по гендерным измерениям, на лиц угрожающих и тех, кому угрожают.);

Персональная территориальность не должна рассматриваться просто как зависимое от действующих ограничений, запретов и угроз явление. Во всех обществах существует фундаментальная двойственность в использовании форм поведения, так что многие из этих форм, с помощью которых нас может оскорбительно трети­ровать одна категория «других», очень близки к формам, в которых члены еще какой-нибудь категории могут по-своему выражать свою привязанность к нам. И потому сплошь и рядом то, что свидетель­ствует о бесцеремонности, когда у нас это отбирают, оказывается знаком вежливости или благосклонности, когда мы это предлагаем сами, и наши ритуальные проявления уязвимости являются также нашими ритуальными ресурсами. Тем самым, насильственное по­сягательство на территорию «я» будет означать также подрыв язы­ка благосклонности и взаимного расположения.

Так возникают разные возможности и риски, присущие физи­ческому соприсутствию людей. Возрастая, эти рискованные воз­можности, вероятно, всюду вызывают подъем техники социально­го управления. И поскольку это управление имеет дело с одними и теми же основными возможностями, то можно ожидать, что в со­вершенно разных обществах порядок взаимодействия будет, по всей вероятности, обнаруживать некоторые явно схожие черты. Напоминаю вам, что именно в социальных ситуациях встречаются и проявляют свои начальные следствия эти возникающие возмож­ности и риски. И это социальные ситуации обеспечивают нам есте­ственный театр, где задействованы все телесные проявления и где они прочитываются. В этом оправдание для использования соци­альной ситуации как основной рабочей единицы при изучении по­рядка взаимодействия. И попутно оправдание для утверждений о конфронтационном характере нашего опыта в этом мире.

Но я не проповедую ползучий ситуационизм. Как напомнил нам Роджер Баркер своим понятием «поведенческой обстановки», пра­вила регулирования и ожидания, применяемые в какой-то конкрет­ной социальной ситуации, вряд ли порождены там в самый момент взаимодействия. Его фраза о «постоянном поведенческом образце» Достаточно обоснованно говорит о том, что очень похожие сообра­жения применимы к целому классу широко распространенных об­стоятельств, а также к определенным положениям в неактивныхфазах взаимодействия. И еще, хотя какая-то конкретная поведен­ческая обстановка может распространяться не далее чем на любую социальную ситуацию, которую создают два (или более) участника в определенных ограниченных местах (как в местном баре, малень­кой лавке или домашней кухне), часто встречаются и другие слу­чаи. Фабрики, аэропорты, госпитали и общественные дороги — это все поведенческие обстановки, которые поддерживают порядок взаимодействия, как правило, распространяющийся в пространстве и времени за границы любой единичной социальной ситуации, воз­никающей в таких обстановках. Следует добавить, что хотя пове­денческие обстановки и социальные ситуации — явно не «эгоцен­трические» единицы анализа, некоторые области взаимодействия очевидно такие: одна из них — плохо изученная ежедневная круго­верть похожих дел.

Для предосторожности можно высказать и более глубокие со­ображения, чем вышеизложенные. Ясно, что каждый участник вхо­дит в социальную ситуацию с уже устоявшейся жизненной истори­ей прежних сделок с другими участниками (или, по меньшей мере, с участниками того же сорта), а также с массой культурных пред­посылок, предположительно разделяемых всеми. Мы не могли бы не обращать внимания на незнакомцев в нашем присутствии, если бы их вид и манеры не подразумевали неких дружелюбных наме­рений, какого-то опознаваемого и не угрожающего хода действий, а такое прочтение увиденного возможно только на основе прежне­го опыта и культурного предания. Мы не могли бы осмысленно произнести ни одной фразы, если бы не приспосабливали свой лек­сикон и интонацию к тому, что уже известно нашим воображаемым реципиентам, как позволяет нам предполагать их категориальная или индивидуальная идентичность, причем это их знание не побуж­дает их возражать нашим самонадеянным предположениям. В са­мом центре мира взаимодействия находится когнитивное отноше­ние, которое мы имеем с присутствующими перед нами, без этого отношения наша деятельность, словесная и поведенческая, не мог­ла бы быть осмысленно организована. И хотя это когнитивное вза­имоотношение может видоизменяться в течение социального кон­такта (и обычно так и бывает), само по себе оно внеситуационное и состоит из информации, которую данная пара лиц имеет об информации, какую каждый партнер знает о мире, а также из инфор­мации, какую они имеют (или не имеют) о владении такой инфор­мацией.

III

Говоря о порядке взаимодействия, я употребляю до сих пор предполагавшийся само собой понятным термин «порядок», и по­тому здесь требуется некоторое пояснение. В первом приближении я намерен относить его к некой области деятельности, к конкрет­ному роду деятельности, как в словосочетании «экономический порядок». При этом не подразумевается никаких выводов относи­тельно того, насколько «упорядоченной» обычно является такая де­ятельность, или относительно роли норм и правил в поддержании такой упорядоченности, какая преобладает. И все же мне кажется, что как уклад деятельности взаимодействие, возможно более лю­бой другой деятельности, является фактически упорядоченным, и что эта упорядоченность основана на обширном фундаменте раз­деляемых всеми участниками когнитивных (или даже норматив­ных) предпосылок и самоограничений. Как данное множество та­ких взаимодействий возникает исторически, распространяется и сокращается в географическом пространстве с течением времени, и как конкретные люди в любом отдельно взятом месте и времени приобретают взаимопонимание — все это хорошие вопросы, но не те, которыми я могу заниматься сейчас.

Результаты нашего порядка взаимодействия можно легко пред­ставить как следствия систем разрешительных условностей типа основных правил какой-то игры, правил дорожного движения или синтаксических правил данного языка. Как часть этой перспекти­вы можно отстаивать два объяснения. Первое следует догме, что суммарный результат данного множества условностей состоит в том, что все участники платят малую цену и получают большие Удобства в общении, — идея, говорящая, что любая условность, которая облегчает координацию, будет действовать, пока каждый имеет стимул поддерживать ее, причем отдельные условности сами по себе не имеют самостоятельного значения. (Сначала, конечно, имеет значение то, как определяются «условности».) По второму объяснению, упорядоченное взаимодействие рассматривается как продукт нормативного согласия (консенсуса). Это традиционный социологический взгляд, будто люди бездумно принимают без до­казательств правила, которые они тем не менее ощущают по при­роде справедливыми. Между прочим, обе эти перспективы предпо­лагают, что ограничения, применяемые к другим, применяются также и к себе, что другие «я» одинаково смотрят на ограничения относительно своего поведения, и что каждый понимает, что ему обеспечивает это самоподчинение.

Эти два объяснения — общественный договор и общественное согласие — поднимают целый ряд очевидных вопросов и сомнений. Мотивы для приверженности к некому набору приспособительных условностей ничего не говорят нам о результатах следования им. Успешное сотрудничество в поддержании взаимных ожиданий не требует ни общей веры в законность или справедливость соблюде­ния условленных договоров (какими бы они ни были), ни личной веры в конечную полезность конкретных участвующих в деле норм. Люди обходятся сиюминутными соглашениями во взаимодействии по многообразным причинам, и из их молчаливой поддержки како­го-то приспособительного соглашения нельзя вывести, что, к при­меру, они будут негодовать или сопротивляться его изменению. Очень часто за видимой общностью и согласием скрывается игра смешанных мотивов.

Заметьте к тому же, что люди, которые систематически наруша­ют нормы порядка взаимодействия, могут тем не менее быть зави­симыми от них большую часть времени, включая какое-то время, в течение которого они активно заняты этими нарушениями. В конце концов, почти все акты нарушения смягчаются самим нарушите­лем, предлагающим своего рода обмен, однако нежеланный для жертвы, и чтобы добиться его, нарушитель конечно же предполага­ет сохранность речевых норм и условностей угрожающей жестику­ляции. То же происходит и в случае абсолютно недоговорного, од­ностороннего насилия. Убийцы должны учитывать и использовать условленные потоки уличного транспорта и условленные представ­ления о нормальном внешнем виде, если они хотят занять выгод­ную позицию, чтобы атаковать свою жертву и вовремя сбежать со сцены преступления. Большие холлы, лифты и аллеи могут быть опасными местами, потому что имеют шанс оказаться пустыми и укрытыми от взглядов каждого, за исключением жертвы и напада­ющего. Но за использованием благоприятных возможностей, пре­доставляемых злодею этими местами, стоит его умение опираться на общепринятые представления о нормальном внешнем виде, и это умение позволяет ему входить в зону преступления под видом человека, не злоупотребляющего правом свободного перемещения, и покидать ее. Все сказанное должно напомнить нам, что почти во всех случаях уклады взаимодействия способны противостоять сис­тематическим нарушениям (по меньшей мере, на короткий срок) и поэтому, хотя в интересах данного человека убеждать других, буд­то их уступчивость необходима для поддержания порядка, и выка­зывать очевидное одобрение их конформизму, зачастую бывает не в интересах самого этого индивида (учитывая их разнообразие) лично придерживаться требуемых от других тонкостей.

Имеются и более глубокие причины оспаривать разные догмы относительно порядка взаимодействия. Возможно, было бы удобно поверить, что отдельные люди (и социальные категории людей) всегда получают от работы разнообразных элементов порядка вза­имодействия больше, чем стоят им сопутствующие ему ограниче­ния. Но это крайне спорно. То, что кажется желанным порядком с точки зрения некоторых, может восприниматься как исключение и подавление с позиций других людей. Когда узнаешь, что на пле­менных советах в Западной Африке упорядоченные выступления с речами отражают (среди прочих вещей) приверженность к соблю­дению известных ранговых правил, не возникает вопросов насчет нейтральности термина «порядок». Эта нейтральность не вызыва­ет сомнений (как недавно показали Burrage и Соггу) и в случае орга­низованных церемониальных процессий через весь Лондон (от эпо­хи Тюдоров до времени Якова I Английского), где представители торговли и ремесел соблюдали традиционную иерархию по их ме­сту и как участники марша, и как зрители. Но вопросы возникают, когда мы рассматриваем факт, что имеются категории лиц (в на­шем собственном обществе даже весьма обширные), члены кото­рых постоянно платят очень значительную цену за свое существо­вание в качестве участников взаимодействия.