Баллада о блаженном цветении

 

То было позднею весной, а может, ранним летом.

Я шел со станции одной, дрозды трещали где-то,

И день, процеженный листвой, стоял столбами света.

Цвела земля внутри небес в неповторимой мощи,

Четыре девушки цвели внутри дубовой рощи.

 

Над ними мяч и восемь рук, еще совсем ребячьих,

Тянущихся из-за спины, неловко бьющих мячик.

Тянущихся из-за спины, как бы в мольбе воздетых,

И в воздухе, как на воде, стоял волнистый след их.

 

Так отстраняются, стыдясь минут неотвратимых,

И снова тянутся, любя, чтоб оттолкнуть любимых.

 

Так улыбнулись мне они, и я свернул с дороги,

Казалось, за руку ввели в зеленые чертоги,

Чертоги неба и земли, и юные хозяйки…

Мы поиграли с полчаса на той лесной лужайке.

Кружился волейбольный мяч, цвели ромашек стайки,

Четыре девушки цвели, смеялись то и дело,

И среди них была одна - понравиться хотела.

 

Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной,

Глазами - радостный испуг от смелости крамольной,

Был подбородка полукруг еще настолько школьный…

Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной.

 

А я ушел своим путем и позабыл об этом.

То было позднею весной, а может, ранним летом.

 

Однажды ночью я проснусь с тревогою тяжелой,

И станет мало для души таблетки валидола.

 

Сквозняк оттуда (люк открыт!) зашевелит мой волос,

И я услышу над собой свой юношеский голос:

- Что жизнь хотела от тебя, что ты хотел от жизни?

 

Пришла любовь, ушла любовь - не много и не мало.

Я только помню - на звонок, сияя, выбегала.

Пришла любовь, ушла любовь - ни писем, ни открыток.

Была оплачена любовь мильоном мелких пыток.

И все, что в жизни мне далось - ни бедной, ни богатой,

Со мной существовало врозь, уничтожалось платой.

 

И все, что мужеством далось или трудом упорным,

С душой существовало врозь и становилось спорным.

 

Но был один какой-то миг блаженного цветенья,

Однажды в юности возник, похожий на прозренье.

Он был превыше всех страстей, всех вызубренных истин,

Единственный из всех даров, как небо, бескорыстен!

 

Так вот что надо было мне при жизни и от жизни,

Что жизнь хотела от меня, что я хотел от жизни.

 

В провале безымянных лет, у времени во мраке

Четыре девушки цветут, как ландыши в овраге.

И если жизнь - горчайший вздох, то все же бесконечно

Благодарю за четырех и за тебя, конечно.

 

* * *

 

Однажды девушка одна

Ко мне в окошко заглянула,

Смущением озарена,

Апрельской свежестью плеснула.

 

И после, через много дней,

Я замечал при каждой встрече,

Как что-то вспыхивало в ней

И что-то расправляло плечи.

 

И влажному сиянью глаз,

Улыбке быстрой, темной пряди

Я радовался каждый раз,

Как мимолетной благодати.

 

И вот мы встретились опять,

Она кивнула и погасла,

И стало нестерпимо ясно,

Что больше нечего терять.

 

КАМЧАТСКИЕ ГРЯЗЕВЫЕ ВАННЫ

 

Солнца азиатский диск,

Сопки-караваны.

Стой, машина! Смех и визг,

Грязевые ванны.

 

Пар горячий из болот

В небеса шибает.

Баба бабе спину трет,

Грязью грязь сшибает.

 

Лечат бабы ишиас,

Прогревают кости.

И начальству лишний раз

Промывают кости.

 

Я товарищу кричу:

- Надо искупаться!

В грязь горячую хочу

Брюхом закопаться!

 

А товарищ - грустный вид,

Даже просто мрачный:

- Слишком грязно, - говорит,

Морщит нос коньячный.

 

Ну а я ему в ответ:

- С Гегелем согласно,

Если грязь - грязнее нет,

Значит, грязь прекрасна.

 

Бабы слушают: - Залазь!

Девки защекочут!

- Али князь?

- Из грязи князь!

- То-то в грязь не хочет!

 

Говорю ему: - Смурной,

Это ж камчадалки…

А они ему: - Родной,

Можно без мочалки.

 

Я не знаю, почему

В этой малокуче,

В этом адовом дыму

Дышится мне лучше.

 

Только тело погрузи

В бархатную мякоть…

Лучше грязь в самой грязи,

Чем на суше слякоть!

 

Чад, горячечный туман

Изгоняет хвори,

Да к тому же балаган,

Цирк и санаторий.

 

Помогает эта мазь,

Даже если нервный.

Вулканическая грязь,

Да и запах серный.

 

Принимай земной мазут,

Жаркий, жирный, плотный.

После бомбой не убьют

Сероводородной!

 

А убьют - в аду опять

Там, у черта в лапах,

Будет проще обонять

Этот серный запах.

 

Вон вулкан давно погас,

Дышит на пределе!

Так, дымится напоказ,

Ну, а грязь при деле.

 

Так, дымится напоказ,

Мол, большая дума,

А внутри давно погас,

Грязь течет из трюма.

 

Я не знаю, почему

В этой малокуче,

В этом адовом дыму

Дышится мне лучше!

 

Вот внезапно поднялась

В тине или в глине,

Замурованная в грязь,

Дымная богиня.

 

Слышу, тихо говорит:

- В океане мой-то… -

(Камчадальский колорит)

Скуцно мне цевой-то…

 

И откинуто плечо

Гордо и прекрасно,

И опять мне горячо

И небезопасно.

 

Друг мой, столько передряг

Треплет, как мочало,

А поплещешься вот так -

Вроде полегчало.

 

НА ЛЕЖБИЩЕ КОТИКОВ

 

Я видел мир в его первичной сути.

Из космоса, из допотопной мути,

Из прорвы вод на Командорский мыс

Чудовища, подтягивая туши,

Карабкались, вползали неуклюже,

Отряхивались, фыркали, скреблись.

 

Под мехом царственным подрагивало сало,

Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

 

Обрывистое каменное ложе.

Вожак загадочным (но хрюкающим все же),

Тяжелым сфинксом замер на скале.

Он словно сторожил свое надгробье.

На океан взирая исподлобья

С гримасой самурая на челе.

 

Под мехом царственным подрагивало сало,

Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

 

Ворочая громадным, дряблым торсом,

Секач над самкой годовалой ерзал,

Сосредоточен, хладнокровен, нем,

И, раздражаясь затянувшимся обрядом,

Пыхтел усач. Однако тусклым взглядом

Хозяйственно оглядывал гарем.

 

А молодняк в воде резвился рядом.

Тот, кувыркаясь, вылетал снарядом,

Тот, разогнавшись, тормозил ластом

И затихал, блаженно колыхаясь,

Ухмылкой слабоумной ухмыляясь,

Пошлепывая по спине хвостом.

 

Но обрывается затишье и дремота.

Они, должно быть, вспоминают что-то,

Зевота скуки расправляет пасть.

Как жвачка, пережеванная злоба

Ласты шевелит, разъедает нёбо,

И тварь встает, чтоб обозначить власть.

 

Соперники! Захлебываясь, воя,

Ластами шлепая, котиху делят двое,

Кричащую по камням волоча.

Один рванул! И темною лавиной

С еще недокричавшей половиной

К воде скатился и затих, урча.

 

Два секача друг друга пропороли!

Хрипя от похоти, от ярости, от боли,

Воинственным охваченные пылом,

В распоротых желудках рылись рылом,

Заляпав кровью жаркие меха!

Спешили из дымящейся лохани

Ужраться до смерти чужими потрохами,

Теряя собственные потроха…

 

И хоть бы что! Подрагивало сало,

Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

 

Здесь каждый одинок и равнодушен,

Покамест сам внезапно не укушен,

Не сдвинут с места, не поддет клыком.

И каждый замкнут собственной особой,

На мир глядит с какой-то сонной злобой

Недвижным гипнотическим зрачком.

 

Здесь запах падали и аммиачно-серный

Извечный дух вселенской свинофермы,

Арктическая злоба и оскал.

Здесь солнце плоское, закатное, рябое,

Фонтаны крови над фонтанами прибоя,

И сумрак, и гряда безлюдных скал.

 

- Нет! - крикнул я. - Вовеки не приемлю

Гадючьим семенем отравленную землю.

Где мысли нет, там милосердья нет.

Ты видишь сам - нельзя без человека!

Приплюснута, как череп печенега,

Земля мертва, и страшен звездный свет.

 

А ночь текла, и млечная громада

Спиной млекопитающего гада

Отражена…И океанский вал,

Над гулом лежбища прокатываясь гулом,

Холодной пылью ударял по скулам

И, пламенем белея, умирал.