Чтение природ» с социологической точки зрения

Начнем с замечания, что социология способна помочь в освещении множества социально разнообразных способов оценки окружающей среды. Что рассматривается и крити­куется как противоестественное или экологически вредное в одну эпоху или в одном обществе, не обязательно считает­ся таким в другое время или в другом обществе. Например, ряды стандартных домов, наспех возведенные во время ка­питалистической индустриализации в Британии XIX в., теперь рассматриваются не как оскорбление для глаз и разрушение визуальной среды, а как традиционные, затей­ливые и уютные образчики человеческой деятельности, вполне достойные сохранения. Сдвиги в восприятии даже более поразительны в случае с паровозом в Британии, столб дыма которого почти везде считают «естественным». Таким образом, «чтение» и производство природы есть то, чему учатся, и процесс обучения очень сильно варьируется в разных обществах, в разное время и в разных социальных группах одного общества.

Более того, социология может сделать непосредственный вклад в анализ и понимание социальных процессов, поро­дивших определенные проблемы, которые принято считать «экологическими». В отличие от точки зрения наивного реализма, в соответствии с которой экологические пробле­мы появляются на свет последовательно по мере расшире­ния научных знаний о состоянии среды, социологически ориентированное исследование смотрит на социальный и политический контекст, из которого приходят в мир эколо­гические идеи, и тем самым дает более обоснованную оцен­ку их социального значения.

Социальная и политическая канва современного инвай-ронментализма сложна. Она скрепляется с другими соци­альными движениями (см.: [17; 28]) и с разнообразными глобальными процессами. Так, теоретики отождествили инвайронментализм с новым полем борьбы против «само­разрушительного процесса модернизации» [15], тем связы­вая инвайронментализм с развивающейся критикой гло­бально планируемого общества (нечто похожее первона­чально отражено в контркультуре 1960-х годов). Р. Гроув-Уайт [18] показывает, что самые понятия, которые ныне составляют ядро экологической программы, были связаны с процессом активного словотворчества в экологических группах 1970—1980-х годов в ответ на относительно более универсальные тревоги современного общества. Приводя конкретные примеры отношения к автострадам, ядерной энергетике, сельскому хозяйству и охране среды, Гроув-Уайт утверждает, что определенные формы экологического протеста были в такой же мере связаны с широко распро­страненным в обществе ощущением какого-то беспокойства из-за крайне технократизированной и неотзывчивой поли­тической культуры, как и с любыми специальными оценка­ми здоровья физической среды, т. е. того, что находится вне человека. Так что проблема «окружающей среды» осо­знавалась через ряд тем и политических событий, которые напрямую с нею как таковой и не были связаны.

Шершинский отмечает еще два обстоятельства. Во-пер­вых, увеличился диапазон эмпирических явлений, которые начали считаться экологическими проблемами, а не просто показателями изменения окружающей среды. Так, автост­рады или атомные станции стали считаться разрушитель­ными нововведениями, а не нормально продолжающимися изменениями, которые были бы в известном смысле «естест­венной» частью современного проекта (каковой в основном продолжали считать топливную энергетику [35, 4]). И, во-вторых, целый ряд событий оказался связанным воедино, так что их стали рассматривать как часть всеохватывающе­го экологического кризиса, поразительное число разных проблем которого одновременно считаются и частью самой этой окружающей среды и тем, что ей угрожает (см. так­же: [32]).

Дополнительно необходимо исследовать те наиболее фун­даментальные социальные практики, которые способство­вали социальному прочтению физического мира как эколо­гически поврежденного. Существует, например, небольшая специальная работа о значении путешествий, которые в некоторых случаях могут обеспечить людей «культурным капиталом» для сравнения и оценки экологически различ­ных состояний среды и развивать в них чувствительность к проявлениям деградации среды [38]. В ней подчеркивает­ся, что именно недостаток путешествий в том пространстве, что называлось Восточной Европой, отчасти объясняет яв­ную слепоту людей ко многим видам «повреждения» окру­жающей среды, как мы теперь знаем, очень распространен­ным во всем этом регионе. К другим социальным явлениям, которые могли бы внести свой вклад в становление экологи­ческого сознания, относится появление недоверия к науке и технике, а также сомнения по поводу когда-то принятого на веру значения больших организаций для современных обществ.

Хотя инвайронментализм может выглядеть как движе­ние, большей частью противоречащее основным компонен­там эпохи модерна, имеются, однако, такие черты послед­ней, которые способствовали повышению экологической чуткости, особенно в прочтении природы как углубляю­щейся глобальной проблемы. Так, например, появление ми­ровых институтов вроде ООН и Всемирного банка, глобали­зация деятельности групп защитников среды обитания та­ких, как «Всемирный фонд сохранения дикой природы», «Гринпис» и «Друзья Земли», а также развитие глобальных объединений по производству информации — все это помог­ло ускорить рождение чего-то вроде нового глобального са­мосознания, в котором процессы изменения окружающей среды все больше осознаются как всемирные и планетар­ные. Конечно, можно спорить, действительно ли эти про­цессы глобальнее по масштабам, чем многие прежние эколо­гические кризисы, которые люди были склонны толковать как локальные или национальные. Определение «глобаль­ное» в глобальном изменении окружающей среды — это отчасти политическая и культурная конструкция (см.: [48]).

Итак, мы приняли как данность, что, строго говоря, не существует такой вещи как природа вообще, имеются толь­ко «природы». В сравнительно недавнем исследовании Шершинский описывает два ключевых направления, в ко­торых в последние годы предпринимались попытки концеп­туализировать природу (см.: [35], а также кое-какие дан­ные в: [10]). Во-первых, ныне принято употребление поня­тия природы для обозначения феномена, которому угрожа­ет опасность. Этот смысл можно усмотреть в панических высказываниях по поводу редких и вымирающих видов, особенно зрелищных и эстетически приятных; в восприя­тии природы как набора ограниченных ресурсов, которые надо беречь для будущих поколений; в представлении о природе как собрании правовых субъектов, особенно жи­вотных, но также и некоторых растений (см.: [7; 31]); и в образе природы как здорового и чистого тела, находящегося под угрозой и страдающего от загрязнения, той самой природы, которая, по словам Р. Карсон, быстро становится «морем канцерогенов» [35, 19—20; 8].

Второй комплекс представлений о природе строится на понятии о ней как об источнике чистоты и моральной силы. Здесь природу толкуют как объект любования, прекрасный и возвышенный; как пространство для отдохновения и вольных скитаний; как возможность возврата из современ­ного общества отчуждения в органическое малое сообщест­во; и как целостную экосистему, которую надо сохранить во всем ее разнообразии и взаимозависимости, включая, конечно, влиятельную гипотезу «Геи»*[26].

* Гипотеза, в которой Земля рассматривается в качестве более или менее сознательного индивида — Прим. перев.

Эти разные концепции природы частично обеспечили культурную оснастку для развития современного экологи­ческого движения; как уже отмечалось выше, они смогли функционировать в этом качестве лишь тогда, когда была открыта «окружающая среда» как таковая. Следует отме­тить еще, что первоначальная концептуализация многих из этих «природ» проходила в контексте национального государства. Аргументация в пользу консервации, сохране­ния, восстановления и т. д. строилась на основе националь­ных ресурсов, которые поддавались планированию и управ­лению. С другой стороны, современный инвайронментализм должен был «изобрести» цельный земной шар или единую землю, которая вся целиком видится как находящаяся в опасном положении или, иначе, рассматривается через отождествление с природой как некий моральный источ­ник. Наша дальнейшая исследовательская задача состоит в том, чтобы определить, были ли (и в какой мере) условия для появления этого «глобального дискурса» вокруг приро­ды заложены самими модернистскими процессами глобали­зации, или же все это было скорее результатом чисто мыс­лительных сдвигов, осуществленных движением интеллек­туалов, вырабатывающих идеи и образы, вроде «голубой планеты», которые все более становятся разменной монетой в нашем нынешнем «хозяйстве знаков» (см.: [35, Ch. 1; 24]).

Социология экологического «ущерба»

Третье направление, в котором социология может спо­собствовать пониманию экологических вопросов, — это исследование социальных процессов, которые в настоящее время производят то, что признается обществом вредным для окружающей среды. О многих из этих процессов ныне теоретизируют в социологии, но редко в их экологических аспектах (таких как потребительство, туризм и глобализа­ция). Почти все проблемы «окружающей среды» вытекают из конкретных образцов социального поведения, связанных с доктриной человеческой исключительности и разделени­ем «природы» и «общества».

Потребительство представляет собой особенно сущест­венный социальный феномен. Теперь достаточно хорошо установлено, что в структурной организации современных обществ произошел какой-то сдвиг, в результате чего силь­но изменились формы массового производства и массового потребления. Этим мы не хотим сказать ни того, что вся экономическая деятельность когда-то была «фордистской» (большая часть индустрии обслуживания таковой не была), ни того, что сегодня будто бы остаются не очень значитель­ные элементы «фордистского» производства. Однако для нас важны четыре сдвига в структурном значении и харак­тере потребления: огромное расширение спектра доступ­ных ныне товаров и услуг, благодаря существенной интер­национализации рынков и вкусов; возросшая семиотизация продуктов, так что знак, фирменная марка, а не потреби­тельская стоимость становится ключевым элементом в по­треблении; крушение некоторых «традиционалистских» институтов и структур, почему потребительские вкусы ста­ли более подвижными и открытыми; и возрастание важно­сти образцов потребительского поведения в формировании личности и отсюда некоторый сдвиг от власти производите­ля ко власти потребителя (см.: [24], а также скептические замечания [40]).

Здесь вполне уместны рассуждения 3. Баумана. Он ут­верждает, что «в сегодняшнем обществе потребительское поведение (свобода потребителя, приспособившаяся к по­требительскому рынку) настойчиво стремится занять поло­жение одновременно познавательного и морального средо­точия жизни, стать объединительной скрепой общества... Другими словами, занять такое же положение, какое в прошлом, на протяжении фазы модерна в капиталистиче­ском обществе, занимал труд» [3, 49].

При этом начинает господствовать принцип удовольст­вия как таковой. Поиски удовольствия превращаются в долг, поскольку потребление товаров и услуг становится структурной основой западных обществ. И потому в про­цессе социальной интеграции меньше используются прин­ципы нормализации, ограничения и дисциплинарной влас­ти, описанные Фуко, да, впрочем и самим Бауманом для случая массового истребления евреев [2].Вместо этого интеграция осуществляется путем «соблазнения»* на рын­ке, через смесь ощущений и чувств, порождаемых созерца­нием, осязанием, слушанием, пробованием, обонянием и самим движением сквозь все то необыкновенное разнообра­зие товаров и услуг, мест и сред, которое характеризует современное потребительство, организованное вокруг осо­бой «культуры природы» (см.: [43]). Это современное потре­бительство благополучных двух третей населения в главных западных странах порождает стремительно меняющийся огромный спрос на различные продукты, услуги и места. Современные рынки живут на переменах, разнообразии и расхождениях во вкусах, на подрыве традиций и единообра­зия, на предложении продуктов, услуг и мест, выходящих из моды почти так же скоро, как они входят в моду.

* Возможно, это намек на известную книгу Ж. Бодрияра — Прим. перев.

Мало причин сомневаться, что эти образцы современного потребительства имеют губительные последствия для окру­жающей среды. Они выражаются в дырах в озоновом слое планеты, глобальном потеплении, кислотных дождях, ката­строфах на атомных станциях и омертвению многих мест­ных зон обитания. В своих крайних проявлениях потреби­тельство может повлечь получение или закупку новых час­тей для человеческого тела — процесс, который подрывает ясный смысл различения естественной телесной внутренней среды, противопоставляемой несродной телу внешней среде (см.: [34]).

Такое западное потребительство, где «природа оказыва­ется превращенной в простые поделки для потребительско­го выбора» [34, 197], вызвало обширную критику со сторо­ны экологического движения, а она в свою очередь видится как часть еще более широкой критики всей эпохи «модер­на». Но следующий заключенный здесь парадокс состоит в том, что само развитие потребительства способствовало появлению сегодняшней критики, живописующей деграда­цию окружающей среды, и особой культурной сосредоточенности на «природе». Весь инвайронментализм можно представить как предварение определенного рода потреби­тельства, на том основании, что одним из элементов потреб­ления является усиленное размышление о разных местах и средах, товарах и услугах, «потребляемых» буквально благодаря нежданным социальным встречам с ними, или визуальное знакомство (см.: [38]). По мере того как люди размышляют о таком потреблении, у них развиваются не только обязанность потреблять, но также и определенные права, включая права гражданина как потребителя. Эти права включают уверенность в том, что люди имеют право на определенные качества окружающей среды, воздуха, воды, звукового фона и пейзажа, и что это право в будущем должно распространяться и на все другие (незападные) на­роды. В современных западных обществах начался сдвиг центра тяжести в самом основании идеи гражданства: от политических прав к правам потребителя, а внутри послед­них — к экологическим правам, особенно связанным с кон­цепциями природы как зрелища и места отдохновения. Некоторые из этих прав также начинают рассматриваться как международные, поскольку с развитием массового ту­ризма западные люди во все большей степени становятся потребителями окружающих сред вне своей национальной территории и как таковые развивают систематические ожи­дания соответствующего качества этих сред.

Однако процессы интенсификации, связанные с това-ризацией почти всех элементов общественной жизни, по­родили и соответствующую интенсификацию нерыночных форм поведения и социальных отношений. Строительство отношений на побуждениях, возможно, более человечных в «классическом» понимании (как у людей, пытающихся вести относительно альтруистическую, неэгоистическую жизнь и действующих по образцам солидаристского, вза­имозависимого, нерыночного поведения), приводит к по­явлению множества напряжений между конфликтующими рациональностями — рыночной и нерыночной. И действи­тельно, в своих крайностях социальная критика потреби­тельски ориентированного общества направлена к новым формам социальной организации (противопоставляемым организации вышеописанных потребительски ориентиро­ванных групп), чья сущность выявляется в открытом сопро­тивлении потребительским принципам. Эти новые социальные движения (типа «Саботажников охоты», «За права жи­вотных», «Спасем Землю» и других групп прямого дейст­вия), часто возникавшие как ответ на ощущение угрозы экологических злоупотреблений и вытесняемые из леги-тимной сферы государственно регулируемого, потребитель­ски ориентированного действия, ныне испытывают более откровенные притеснения (очень показательный пример этого процесса — предлагаемая реформа уголовного судо­производства в Англии, специально метящая в эти «проб­лемные» группы). Поэтому будущей темой исследования становится то, что можно назвать «экологическим отклоня­ющимся поведением».