В этом контексте Ясперс, как мне кажется, сделал большой вклад в философское обоснование веберовской попытки отрицать пригодность выбора типа «либо - либо» в пользу поисков пути включения методологических компонентов обоих родов в некую «социальную науку», генерализирующую науку об обществе. Социология на языке Вебера явно была общим названием для такой социальной науки или, как я предпочел бы выразиться, для наук о действии. Веберов-ское verstehen безусловно отсылает к субъективной точке зрения действующего лица, действователя. Это понятие представляет собой обобщение декартовского понятия познающего субъекта, противостоящего внешнему по отношению к нему миру объектов. Способ включения декартовской формулы субъектно-объектных отношений, к примеру, в дюркгеймовскую систему координат, думаю, относительно хорошо известен.
По-моему разумению, Ясперс пытался поддерживать точно выверенный баланс между субъективизмом и объективизмом, все время настаивая, что оба подхода важны и незаменимы и что потребность в их объединении велика. В отличие от многих приверженцев субъективистских традиций мысли, он не испытывал ни малейшего презрения к устоявшимся, признанным наукам. Но одновременно он отважился исследовать философские глубины и возможности субъективной точки зрения. Его понятие Existenz было, по сути, попыткой сформулировать пограничные условия субъективного состояния человека.
По моему мнению, то, что делал Ясперс, было исследованием на философском уровне некоторых из этих глубинных отношений между объективным и субъективным. При этом он использовал свою кантианскую позицию как общую систему координат или как операционную базу. Особенно важны здесь были два ключевых понятия кантовской философии: трансцендентальное и трансцендентное. Напомним, что в «Критике чистого разума» Кант трактовал категории познания (понимания) как трансцендентальные по отношению к чувственным данным. На высочайшем уровне абстракции эти категории имеют основание в том, что Кант называл «трансцендентальным единством апперцепции». Вопреки повторяющимся попыткам эмпирицистского* обоснования познания (все они возвращают к докантовским временам Дэвида Юма), Кант и посткантианские теоретики настойчиво доказывали, что должен существовать элемент, необходимый для обоснования познания и несводимый только к сигналам, поступающим из эмпирического мира. Именно этот трансцендентальный компонент эмпирического познания лежит в основе синтеза познающего субъекта и познаваемого объекта, действующего субъекта и ситуационного мира, в котором осуществляется действие. В известном смысле, однако, существует и более фундаментальный уровень — уровень трансценденции. И для субъективного аспекта этого наиболее фундаментального обоснования познания Ясперс использовал понятие Existenz.
* Эмпирицизмом Парсонс обычно называет узко догматическую, но претендующую на универсальность версию философии эмпиризма, характеризуемую наивной верой, будто научное познание дает полное отражение реальности вне нас. Лишний слог в термине «эмпирицизм» по сравнению с обыкновенным «эмпиризмом» вносит примерно тот же осудительный оттенок, что и термин К. Поп-пера «историцизм» по отношению к «историзму». — Прим. перев.
Возможно, для поставленных в статье целей достаточно и такого отслеживания этой линии в мышлении Канта - Вебера - Яспер-са. Мне, однако, кажется полезным сосредоточиться на некоторых важных соображениях о существующей ситуации в обществоведении, а внутри его — о положении в социологии. Я уже обращал внимание в связи с моим гейдельбергским опытом на значение отношения между Вебером, Ясперсом и другими «неокантианцами», с одной стороны, и феноменологическим движением — с другой. Тот факт, что с недавнего времени феноменология заняла выдающееся место в социологических дискуссиях в США, придает особый вес тому, что происходило в Германии моих студенческих дней и что не утратило актуальности до сих пор.
Не менее важная проблема выработки собственного отношения к существующим подходам касалась бихевиористского движения. Я вплотную столкнулся с ним после моего возвращения из Гейдельберга. В те дни движение сперва вращалось вокруг идей Дж. Б. Уотсона, а затем, в интеллектуально гораздо более утонченных формах, вокруг трудов Кларка Халла в психологии. Лично для меня все это представляло большой аналитический интерес при разработке структуры социального действия. По-видимому, здесь уместна параллель с тем, как позже появление Альфреда Шюца в качестве пропагандиста социальной феноменологии было уравновешено появлением Б. Скиннера в качестве апостола бихевиоризма.
Можно сказать, что в известном смысле бихевиоризм является посягательством на науки о действии со стороны, как бы я выразился, глубоко укоренившихся предрассудков «сциентизма» с его многообразными формами обоснования веры в то, что так называемые естественные науки имеют ответы на все важные проблемы, которые я с недавних пор стал называть предельными условиями человеческого существования, человеческим уделом. В книге «Структура социального действия» я рассматривал эти проблемы, в частности, в контексте позитивистской традиции.
Опираясь на традиции французской социальной мысли (особенно в форме, приданной им Дюркгеймом) можно, пожалуй, утверждать, что мышление Канта - Вебера - Ясперса предполагает не просто некую «нейтральную идейную полосу» между субъективистами феноменологического вероисповедания и объективистами бихевиористского толка, но и (при надлежащей интерпретации) существование обширной, по-настоящему объединяющей их теоретической платформы1. По крайней мере, в этом направлении я строил и пытался развивать собственную метатеоретическую позицию. Идея такого же синтеза, как мне кажется, стала для некоторых целей путеводной нитью в концепции, недавно мною опубликованной, — теории «условий человеческого существования», как еще одного шага в развитии моей общей теории действия, выдвинутой ранее. Попытаемся обрисовать несколько главных принципов этой метатеоретической позиции. Мы можем начать с утверждения, что всякое знание, которое претендует на что-то похожее на научную достоверность предполагает реальность и познаваемых объектов, и познающего субъекта. Я думаю, можно пойти дальше и заявить, что для успешного познания необходимо некоторое сообщество познающих, способных общаться и обмениваться информацией друг с другом. Без такой предпосылки, по-видимому, было бы трудно избежать ловушки солипсизма. Так называемые естественные науки не приписывают «статуса познающих субъектов» объектам, с которыми они имеют дело. Вне всякого сомнения, фактически так поступают на другом конце научного спектра — в общественных и гуманитарных науках. Однако многие явления из области околочеловеческого поведения и многие из конкретных человеческих существ пребывают в промежуточной зоне, где изучаемые объекты трактуются как не вполне сознательные, преднамеренно действующие, «интенциональные» субъекты. Возможно, наилучший термин, в одном слове выражающий существо таких субъектов-объектов, — это «целенаправленные», который применяется к некоторым аспектам их поведения.
Я полагаю, довольно многие согласились бы, что проявления истинно человеческого (в отличие от животного) поведения подразумевают приписывание действующим лицам, как и ученым, познающим их действия, того, что Вебер называл «субъективно предполагаемым смыслом» действия. Категория субъективно предполагаемого смысла требует, чтобы наблюдаемые единицы (термин, свойственный скорее теории информации) обязательно толковались не просто как обыкновенные эмпирические объекты, а как объекты, имеющие смысловое содержание, которое надо понять. Это наиболее очевидно, например, в случае лингвистических символов, будь они физическими объектами в виде «письмен» или воспринимаемыми на слух сигналами, которые мы называем «речью». Здесь, однако, не место углубляться в лабиринты теории символизации.
В свете сказанного наиболее отличительным свойством социальных наук будет то, что изучаемые ими сущности должны рассматриваться и как объекты, и как действующие субъекты и что это двуединство применимо к их ориентациям друг на друга, а также к отношению наблюдателя с объектами его наблюдения. Следовательно, в том или ином смысле, «субъективные состояния сознания» должны поддаваться объективации. Это именно тот пункт, на котором застряло бихевиористское движение. Оно было склонно в принципе отрицать, что такая объективация вообще возможна.
Со времен Вебера очень важные для нас результаты дало развитие теории информации и кибернетики. Оно внесло огромный вклад в расчистку бесконечных завалов разноречивых мнений относительно материальных и идеальных факторов в человеческой деятельности, или, как это иногда называют в немецкой литературе, Realfaktoren и Ideal-faktoren. Хотя сам Вебер не мог знать о еще не существовавшей в его время кибернетике, мне кажется, что его видение, к примеру, отношений между экономическими и религиозными интересами созвучно ее подходу. Подобное можно сказать и о Фрейде, который, используя свою знаменитую метафору об отношениях лошади и всадника, символизирующих Id и Ego в психоаналитической теории личности, очень хорошо понимал, что хотя лошадь намного сильнее любого всадника-человека, но при соответствующих условиях умелый всадник все же способен контролировать поведение лошади.
Мне думается, что сегодня научный прогресс требует идти дальше кибернетических теорий. Категория информации, столь заметно (развитая и универсально использованная последним поколением ученых, по существу сформулирована на количественной основе. Правда, различные комбинации элементарных единиц информации, битов, способны порождать весьма разнообразные структуры, которым, кроме количественных оценок, можно приписывать смысловое содержание. К примеру, при исчислении информационно-пропускной способности телефонных линий вполне допустимо совершенно абстрагироваться от содержания переговоров по этим линиям. Существенным продвижением за пределы количественной теории информации стала так называемая семиотическая проблематика, наиболее основательно изучаемая в лингвистике. Кажется вполне ясным, что к категории информации, отличаемой в кибернетической теории от энергии и материи, должна быть добавлена категория значения (смысла) на уровне абстракции, подобном лингвистическому уровню. Можно оставить открытым вопрос о том, содержит ли вообще такого рода значения или в какой мере содержит передача информации через гены в механизме органической наследственности. Но на уровне человеческого действия нет никаких причин сомневаться в существенно важной роли значения (смысла), формулировки и передачи информационных сообщений.
Оглядываясь назад, я, полагаю, способен относительно ясно видеть, что двигался в рамках веберовской традиции и в контексте современной социальной теории во время разработки комплекса парных категорий, которые позже стал называть схемой переменных образцов ориентации действующих систем*. Все разработки прямо опирались на различение субъекта и объекта и обобщали это различение, выходя за пределы эпистемологического уровня и связывая познавательные компоненты человеческого действия с другими составляющими его элементами (эмоциональными и т. п.).
* Более привычное название на русском языке — «схема типовых (стандартных) переменных», но оно плохо раскрывает смысл парсоновского термина «pattern variables». — Прим. перев.
Я делал это, принимая во внимание существование закономерной симметрии в отношениях субъекта и объекта, действующей системы и ситуации и прочие вещи в том же роде. Система координат, которую я многие годы называю системой действия, в основных чертах сложилась у меня под прямым влиянием Вебера и в результате новых размышлений об этом влиянии. Эта система прочно определилась ко времени написания «Структуры социального действия», опубликованной в 1937 г. Прежде чем оставить веберовскую тему, можно отметить один особенно важный аспект из тех, которые привлекали мое внимание к мысли Вебера. Это была проблема природы экономического действия как особой аналитической категории и способа, каким его следовало бы толковать, чтобы оно согласовалось со всеми остальными составными частями сложного мира социального действия. Очевидно, это было центральной темой и в собственной работе Вебера и вообще темой, которая глубоко проникла в интеллектуальную культуру того времени (как интересовала ее и после), особенно, конечно, в связи с использованием категории капитализма, ее многочисленных вариантов и ее антонима — социализма. Главным здесь был тот общий смысл, в каком экономическое действие высвечивало проблему природы рациональности в многосложной ситуации человеческого действия, взятой в целом. Во всяком случае, для меня эти соображения были особенно важны при закладке фундамента того, что я теперь вижу как метатеоретический рабочий каркас, называемый схемой переменных образцов ориентации для индивидуальных и коллективных действующих систем.
Так вышло, что в моей интеллектуальной биографии схема переменных образцов, построенная вначале на обобщении отношения «субъект - объект», оказалась матрицей того, о чем сегодня я думаю как о наиболее важном, единственном в своем роде метатеоретиче-ском инструменте, который играл значительнейшую роль в моей собственной работе и в работе самых разных партнеров, с которыми я сотрудничал многие годы. Здесь я имею в виду построение, обычно именуемое четырехфункциональной парадигмой. С формальной точки зрения она была всего лишь результатом особого способа комбинирования элементов из схемы переменных образцов. Все эти элементы, так или иначе, входили в арсенал понятий, менявшихся на протяжении многих лет до окончательного формирования парадигмы. Этот арсенал включал также весьма значимую проблемную область (она никогда не исчезала полностью, но иногда оттеснялась на задний план), а именно, проблему личности в связи с коллективистской ориентацией. Эта проблематика отнюдь не ушла из рассмотрения, но в контексте новой парадигмы явно получила другое назначение и относится к другому уровню анализа, чем восемь (или четыре пары) переменных образцов ориентации действия, послуживших исходной комбинаторной базой при введении окончательной схемы четырехфункциональной парадигмы.
В свете моих сегодняшних взглядов, особенно важным кажется, что отношения между компонентами переменных образцов отбирались в четырехфункциональную парадигму параллельно отбору отношений по линии «субъект - объект». Попутно заметим, что в этом явственно сказались результаты моих предшествующих теоретических разработок. Конкретной новой комбинацией, которая имела наибольшее значение в начале развертывания парадигмы, была комбинация элементов из категорий «универсализм» и «специфичность», если использовать широко известные обозначения из общей схемы переменных образцов ориентации действия. Мои собственные эмпирические применения этой схемы, вплоть до настоящего момента, в основном сосредоточивались на уровне социальной системы, а внутри этой системы типом действия, который, по-видимому, лучше всего соответствовал комбинации «универсализм - специфичность», было экономическое действие. Применение этой формулы к экономическому поведению позволило разработать относительно систематические способы артикулированного соединения экономической деятельности с другими сферами деятельности. Все эти вопросы потом прошли через долгую и запутанную историю попыток концептуализации и пересмотров и т. п., но, определенно, размышления о природе и месте экономического поведения были главной точкой отсчета в развитии общей теории социального действия.
Перечисление всех шагов в эволюции схемы переменных образцов и ее толкований, вышло бы далеко за пределы этой статьи. Но в качестве только одной иллюстрации сложностей, связанных с развитием метатеории в представляемом здесь смысле, напомню затруднения в моей стггье «Pattern variables revisited» («Еще раз о переменных образцах»), написанной в 1960 г. в ответ на провокационную просьбу профессора Роберта Дубина прояснить, о чем собственно идет речь в схеме переменных образцов.
На этом очередном этапе развития схемы, которое большей частью состояло в ее формализации, мне удачно помогал не только Уинстон Уайт, но, к возможному удивлению многих, и Харольд Гарфинкель. Ключевым тогда оказалось соображение, что, если бы каждый из двух комплексов переменных образцов ориентации, а именно комплекс, характеризующий субъективные ориентации, и комплекс, характеризующий модальности познавательного отношения к объектам ситуации, удалось истолковать в категориях функционального анализа, то они соединились бы в некоем третьем комплексе, который и стал бы четырехфункциональной парадигмой. Эта новая схема должна была сыграть объединяющую роль внутри более общей схемы действия, которая продвинулась к тому времени достаточно далеко, чтобы позволить реализовать такой уровень формализации. Я долго придерживался взгляда, что одно из больших достоинств формализации — заготовка впрок для будущих конкретных исследований множества логически связанных категорий-ячеек, так что если какие-то из этих ячеек оказываются пустыми, то это само по себе ставит перед нами проблему: либо такие ячейки надо заполнить подходящим эмпирическим материалом, либо сделать вывод, что с их формально-логической организацией не все в порядке, и надо внести в нее поправки. Тогда мы попытались заполнить пустые ячейки, которые составляли адаптационный квадрат четырехфункциональной схемы при шестнадцатиячейном уровне ее дифференциации. В то время, однако, результаты внесения схемы переменных образцов в эти ячейки, мало что значили в любом из возможных эмпирических истолкований. Но со временем нашлись зачатки осмысленных толкований, которые от случая к случаю развивались и, в конце концов, приняли весьма содержательную форму. Размышления на эту тему вращались вокруг различения внутренней и внешней среды живой системы. Идея такого различения пришла ко мне из биологических источников, а именно, от У. Каннона и Л. Хендерсона. До своего более или менее ясного оформления она прошла очень долгий путь, связанный в особенности с новым обращением к Дюркгеиму лет десять назад, когда я начал понимать, что он имел, по сути, ту же самую основную идею разделения внутренней и внешней сред действия. Его концепция milieu social, социальной среды, сформулирована с точки зрения индивидуального действующего лица и была способом концептуализации ситуации, в которой действия этого лица должны протекать. Этот вывод еще больше убедил меня, что область применения четырехфункциональной схемы не ограничивается уровнем собственно человеческого действия, но, вероятно, применима к любым живым системам вообще. И, конечно, мне было давно известно, что идея функционального анализа широко применяется ко многим явлениям вне сферы собственно действия.
Новое важное звено в процессе формирования логически связной системы понятий пришло ко мне с идеей еще одного биолога, Альфреда Эмерсона. Идея заключалась в том, что существует извест-«ная связь по аналогии (не выходящей за пределы здравого смысла биологов) между геном, или генетической наследственностью индивидов, и символом, который я назвал бы культурным наследием систем коллективного действия, то есть социальных систем. По-видимому, это очень хорошо согласуется с теми ролями и функциями, которые Бейлз, Шилз и я приписывали подсистеме поддержания (культурного) образца в системах действия. Если принять эмерсонов-скую аналогию, то ее можно было бы принять как еще один довод в пользу того, что четырехфункциональная схема пригодна для анализа живых систем вообще, а не только для систем человеческого действия. Разумеется, биологическое понятие адаптации к тому времени уже было обобщено Смелзером и мною в таком духе, что дарвиновское ее значение стало ассоциироваться с адаптационным значением экономики в человеческих социальных системах.
Последней из четырех главных категорий четырехфункциональ-ной схемы, в процессе формирования приобретшей более обобщенное значение, чем ожидалось первоначально, была категория целе-достижения. Ее история в исследованиях человеческого действия, поведения и вообще живых систем чрезвычайно долгая и сложная. Думается, мы были правы, когда использовали слово «цель» именно в этой связи еще на ранней стадии развития нашей схемы. Стоит припомнить, например, старые и порой ожесточенные споры между психологами, стремившимися использовать слово «цель» (в особенности покойным Эдвардом Тоулманом), и теми из них, кто утверждал, что это вводит в науку абсолютно неприемлемую телеологию. Цели в том смысле, в каком их обсуждали психологи, изучавшие поведение крыс, и цели в смысле, в каком Вебер использовал отношение «цель - средства» в качестве некоего центрального пункта своего анализа, могут показаться столь далекими друг от друга, что не найдется ничего общего при попытке установить связь между ними. И это не говоря уже о категории смысла, как его использовал Вебер применительно к религиозным сюжетам.
Далее я собираюсь остановиться на своих последних разработках, возможно, столь предварительного, незаконченного характера, что их не стоило бы пока публиковать. Но, надеюсь, мне позволительно воспользоваться привилегией престарелого ученого и высказаться безотлагательно. Я хотел бы зафиксировать два главных момента. Первый, что категория целедостижения имеет особое отношение к категории времени. Как все мы хорошо знаем, время было чрезвычайно спорной и, в определенных отношениях, таинственной категорией во множестве преимущественно философских попыток понять условия человеческого существования. Как это часто бывает, те или иные ключевые проблемы вертятся и организуются вокруг чего-то, по-видимому, очень простого. В данном случае, вокруг соображения, что действующая живая система (короче, агент, «действователь» применительно к человеку), будучи ориентированной на определенное будущее состояние какой-то среды и разбираясь в значении или отношениях этой среды, должна характеризоваться сильным «взаимопроникновением» между, с одной стороны, значением содержания явлений среды как объектов познания и ее вероятным будущим развитием и, с другой стороны, внутренним состоянием самой действующей единицы. Это равносильно утверждению, что значимость элемента времени ярче всего выявляется в контексте того, что мы называем целевой ориентацией. Пока существует представление о цели, достигаемая цель — это всегда будущее состояние дел. Если бы оно существовало в настоящем времени, думать об этом состоянии как о цели значило бы попросту думать логически противоречиво.
Поэтому вполне разумно предположить, что адаптивная способность живых систем по отношению к окружающим их средам должна включать какое-то временнуе измерение, какую-то длительность способности выбирать разные возможные пути при установлении при-способительных связей с этими средами. Совершенно ясно, что такие допущения содержат идею некоторой автономной независимости данной живой системы по отношению к ее среде. А от этой идеи не так уж далеко до разговоров об ограниченном, но существенном «контроле» со стороны действующей системы не столько над самой средой, сколько над взаимоотношениями такой системы и среды. Эти краткие суждения никоим образом не исчерпывают всех сложностей в отношениях понятия действия как системы координат для теоретического обществоведения и понятия времени. Однако во всем этом была зачаточная идея, которая постепенно выросла в интуитивное прозрение или убеждение (или как там это еще называется), что четырехфункци-ональную схему следует рассматривать как «пространственно-временную» систему координат для анализа живых систем.
Если вспомнить феноменологические дискуссии, то в них особенно выдающееся место занимала проблема временных отношений. Шюц, к примеру, много и специально занимался тем, как выглядят на фоне ньютоновской концепции физического пространства и физического времени тонкие различия между, как он говорил, «потому что» мотивами и «для того, чтобы» мотивами. Эти поиски имеют для меня смысл и дают надежду, что избранный мною путь интерпретации четырехфункциональной схемы может оказаться довольно удачным. Главная моя мысль при этом такова, что детерминизм имеет отношение ко времени в том же смысле, какой имеет в виду избитая фраза «что случилось — то случилось», с банальным выводом из нее, что никогда уже нельзя будет вернуться назад во время, когда это «что» еще не случилось. Но для живых систем с их огромным разнообразием степеней свободы ориентация на будущее означает множество возможностей выбора вероятных событий, которые могут случиться, а могут и не случиться. И это кажется мне метатеоретическим обоснованием понятия свободы, особенно подходящим к ситуации человеческого действия.
С распространением эйнштейновской теории относительности ученое сообщество привыкло к идее пространственно-временного континуума вместо прежней раздельной трактовки пространства и времени. Фактически, именно мысль о возможности интерпретации четырехфункциональной схемы в этом контексте ускорила самую последнюю фазу ее развития, о которой я теперь сообщаю. Не Думаю, однако, что этот представляемый мною набросок был бы очень полезным, если бы все сводилось лишь к постановке вопроса об абстрактности введения временного измерения в систему действия. Ясно, что в обсуждаемом контексте особенно важно понятие живых систем как систем ограниченных, когда определенная система имеет границу по отношению к своей внешней среде и, следовательно, создает для своих функционирующих единиц какую-то внутреннюю среду, которая отличается от внешней среды данной системы в целом. Мне кажется, что классическое суждение о природе этого отличия высказал У. Каннон: внешняя среда во многих важных отношениях более изменчива, чем среда внутренняя. Можно напомнить, что его первой впечатляющей иллюстрацией этого тезиса было поддержание постоянной температуры тела у млекопитающих и птиц. Само собой понятно, что температура окружающей среды колеблется в гораздо более широком диапазоне, чем температура живых тел, и это поясняет идею стабильности «внутренней среды».
Это различение внутреннего и внешнего, в свою очередь, относится и ко времени. Если внутренняя и внешняя среды должны быть «приспособлены» друг к другу, тогда эти процессы приспособления не могут осуществляться и действительно не осуществляются мгновенно. Выражаясь банально: «они требуют времени». И это одно из наших фундаментальных обоснований важности времени в метатеоре-тической системе координат для построения теории живых систем. Далее можно, разумеется, на все лады и почти бесконечно разрабатывать вариации на эти темы и в итоге получить не журнальную статью, а целую книгу. Но здесь не место для упражнений в таком роде.
В заключение вернемся к заглавию, которое я дал этой статье. Положения, которые я в ней рассматривал, начиная с различения субъекта и объекта, продолжая замечаниями о переменных образцах ориентации действия и кончая четырехфункциональной парадигмой, не составляют теории в обычном смысле слова. Они не составляют, как часто выражаются в философии науки, суждений типа «если - то», таких, как суждения, устанавливающие определенное отношение между увеличением и/или уменьшением массы и скорости в системе ньютоновской механики. Указанные положения располагаются на другом уровне, и отличия этого уровня оправдывают мое использование термина «метатеория», анализ которой и есть, как я понимаю, методология в немецком, а не в американском смысле слова. Термин, который я нашел самым подходящим для характеристики такого уровня концептуализации, — это термин «система координат».
Мне кажется очень важным, по мере роста интеллектуальной изощренности американского ученого мира вообще и его обществоведческого сектора, в частности, сохранять совершенную ясность в различении двух вышеописанных уровней теоретизирования и избегать их смешения. Не следует использовать один и тот же термин без предварительного тщательного определения области его применения как на обоих уровнях, так и по отдельности на каждом, а также без предупреждения о переходах от одного уровня к другому. Опасность несоблюдения таких различений в том, что ожидания и критические замечания, свойственные одному уровню теоретизирования, будут бездумно переноситься на другой.
По-моему мнению значительную часть работы, проходящей под рубрикой «специальная теория», следовало бы проанализировать, привлекая теоретические суждения в духе данной статьи. Это могло бы затронуть такие проблемы, например, как вопрос о путях, какими определенные аспекты в развитии современного индивидуализма привели к определенным анемическим проявлениям типа высоких показателей самоубийств, разводов и т. п.
Однако проблемы общего статуса четырехфункциональной парадигмы, схемы переменных образцов ориентации и системы координат в категориях действия не являются в этом специальном смысле теоретическими проблемами. Думаю, что я научился различать эти тонкости прежде всего под воздействием учения А. Н. Уайтхеда. Его книга «Наука в современном мире» была для меня истинным откровением. Он сделал кристально ясной ньютоновскую систему координат: трехмерное прямолинейное пространство (которое теперь, по-моему, можно назвать «не-взаимопроницаемым» с линейным временем), понятия скорости и движения составили метатеоретическую схему, которую нельзя ни доказать, ни опровергнуть простыми процедурами эмпирической верификации и ее противоположности — фальсификации. Такая система координат работает на интеллектуальный прогресс научных дисциплин совсем на другом уровне. И мне кажется, что наш долг — прилагать максимум усилий для аналитического различения этих уровней, теории и метатеории, и ясно указывать, когда мы говорим о явлениях одного уровня, а когда — о явлениях другого.
