Огонь, вода и медные трубы -
Три символа старых романтики грубой.
И, грозными латами латки прикрыв,
Наш юный прапрадед летел на призыв,
Бывало, вылазил сухим из воды
И ряску, чихая, сдирал с бороды.
Потом, сквозь огонь прогоняя коня,
Он успевал прикурить от огня.
А медные трубы, где водится черт,
Герой проползал, не снимая ботфорт.
Он мельницу в щепки крушил ветряную,
Чтоб гений придумал потом паровую.
И если не точно работала шпага,
Ему говорили:
не суйся, салага! -
Поступок, бывало, попахивал жестом,
Но нравился малый тогдашним невестам.
Огонь, вода и медные трубы -
Три символа старых романтики грубой.
Сегодня герой на такую задачу
Глядит, как жокей на цыганскую клячу.
Он вырос, конечно, другие успехи
Ему заменяют коня и доспехи.
Он ради какой-то мифической чести
Не станет мечтать о физической мести.
И то, что мрачно решалось клинком,
Довольно удачно решает профком.
Но как же, - шептали романтиков губы, -
Огонь, вода и медные трубы?
Наивностью предков растроган до слез,
Герой мой с бригадой выходит на плес.
Он воду в железные трубы вгоняет,
Он этой водою огонь заклинает.
Не страшен романтики сумрачный бред
Тому, кто заполнил сто тысяч анкет.
ХРИСТОС
Христос предвидел, что предаст Иуда,
Но почему ж не сотворил он Чуда?
Уча добру, он допустил злодейство.
Чем объяснить печальное бездейство?
Но вот, допустим, сотворил он Чудо.
Донос порвал рыдающий Иуда.
А что же дальше? То-то, что же дальше?
Вот где начало либеральной фальши.
Ведь Чудо - это все-таки мгновенье,
Когда ж божественное схлынет опьяненье,
Он мир пройдет от края и до края,
За непредательство проценты собирая.
Христос предвидел все это заране
И палачам отдался на закланье.
Он понимал, как затаен и смутен
Двойник, не совершивший грех Иудин.
И он решил: "Не сотворится Чудо.
Добро - добром. Иудою - Иуда".
Вот почему он допустил злодейство.
Он так хотел спасти от фарисейства
Наш мир, еще доверчивый и юный…
Но Рим уже сколачивал трибуны.
ЗАВОЕВАТЕЛИ
Крепость древняя у мыса,
Где над пляжем взнесены
Три библейских кипариса
Над обломками стены.
Расчлененная химера
Отработанных времен
Благодушного Гомера
И воинственных племен.
Шли галеры и фелюги,
С гор стекали на конях
В жарких латах, в пыльной вьюге,
В сыромятных кожухах.
Греки, римляне и турки,
Генуэзцы, степняки,
Шкуры, бороды и бурки,
Арбы, торбы, бурдюки.
Стенобитные машины
Свирепели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.
Ощетинивали копья,
Волокли среди огня
Идиотское подобье
Деревянного коня.
Очищали, причащали,
Покорив и покарав,
Тех, кто стены защищали,
В те же стены вмуровав.
И орлы, не колыхаясь,
Крыльев сдерживали взмах,
Равнодушно озираясь
На воздетых головах.
А внизу воитель гордый
Ставил крепость на ремонт,
Ибо варварские орды
Омрачали горизонт.
Стенобитные машины
Вновь ревели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.
Печенеги, греки, турки,
Скотоложцы, звонари,
Параноики, придурки,
Хамы, кесари, цари:
- Протаранить! Прикарманить!
Чтобы новый Тамерлан
Мог христьян омусульманить,
Охристьянить мусульман.
И опять орлы, жирея,
На воздетых головах
Озирались, бронзовея
В государственных гербах.
Возмутителей - на пику!
Совратителей - на кол!
Но и нового владыку
Смоет новый произвол.
Да и этот испарится,
Не избыв своей вины.
Три библейских кипариса
Над обломками стены.
Плащ забвения зеленый
Наползающих плющей,
И гнездятся скорпионы
В теплой сырости камней.
ТОЛПА
Толпа ревела: - Хлеба! Зрелищ!
И сотрясала Колизей,
И сладко слушала, ощерясь,
Хруст человеческих костей.
Уснули каменные цирки,
Но та же мутная волна,
Меняя марки или бирки,
Плескалась в наши времена.
Народ с толпою путать лестно
Для самолюбия раба,
Народ, толпящийся над бездной,
История, а не толпа.
И в громе всякого модерна,
Что воздает кумиру дань,
Я слышу гогот римской черни,
В лохмотьях пышных та же рвань.
Все было: страсти ширпотреба
И та нероновская прыть,
Попытка недостаток хлеба
Избытком зрелищ заменить.
Но даже если хлеба вдосталь,
Арены новой жаждет век.
А в мире все не слишком просто,
И не измерен человек.
Но из былых каменоломен
Грядущий озирая край,
Художник, помни: вероломен
Коленопреклоненный рай.
АНТИЧНЫЙ ВЗГЛЯД
Широкий жест самоубийцы -
Как перевернутая страсть.
Кого он призывал учиться -
Возлюбленную, время, власть?
Петли вернейшее объятье
И прямодушие свинца,
И содрогание конца,
Как содрогание зачатья!
А мощный римлянин, в дорогу
Спокойно осушив бокал,
Рабу сенаторскую тогу
Откинул: - Подойдет, ей-богу!
И до упора - на кинжал!
РАНЬШЕ
Нам говорят: бывало раньше,
Случалось раньше - верь не верь,
Не говорю, что будет дальше,
Но раньше - это не теперь.
Не та весна, не та погодка,
Бывала раньше неспроста
Жирней селедка, крепче водка,
Теперь вода и то не та.
Не так солили и любили…
Попробуй исповедь проверь.
Но ведь и раньше говорили,
Что раньше - лучше, чем теперь?
В увеличительные стекла,
Как детство, старость смотрит вдаль.
Там выглядит царевной Фекла,
Гуляет нараспах февраль.
Там молодость кричала: - Горько! -
А было сладко, говорят.
Недаром старость дальнозорка,
Не отнимай ее услад.
И в этом нет жестокой фальши,
И надо этим дорожить.
Тем и прекрасна рань, что раньше
Жить предстояло, братцы, жить.
ЛИФТЕРША
Мокрый плащ и шапку
В раздевалке сбросил.
- Как делишки, бабка? -
мимоходом бросил.
Бросил фразу эту
Сдуру, по привычке.
Вынул сигарету,
Позабыл про спички.
Тронула платочек,
Руки уронила:
- Так ведь я ж, сыночек,
Дочку схоронила…
Вот беда какая,
Проживала в Орше,
А теперь одна я… -
Говорит лифтерша.
А в глазах такая,
Богу в назиданье,
Просьба вековая,
Ясность ожиданья -
Нет яснее света,
Зеленее травки…
Так у райсовета
Пенсионной справки
Просят…
Выше! Выше!
Нажимай на кнопку!
Аж до самой крыши
Адскую коробку!
Никакого счастья
Нет и не бывало,
Если бабка Настя
Этого не знала.
Правды или кривды
Не бывало горше.
Подымает лифты
Старая лифтерша.
К небесам возносит
Прямо в кабинеты…
А еще разносит
Письма и пакеты.
УСТАЛОСТЬ
Отяжелел, обрюзг, одряб,
Душа не шевелится.
И даже зрением ослаб,
Не различаю лица
Друзей, врагов, людей вообще!
И болью отдает в плече
Попытка жить и длиться…
Так морем выброшенный краб
Стараньем перебитых лап
В стихию моря тщится…
Отяжелел, обрюзг, одряб,
Душа не шевелится.
ТОСКА ПО ДРУЖБЕ
Л. С.
Мне нужен собрат по перу -
Делиться последней закруткой,
И рядом сидеть на пиру,
И чокаться шуткой о шутку.
Душа устает голосить
По дружбе, как небо, огромной.
Мне некого в дом пригласить,
И сам я хожу, как бездомный.
Тоскуем по дружбе мужской,
Особенно если за тридцать.
С годами тоска обострится.
Но все-таки лучше с тоской.
Надежды единственный свет,
Прекрасное слово: "товарищ"…
Вдруг теплую руку нашаришь
Во мраке всемирных сует.
Но горько однажды открыть,
Что не во что больше рядиться,
С талантом для дружбы родиться,
Таланта не применить…
Тоскую по дружбе мужской
Тоской азиатской и желтой…
Да что в этой дружбе нашел ты?
Не знаю. Тоскую порой.
* * *
Сирень и молнии. И пригород Москвы
Вы мне напомнили, а может, и не вы…
Сирень и сполохи, и не видать ни зги,
И быстрые по гравию шаги,
И молодость, и беспризорный куст,
И самый свежий, самый мокрый хруст,
Где кисти, тяжелея от дождя,
Дрожмя дрожали, губы холодя,
Дрожмя дрожали, путались, текли.
И небом фиолетовым вдали
Твой город, забегая за предел,
Библейским небом грозно пламенел
И рушился, как реактивный вал,
И в памяти зияющий провал.
Так значит - все? Так значит - отрешись?
Но я хочу свою додумать жизнь,
Когда дожить, в бесчестие не впав,
Нет признаков, мой друг… Иль я не прав?
Но почему ж так хлещут горячо
Сирень и молнии и что-то там еще,
Похожее на плачущую тень?
Кто ты? Что ты? Я все забыл, сирень…
МОЛИТВА ЗА ГРЕТХЕН
Двадцатилетней, Господи, прости
За жаркое, за страшное свиданье,
И, волоса не тронув, отпусти,
И слова не промолви в назиданье.
Его внезапно покарай в пути
Железом, серой, огненной картечью,
Но, Господи, прошу по-человечьи,
Двадцатилетней, Господи, прости.
