Французские клоуны? — Он не стал скрывать недоумения в голосе.
В другом контексте тебе не приходилось слышать такое название?
Анита, игра в двадцать вопросов — не в твоем стиле. Говори прямо.
А интересно, я что одна такая среди внештатных охотников на вампиров, кто в этом вопросе абсолютно непросвещен. Мне чуть лучше теперь, потому что и ты не знаешь. Очевидно, Жан-Клод прав и это действительно огромная и темная тайна.
Рассказывай.
И я рассказала. Рассказала ту малость, что знала об Арлекине и его банде. Действительно немного.
Он так долго молчал, что я сказала:
— Эдуард, я слышу, как ты там дышишь, но…
Я здесь, Анита. Я думаю.
О чем?
Что ты мне всегда даешь поиграть с самыми лучшими игрушками.
Голос его был уже не пустым, а радостным от предвкушения.
А если эти игрушки окажутся побольше и покруче тебя и меня?
Тогда мы погибнем.
Вот так вот просто. И ты ни о чем не будешь сожалеть?
Ты про Донну и детей?
Да. — Я встала и начала расхаживать по ванной.
Я пожалел бы, что их оставил.
Тогда не приезжай.
А если тебя убьют, я всю жизнь буду думать, что мог тебя спасти. Нет, Анита, я приеду, но приеду не один.
Но только совсем уж психов не привози, ладно?
Он засмеялся — тот смех чистой радости, что я от него слышала не больше шести раз за все семь лет нашего знакомства.
Обещать не могу, Анита.
Ладно. Только, Эдуард, я серьезно. Из-за них не хочу, чтобы тебя убили.
Я не могу перестать быть собой, Анита, только потому что люблю Донну. Или потому, что должен теперь думать о детях.
А почему? — спросила я, и мне вспомнился разговор, который был у нас с Ричардом, когда я думала, что я беременна. Он думал, что раз так, я перестану быть федеральным маршалом и охотником за вампирами. Я с ним не согласилась.
Потому что тогда это буду не я, а любят они меня. Пусть Донна и Бекки не знают всего, что знает обо мне Питер, но они знают достаточно. Они знают, что мне пришлось сделать, чтобы спасти детей, когда Райкер их захватил.
Райкер — это был такой очень плохой человек. Он занимался нелегальными археологическими раскопками, и группа любителей — защитников старины, в которой состояла Донна, оказалась у него на пути. Так что не Эдуард и не я высветили этих детишек на радаре у Райкера — приятно знать, что мы не совсем виноваты в том, что случилось. Райкер хотел, чтобы я выполнила для него определенное заклинание. Честно говоря, я недостаточно хороший некромант, чтобы оно получилось, но он бы мне не поверил. Он пытал детей, чтобы заручиться моим и Эдуарда сотрудничеством. У восьмилетней Бекки — тогда ей было шесть, — оказался серьезный перелом кисти, а Питер подвергся сексуальному насилию со стороны охранницы. Нам пришлось смотреть видеозапись. Райкера и всех его людей мы перебили, детей спасли, и Эдуард уговорил меня отдать Питеру мой запасной пистолет. Он тогда решил, что если дело обернется плохо, пусть лучше Питер погибнет, отбиваясь, чем снова попадет в руки врагов. Я не стала спорить — видела, что они с ним сделали. Питер на моих глазах разрядил всю обойму в тело той женщины, что его насиловала. И стрелял из пустого пистолета, пока я его не отобрала. Никогда мне не забыть его глаза, когда он сказал: «Я хотел, чтобы она мучилась».
Я знала, что Питер отчасти перестал быть ребенком в ту ночь, когда погиб его отец и он взял ружье, чтобы защитить своих родных. Он отнял жизнь, но, наверное, думал, что убил чудовище, а это не считается. Я сама, черт побери, тоже когда-то так думала. Убить женщину, которая его насиловала — это отняло куда больший кусок его личности. Мне даже представить трудно, как обожгло его душу сексуальное насилие. Хорошо это, что он так сразу отомстил? Или это еще больше ему стоило?
Я тогда сказала ему только ту правду, что могла в ту ночь:
Ты убил ее, Питер, и это хорошо тем, чем вообще хороша месть: когда убиваешь врага, его больше нет.
Месть — штука сравнительно простая; куда сложнее — жить после нее. Жить с тем, что ты сделал. И с тем, что сделали тебе или дорогим тебе людям.
