Природа: исторический аспект

Исторически сопоставление общества и природы достиг­ло наивысшего развития в XIX в. на Западе. Природа начи­нала вырождаться в какое-то царство несвободы и враждеб­ности, которое надо было покорять и контролировать. Мо­дерн включал в себя веру в то, что прогресс человечества следует измерять и оценивать в категориях господства чело­века над «природой», а не через попытки как-то преобразо­вать взаимоотношения между людьми и природой. Воззре­ние, согласно которому над природой надо господствовать, предполагало доктрину исключительности человека, т. е. убеждение, что люди глубоко отличаются от всех других видов и превосходят их, что люди способны определять свое предназначение и научаться всему необходимому, дабы оно исполнилось, что мир огромен и предоставляет неограни­ченные возможности для всех, и что история человеческого общества есть история бесконечного прогресса.

Однако, как указывает Уильяме [41], один из недостат­ков такой доктрины (который мы теперь хорошо сознаем) состоит в том, что нет ни одной сущности, которую можно было бы, строго говоря, назвать «природой». Мы еще вернемся к этой теме, но здесь можем отметить, что идею при­роды можно соотнести с сущностным качеством или харак­тером чего-то; со скрытой силой, стоящей за какими-то со­бытиями в мире; со всей совокупностью одушевленных и неодушевленных объектов, особенно таких, которым что-либо угрожает; с физической средой, противополагаемой человеческой культурной среде и ее особой экологии; и с сельским (в противоположность городскому) с его особенны­ми визуальными или рекреационными свойствами (см.: [42, 216; 34, 172; 35]).

В историческом плане проект описания некоторых из ключевых трансформаций в понимании и отношении людей на Западе к природному обрисовал Уильяме [41; 42]. Он показал, что наши теперешние представления о природе происходят из чрезвычайно сложного скопления идей, свя­занных со многими ключевыми понятиями западной мыс­ли, как то: Бог, идеализм, демократия, модерн, общест­во, Просвещение, романтизм и т. д. Начиная со средневе­ковой космологии, Уильяме фиксирует социальную значи­мость, которую имело образование ряда абстрагированных, единичных и персонифицированных «природ». Как только природу отделили от множества других вещей, рассуждает Уильяме, открылась возможность предлагать социальные устроения, связанные с конкретным природным порядком. Так, апелляция к природе как к богине, затем как к боже­ственной матери, абсолютному монарху, министру, кон­ституционному законодателю и, наконец, избирательно производящему источнику соответственно определяло из­меняющиеся отношения (часто в жесткой борьбе) между царством природы, царством Бога и человечеством. Одна­ко два решающих изменения произошли в XVI и XVII вв. Оба они включали абстрагирование и отделение царства природы и от Бога, и от человечества, оба успешно отрица­ли скрытый потенциал идеи всеохватывающего космологи­ческого порядка.

Первое изменение повлекло за собой умерщвление царст­ва природы, переход от жизненной силы к мертвой мате­рии, от духа к машине. Фактически через обновленные науки — физику, астрономию и математику — изучение природы стало изучением того, как она построена матери­ально. Природа стала множеством законов, причин и кон­венций, открываемых по новым правилам исследования, благодаря таким формам исследования, которые можно бы­ло проводить в их собственных понятиях без всякого обра­щения к божественной цели или плану.

Второе изменение заключалось в истолковании некоего природного состояния как состояния первичного по отно­шению к человечеству или, по крайней мере, к цивилизо­ванному обществу. Раз природа стала чем-то абстрагиро­ванным и фактически отделенным как первичное по отно­шению к обществу состояние, то возникают споры о сущ­ности естественного состояния по сравнению с обществен­ным. Два варианта этой идеи получили широкое развитие в Просвещении и романтизме. Оба они уходили корнями в спор о том, было ли «дообщественное естественное состо­яние» ис-точником первородного греха или первородной невинности. Раннее выражение разных позиций в этом спо­ре можно найти у Т. Гоббса и Дж. Локка. Так, если Гоббс описывал дообщественное естественное состояние как со­стояние «одиночества, бедности, недоброжелательства, грубости и нужды», то Локк изображал его состоянием «ми­ра, доброй воли, взаимопомощи и сотрудничества». Отсюда Гоббс доказывал, что основой цивилизованного общества является преодоление «недостатков природы», тогда как, по Локку, основу справедливого общества надо искать в организации его согласно «законам природы». Эти кон­струкции относительно природы самым решительным обра­зом повлияли на взаимоотношения между формами соци­альной деятельности и тем или иным пониманием естест­венного состояния.

Как сказано выше, космология до эпохи модерна содер­жала идею всеобъемлющего порядка, внутри которого бы­ли связаны воедино человечество, природа и Бог. Мораль­ное суждение большей частью понимали тогда в категори­ях подчинения человеческого действия этому естественно­му порядку. Но как только природа отделилась от челове­чества, стало возможным спрашивать, соответствуют или нет данные виды социальной деятельности предсуществу-ющему естественному порядку. Уильяме поясняет: «Гово­рить о «вмешательстве» человека (s7'c!) в естественные про­цессы — это значит, конечно, предполагать, что он имеет возможность не вмешиваться или решать не вмешиваться. Природа должна мыслиться, так сказать, в ее отделенности от человека, прежде чем возникнет какой-либо вопрос о вмешательстве или господстве над ней, а также о методе или этике того и другого» [41, 154].

Эти новые абстрагированные «природы» не только уза­конили теоретическое исследование («обособленный разум, взирающий на обособленную материю», «человек, созерца­ющий природу»), но и оправдали введение новых практик. И действительно, Уильяме [41] показывает, что отделение природы от общества было предпосылкой для появления практик, зависимых от инструментального конституирова-ния природы как некоего множества пассивных объектов, подлежащих использованию и разработке людьми. Мораль обычно оправдывала то огромных масштабов вмешатель­ство в природу, которое началось с XVIII в. и выросло из этой конструкции обособленной природы, чьи законы стали законами физики. А поскольку последние считались зако­нами от Бога, физическое вмешательство начали представ­лять продолжением божественного творчества. На деле это логически вело к мысли о том, что вторжение людей в природу обосновано и нанесение вреда пассивной материи для человеческой пользы допустимо и целесообразно. И, наконец, это вызвало к жизни не только доводы, провозгла­шавшие «естественность» вмешательства, но и такие, где вмешательство считалось столь неизбежным, что любую критику такой аргументации саму стали классифицировать как вмешательство.

Приблизительно в то же время появилась еще одна идей­ная конструкция природы. Как раз тогда, когда «улучша-тели» провозглашали неизбежность своих действий, мно­гие люди начали испытывать на себе последствия деграда­ции окружающей среды и ее усиленной социальной эксплу­атации, производные от этого массированного вторжения в «природу». Весь этот процесс в таких его проявлениях, как работные дома и дымные фабрики, дети-трубочисты и армия шахтеров, туберкулез и сифилис стали критиковать как нечеловеческий, несправедливый и «неестественный». Однако, как показывает Уильяме [41], хотя отрицатель­ную сторону индустриализма признать было легко, положи­тельную альтернативу (в категориях «естественной» альтер­нативы) защищать стало труднее. В самом деле, по мере институционализации рынка в обществе становилось труд­ным, если не невозможным, критиковать механизм, кото­рый был признан созидающей причиной богатства, экономического процветания, прибылей и либеральной демокра­тии. Рынок сам начинал пониматься как «естественное» явление и законы рынка — тоже как естественные, анало­гичные законам природного мира и тем самым необори­мые и недоступные вмешательству. Уильяме поясняет: «От­ражением новых естественных экономических законов, ес­тественной свободы предпринимателя продвигаться в де­ле без чужого вмешательства стал образ рынка как есте­ственного [sic!] регулятора... Это был остаток... более аб­страктных идей о социальной гармонии, в которой могли бы идеально совпадать личный и общественный интересы» [41, 158].

Эта натурализация рынка удивительно хорошо показы­вала, как перестройка понятия природы в духе «естествен­ной науки» должна была повлиять на человечество и соци­альный мир. Все виды исследования были одинаково подчи­нены поиску естественных законов. Альтернативная кон­цепция природы (которая вышла из романтизма, а не из Просвещения) оказалась больше эскапистской, чем визио­нерской. Вместо усилий возродить мораль и этику в сфере природы, обдумывая новые пути, как вновь сделать приро­ду социальной, ее обособление сохранили, просто удалив из человеческого мира на окраины современного общества: «Природа в совсем другом смысле, чем думали ее улучшате-ли, фактически бежала на окраины цивилизации: на отда­ленные, недоступные, относительно неплодородные терри­тории. Природа была там, где не было промышленности, и в таком реальном, но ограниченном значении почти ниче­го не могла сказать о тех операциях на природе, которые производились в других местах» [41, 159].

В США это привело к созданию национальных парков, где нашла воплощение одна частная концепция природы как дикого состояния. В Англии это породило концепцию более прирученной природы, примером чего может служить кампания У. Вордсворта и других за «консервацию» Озер­ного края и прочих мест, отдаленных от науки, промыш­ленности и власти.

До сих пор мы относились к природе в точности как к женщине. Теперь мы знаем, что это очень типично: природу часто представляли как «женщину», как богиню или боже­ственную матерь. Дальше будет показано, что покорение природы индустриальной экономикой, разумом и наукой рассматривалось в том числе и как «овладение» ею, так что в некоторых представлениях о природе скрывались сексуализированные мужские установки на ее изнасилова­ние и ограбление. Наконец, в иных версиях эко-феминизма провозглашается, что женщины в некотором смысле более «естественны» и ближе к «природе», чем мужчины, особенно по причине деторождения. Многие феминистские утопии построены вокруг идеи полностью женского обще­ства, которое живет в мире с самим собой и с природной средой.

Следует также отметить, что история «природы» в даль­нейшем должна считаться с тем, как колониализм и расовое угнетение повлияли на обособление природы, которая экс­плуатировалась Западом и для Запада. Эта природа виде­лась состоящей и из искусственно обособленных «девствен­ных» земель, и из людей, более «естественных» в качестве работников и объектов колонизаторско-туристского внима­ния. В русле подобных рассуждений считается, например, что быть определенным в качестве явления «природы»... значит быть определенным в качестве пассивного существа, несамостоятельного деятеля и не-субъекта, в качестве «сре­ды» или незримых первичных условий для «передовых» достижений разума или культуры. Это значит также быть определенным в качестве ресурса, лишенного собственных целей и значения, и потому пригодного для присоединения к целям тех, кого предположительно отождествляют с миром разума или интеллекта (см.: [ЗОа, 43]).

Вывод из этого краткого исторического очерка таков, что не существует никакой «природы» самой по себе — можно говорить только о «природах». И такие природы формируются исторически, географически и социально. Следовательно, не существует естественных ограничений и пределов как таковых. Они не закреплены и не вечны, но скорее зависят от конкретных исторических и географи­ческих детерминаций, а также от самих процессов, по кото­рым «природа» строится и поддерживается в культуре, в частности, от процессов, выражающих отношение к «друго­му». Более того, раз мы признаем, что идеи о природе бы­ли основательно переплетены — и остаются таковыми те­перь — с господствующими идеями об обществе, мы долж­ны ясно понимать, что и последние оказываются воспроизв­одимыми, узакониваемыми, исключаемыми из оборота, общезначимыми и т. д. благодаря обращению к природе или к природному. Проект определения того, что есть природ­ное воздействие, становится социальным и культурным проектом в такой же мере, как и «чисто» научным.