Можнопи ждать спасения от интеллектуалов?

В одном из своих последних интервью Корнелиус Касто-риадис утверждал, что беды нашей цивилизации связаны с тем, что она перестала задавать вопросы себе самой. В самом деле, можно сказать, что заявление о конце «великих пове­ствований» (или, как у Ричарда Рорти, об отходе от «полити­ки движения», которая оценивала каждый шаг с позиций со­кращения расстояния, отделяющего нас от идеала, и обраще­нии к сиюминутным задачам, что является примером направ-

ленной на решение частных проблем «политики кампаний») означает утрату образованными классами их былого влияния, отторжение интеллектуальной традиции эпохи модернити.

Существует два на первый взгляд резко противополож­ных, но по сути сходных способа умывания рук образован­ных классов, их уклонения от ответов на вопросы, задавае­мые обществом, что было когда-то их главным призванием.

Один из них - это «позитивная концепция» идеологии. Если любое знание является идеологизированным, если од­ной идеологии можно противостоять только с позиций дру­гой, если знание не существует вне идеологии (il n'y a pas hors d'ideologie), если отсутствуют внешние стандарты, способные измерять и сравнивать ценность различных идеологий, то нет места и для «проблемы идеологии», а изучающим идеологии нет необходимости предпринимать что-либо, кроме как опи­сывать их sine ira et studio. И, разумеется, не следует вставать на сторону какой бы то ни было из них. Поскольку способов доказательства превосходства одного мировоззрения над дру­гим не существует, единственной приемлемой стратегией ос­тается принятие их такими, каковы они есть, и согласие с оче­видным фактом их огромного разнообразия, не поддающе­гося сокращению. Если критика идеологии запрещена, если признается, что идеологии окружают нас со всех сторон и все вокруг идеологизировано, то исчезает и сама задача раз­мышлений об обществе. Идея активного взаимодействия с обществом перестает быть оправданной и актуальной.

По иронии судьбы, противоположный якобы взгляд при­водит к аналогичным практическим выводам. Эта точка зре­ния, никогда полностью не исключавшаяся из современных дискуссий и сегодня набирающая все больше сторонников, предполагает, что наличие идеологии есть признак не впол­не модернизированного общества; идеология - это унаследо­ванный от прошлого, вредный вид знания. Если он и продол­жает существовать, то лишь благодаря невежеству или преда­тельскому заговору самозванных реформаторов существую­щего порядка. Выступая по случаю своего приема во Фран­цузскую академию, Жан-Франсуа Ревель определил идеоло­гию как «априорную конструкцию, разработанную в презре-

 

12 Индивидуализированное обще

Часть III. Как мы действуем

Глава 14. Частная мораль, безнравственный мир

 

нии к фактам, законам и вопреки им, одновременно проти­востоящую науке и философии, религии и морали» [ 14]. Мож­но только удивляться, как наука, философия, религия и мо­раль оказались в качестве стоящих плечом к плечу защитни­ков фактов и законов. Но вполне вероятно, что на роль ко­мандующего этой армией назначена наука, которая, как от­мечает Ревель, проверяет свои выводы на практике {в отли­чие от идеологии, которая, о чем не говорит Ревель, прове­ряет практику на соответствие своим утверждениям). Ревель надеется, что в конце концов наука заменит идеологию. Ког­да это случится, предупреждение Касториадиса осуществит­ся: общество перестанет задавать вопросы самому себе.

Провозглашение «конца идеологии» - это скорее декла­рация о намерениях со стороны социологов, чем описание реальной ситуации: не стоит критиковать существующий по­рядок вещей, не следует оценивать или подвергать цензуре нынешнюю ситуацию, противопоставляя ей лучшее обще­ство. Отныне любой критической теории, да и практике, предстоит стать дезинтегрированными, неорганизованными, соотносящимися лишь с самими собой, разрозненными и эпи­зодическими - такими, как сама жизнь в условиях постмодер- нити.

Сегодня часто говорят, однако, о том, что рыиочно-нео-либеральное восхваление экономических результатов, про­изводительности и конкурентоспособности, сопровождаемое культом победителя и поощрением этического цинизма, ста­новится современным эквивалентом великих идеологий про­шлого, идеологией, в большей мерс стремящейся к очевид­ной гегемонии, чем любая из ее предшественниц. На первый взгляд многие факты подтверждают эту точку зрения. Сход­ство между неолиберальным мировоззрением и типичной «классической» идеологией состоит в том, что они служат ап­риорной основой для дальнейших рассуждений, отделяя важ­ное от не принимаемого в расчет, признавая или отрицая ак­туальность того или иного, определяя логику размышлений и принципы оценки результатов. Но неолиберальный взгляд на мир резко отличается от других идеологий, оказывается явлением совершенно другого порядка в силу того, что он

практически не задает вопросов самому себе, лишен элемен­тов критического подхода, капитулирует перед тем, что сам считает безжалостной и необратимой логикой социальной реальности. Можно сказать, что различие между неолибераль­ными рассуждениями и классическими идеологиями эпохи модернити подобно разнице, существующей между ментали­тетом планктона и менталитетом пловцов или моряков.

Пьер Бурдье сравнил очевидную непоколебимость нео­либеральных взглядов с незыблемостью «сильных доводов», встречающихся в аргументации Эрвинга Гоффмана [15]: эти типы рассуждений трудно опровергнуть или отклонить, по­тому что на их стороне оказываются наиболее могуществен­ные и неукротимые земные силы, которые уже заранее отде­лили «реальное» от «нереалистичного» и построили мир та­ким, каков он есть. Неолиберальное преклонение перед рын­ком смешивает вещи с логикой вещей (les choses de la logique avec la logique ties choses), в то время как великие идеологии эпохи модернити, хотя и были полны противоречий, сходи­лись в том, что логика вещей, воспринимаемых такими, как они есть, отличается от того, что диктуется логикой разума и противоречит этому последнему. Идеология обычно проти­вопоставляет разум природе, неолиберальный же подход обе­зоруживает разум, натурализуя его.

Антонио Грамши предложил в свое время термин «орга­ничные интеллектуалы», которым он обозначал тех предста­вителей образованных классов, которые брали на себя тол­кование истинных, мнимых или постулировавшихся задач и перспектив больших групп населения, тем самым помогая их превращению из класса-в-себе (Kiasse an sich) в класс-для-себя (Klasse fur sich). Это толкование, рассмотрение положения класса в свете его исторических перспектив, было идеологи­ческой задачей; интеллектуалы становились «органичными» через участие в идеологической практике. Можно заметить, что добавление определения «органичные» к понятию «ин­теллектуалы» делает итоговое сочетание тавтологическим, так как будучи «органичными» в том смысле, который прида­ет этому слову Грамши, «просто образованные мужчины и женщины» и становятся интеллектуалами.

Часть Ш. Как мы действуем

Глава 14. Частная мораль, безнравственный мир

 

Развивая понятие идеологии как средства изменения мира, как рычага, возвышающего отдельные классы классового об­щества до уровня сознательных исторических агентов, или, в более общем смысле, как инструмента преобразования бес­системных и разнородных народных масс и превращения их в структурированные и однородные культурные единицы, ин­теллектуалы действительно выполняли «органичную» функ­цию. Однако в этом случае они действовали как «органичные интеллектуалы-длл-себя», поднимая образованный класс не просто до статуса Klasse fur sich, но возвышая его до уровня крайне специфического класса людей, обладающего особым миссионерским призванием, своего рода метакласса, стано­вящегося «классом, производящим классы». Любое понима­ние идеологии отводит этим образованным мужчинам и жен­щинам решающую историческую роль, объявляя их способ­ными провозгласить ценности и цели, отвечающие призна­кам и требованиям классов, этнических групп, полов и наций, и ответственными за то, чтобы сделать подобные открытия исторически эффективными. Эта фундаментальная осново­полагающая предпосылка понятия идеологии отводит интеллектуалам роль творцов культуры, создателей и храни­телей ценностей (в первую очередь этических); она требует прямого соответствия как модели справедливого общества, так и самому обществу или его избранным слоям и тем самым отождествляет само понятие «интеллектуалы» с группой об­разованных людей, обладающих миссией, которую они должны выполнить, и нравственностью, которую они должны вопло­тить в жизнь; она также требует поддержки коллективной пре­тензии образованного класса на властные функции, которые соответствовали бы этому его коллективному призванию.

Вопрос состоит в том, являются ли широко распростра­ненная и даже, возможно, доминирующая доктрина «конца идеологии» или представления об упадке «великих повество­ваний» (а также перекрывающая их идея «конца истории») актом капитуляции со стороны образованного класса и сви­детельством его отказа от коллективных претензий; или, на­оборот, их следует рассматривать как новую, усовершенство­ванную версию «самоорганичной» стратегии и, соответс твен-

но, той идеологии, которая обеспечивает ей правомерность и основу.

Может показаться, что если образованный класс эпохи поздней модернити или постмодернити и сыграет роль орга­ничных интеллектуалов, то лишь применительно к себе са­мому. То, что ярче всего отличает современный образ мыш­ления образованных классов, - это их обращенность к самим себе, острая озабоченность условиями собственной профес­сиональной деятельности и все чаще встречающееся неже­лание связывать себя обязательствами по отношению к дру­гим слоям общества; фактически | мы имеем дело] с почти пол­ным их отказом от традиционной «синтезирующей» роли - с нежеланием видеть в остальной части общества нечто боль­шее, чем совокупность индивидов, сочетаемым с тенденци­ей теоретически представлять их как субъектов, действующих скорее разрозненно, чем коллективно. «Приватизация» по­нятия представительства в современной социологии - один из многих тому примеров.

Было бы наивно считать нынешнюю фундаментальную перемену позиций всего лишь очередной сценой из пьесы на тему «предательства клерков» и искать удовлетворения в тра­диционных призывах к соблюдению обязательств как к дол­гу. Возвращение от общественной деятельности под защиту профессиональных интересов вряд ли может быть оправда­но (и в равной степени объяснено) внезапным изменением намерений или приступом эгоизма. По всей вероятности, причины лежат гораздо глубже, в фундаментальных измене­ниях того, как власть и порожденная ею способность действо­вать, причем эффективно, распределены и осуществляются в обществе постмодернити, а также и в том способе, каким воспроизводятся условия социальной жизни, включая и ус­ловия жизни образованных классов.

Анализируя причины быстрого ослабления связей меж­ду проблемами и заботами образованных классов и задачами, стоящими перед социумом как целым, Джсф Шарп отметил недавно в качестве важнейшей среди них «обособление тео­ретических рассуждений об обществе от языка повседневной жизни» [ 16]. Причем такое обособление не является резуль-

Часть III. Как мы действуем

Глава 14. Частная мораль, безнравственный мир

 

татом случайного выбора или следствием примечательной ошибки. Оно возникает в условиях радикального перерасп­ределения интеллектуальных ресурсов и изменений в самом способе осуществления интеллектуальной деятельности. Ис­пользуя термины, которые я предложил выше, можно сказать, что рассматриваемое обособление оказывается единственной формой, которую обращенная внутрь себя идеология интел­лектуалов могла бы принять, если бы самим им суждено было сохраниться в условиях ностмодернити, как и в эпоху модер-нити, в виде «органичных интеллектуалов-для-гебя»; в то же время эта форма требует, чтобы образованные классы пере­стали быть «органичными интеллектуалами» для кого-то еще. По мнению Шарпа, более общая точка зрения

«состоит п том, что интеллектуальная практика как таковая серьезно зависит от технического посредничества, поскольку ему свойственно образовывать способ жизни. Опосредован-ность является в данном случае центральным элементом... Это справедливо и в отношении того опосредованного способа, с помощью которого технические науки определяют и форми­руют свои цели; последнее достигается путем использования такого аппарата, который позволяет заново представить себе объект и понять его способами, недоступными для наук, в боль­шей мере опирающихся на непосредственные ощущения. В конце концов, подобные опосредованные формы позволя­ют всем проявлениям интеллектуальной практики описывать объекты исследования более абстрактно, то есть выражать их в категориях, отличных от них самих и, как правило, более ши­роких, чем те, что используются в условиях непосредственно­го контакта с объектом».

Хотелось бы добавить, что при всей их афишируемой все- охватности и типичности подобные категории не могут опи­сать людей адекватно тому, как они позиционируют себя и как действуют в повседневной жизни. Напротив, обобщая аб­страктные черты отдельных людей, parspmtoto, такие катего­рии скорее раскалывают и разобщают картину, чем «состав­ляют единое целое», и не позволяют человеческой жизни об­рести ту целостность, к которой она стремится. Как бы там пи было, необходимо, следуя Шарпу, обратить внимание на

«беспрецедентный способ, которым практика, имеющая от­ношение к интеллектуальной деятельности, преобразует мир постмодернити по своему собственному образу: опосредован­но, абстрактно и через текстовые архивы».

Всемирная информационная сеть, которую населяют об­разованные классы, сеть, которую они обрабатывают и кото­рая обрабатывает их самих, оставляет в стороне Lebenswelt, то есть обитаемый мир: она впускает в себя отдельные части этого мира, только когда они уже соответствующим образом раздроблены и тем самым подготовлены к обработке; [впос­ледствии] она возвращает их обратно в переработанной и аб­страктной форме. Киберпространство, место, где соверша­ются интеллектуальные процессы эпохи постмодернити, живет фрагментацией и порождает франгментацию, будучи одновременно и ее продуктом, и се главной причиной.

Возвеличивание идеологи во время расцвета модернити имело, как известно, положительные и отрицательные сто­роны. Но то же самое относи гея и к ее упадку. Будучи крепки задним умом, мы теперь знаем человеческую цену надевания на общество идеологической смирительной рубашки, впаде­ния в искушение прочного соединения идеологических про­ектов с энтузиазмом исполнительной власти; поэтому ныне мы склонны тщательно просчитывать подобные последствия, прежде чем взять на себя новые обязательства. Но нам еще предстоит познакомиться с издержками жизни без альтерна­тивных указателей и критериев, узнать цену «заданного хода вещей» и понять, что вполне «естественные» последствия мо­гут быть сколь неизбежны, столь и непредвиденны. Концеп­ция Risikogcsellschaft, общества риска, созданная Ульрихом Беком, - это эскиз к картине подобной жизни: существова­ния от одного кризиса до другого, попыток справиться с од­ной известной проблемой, порождающих бесконечное коли­чество неизвестных проблем, усиления внимания к местным проблемам при полном пренебрежении к тому, как это влия­ет на углубление мирового хаоса. Преждевременно отмечать конец «великих повествований», так же как опасно, а возмож­но, и неэтично, в свете современного опыта, сожалеть об их уходе.

Глава 15. Демократия на двух фронтах

15

Демократия на двух фронтах

Еще Аристотель научил нас отличать mhos, эту знакомую и удобную, хотя иногда слишком шумную и бурную область частной жизни, где мы ежедневно и лицом к лицу встречаем знакомых, разговариваем и обсуждаем способы совместного существования, от ecclesia, той удаленной области, которую мы редко посещаем лично, но где ставятся и решаются вопросы, затрагивающие жизнь каждого из нас. Но есть и третья тер­ритория, расположенная между этими двумя: agora, простран­ство, не являющееся в полной мере ни частным, ни публич­ным, но сочетающее в себе черты обоих. Именно здесь «пуб­личное» и «частное» встречаются, их представляют друг дру­гу, они знакомятся и на трудном пути проб и ошибок учатся искусству мирного (и полезного) сосуществования.

Agora - родина демократии. Пульс демократии может из­меряться но частоте, с которой она посещается, по числу лю­дей, которые приходят сюда, и по тому времени, которое они здесь проводят. Именно во время этих визитов совершается сложная работа по переводу языка oikos на язык ecclesia. Демок­ратия, собственно говоря, представляет собой непрерывный перевод с «общественного» языка на «частный», преобразо­вание частных проблем в заботы общества и превращение идеи общественного благоденствия в проекты и задания, зат­рагивающие отдельных людей. Как и любой перевод, он да­лек от совершенства и открыт для исправлений. И как все переводы, он открывает пусть и небольшие, но новые плас­ты смыслов в исходном тексте. Фридрих Шлейермахер учил нас, что интерпретация состоит в постоянно вращающемся «герменевтическом круге». Так же можно трактовать и перс-

вод. Демократия - это своего рода «круг перевода». Когда перевод останавливается, демократия заканчивается. Демок­ратия не может, не противореча своей природе, признать любой перевод завершенным и более не подлежащим обсуж­дению. Демократическое общество можно распознать по никогда не ослабевающему в нем подозрению, что его рабо­та еще не закончена, и оно еще не стало достаточно демокра­тичным.

Корнелиус Касториадис считает, что никакая иная фор­мула не схватывает лучше суть демократии, чем edoxe te boule kai to demo (совет и народ признают нижеследующее хоро­шим), которая использовалась афинянами как обычная пре­амбула к принимаемым ими законам, обязательным для ис­полнения. Сказать: «признается хорошим» - это не то же са­мое, что [сказать] «является хорошим». То, что признается хо­рошим сегодня, может уже не быть таковым завтра, когда совет и народ снова соберутся на agora. Законы, принима­вшиеся на таких собраниях, могли действовать лишь как при­глашения к дальнейшим собраниям. Диалог между ecclesia и oikos никогда не может исчерпаться.

Возможности и сама осуществимость этого взаимодей­ствия зависят от одного условия - автономности как обще­ства от его членов, так и их самих от общества. Граждане дол­жны быть автономными - свободными формировать соб­ственное мнение и свободными сотрудничать ради воплоще­ния слов в дела. И общество должно быть автономным - сво­бодным устанавливать свои законы и сознающим, что нет лучшей гарантии их доброкачественности, чем самое серьез-нос и неукоснительное осуществление свободы. Эти две ав­тономии дополняют друг друга, но лишь при условии, что охватываемые ими территории пересекаются, и совпадающая область содержит все, что необходимо для удобства коллек­тивной жизни. Ожидание того, что «то, что признается хо­рошим» обеими сторонами, обретет силу закона, который обе стороны будут выполнять и которому они будут подчиняться, делает непрекращающийся диалог между советом и народом значимым, а их регулярные встречи - достойными затрачи­ваемых на них усилий. Чтобы видеть смысл в осуществлении

Чисть 111. Как мы действуем

Глава 1 ">. Демократия на двух фронтах

 

своей автономности, граждане должны знать и верить, что общество, требующее от них размышлений и груда, также является автономным.

Если именно в этом и состоит демократия, то сегодня она подвергается угрозе с двух сторон. Одна опасность исходит от нарастающего бессилия eccksia, общественных структур, утрачивающих способность узаконить <<то, что признается хорошим», а также выполнять узаконенное. Другая, связан­ная с первой, проистекает из постепенной деградации искус­ства общения между eaiesia и oikos, искусства соотнесения об­щественных вопросов и личных проблем. Судьбы демокра­тии решаются сегодня на двух фронтах, где ей противостоят эти две угрозы.

Начнем с первой угрозы: власть становится все более ото­рванной от политики. Власть, как отмечает Мануэль Кастельс, течет, в то время как все политические институты, изобре­тенные и укрепившиеся на протяжении двухсотлетней исто­рии современной демократии, остаются неизменными. Власть в наши дни глобальна и экстерриториальна; полити­ка территориальна и локальна. Власть свободно перемеща­ется со скоростью электронных сигналов, не считаясь ни с какими просранственными препятствиями (Поль Всрилио считает, что, хотя некрологи в адрес истории пока преждев­ременны, мы безусловно присутствуем при кончине геогра­фии: расстояния теряют всякую значимость). Политика, од­нако, не имеет другого представителя, кроме государства, суверенитет которого, как и ранее, определяется (и ограни­чивается) пространственными рамками. Власть измеряется возможностью избежать обязательств, освободиться от них и исчезнуть быстро или мгновенно, в то время как симпто­мом безвластия становится неспособность ограничить или хотя бы замедлить подобные движения. Сохранение возмож­ности быстро «исчезнуть» оказывается основой стратегии глобальной власти, а принцип «нанести удар и отскочить в сторону» - ее излюбленной тактикой.

Существует расширяющаяся пропасть между внешними границами институционализированного политического кон­троля и сферами, где намеренно или по недосмотру решают-

ся наиболее важные для человеческой жизни вопросы. Эти сферы лежат за пределами досягаемости суверенного государ­ства, и но сей день остающегося единственной общностью, в которой воплощена и законодательно закреплена демокра­тическая процедура. Какие бы попытки (в основном нереши­тельные) ни предпринимались группой суверенных госу­дарств с целью совместно заполнить эту пропасть, они безна­дежно проваливались, что можно видеть на примере беззу­бых Уругвайских резолюций или полной неспособности прийти к единой позиции по столь важным вопросам, как генная инженерия или клонирование. Война в бывшей Юго­славии продемонстрировала многие важные перемены, но стала также и последним гвоздем, забитым в гроб того суве­ренитета государств, который на протяжении большей час­ти современной истории лежал в основе мирового порядка и демократической практики, свидетельством бесполезности Организации Объединенных Наций, которая отвечает на вызовы глобализации, основываясь на принципе государ­ственного суверенитета как на своей исходной точке. Сегод­ня мы не видим в исторической перспективе ничего даже отдаленно напоминающего глобальную демократию.

Энтони Гидденс, пытаясь наглядно изобразить путь, по которому течет современная жизнь, использует метафору джаг-гернаута (образ «джаггернаута», гигантской колесницы, под которую верующие, охваченные религиозным экстазом, яко­бы бросались ради того, чтобы быть счастливо раздавленны­ми и превращенными в бесформенную массу, был принесен из Индии ее английскими правителями и заменил в британ­ской системе образов библейского Молоха). Вне зависимости от того, уместна ли такая метафора для понимания динамики модернити, она безошибочно схватывает логику глобализации.

Конечно, в наше время религиозный экстаз охватывает только придворных поэтов предприимчивой власти или ее проповедников типа Фрэнсиса Фукуямы или Томаса Фридме-на. Для трезвомыслящих государственных мужей (Staatsmaeen-ner) безбожного времени вполне сгодится модернизирован­ная версия государственной идеологии (Staatsraeson); призна­ком величественного благоразумия все увереннее становит-

Часть III. Как мы действуем

Глава 7.5. Демократия на двух фронтах

 

ся формула TINA (аббревиатура, сложенная Пьером Бурдье из принципа «There Is No Alternative» - альтернативы не суще­ствует - и представляющая собой кредо приверженцев гло­бального свободного рынка): если мы не можем остановить игру и победить ее инициаторов, остается лишь присоеди­ниться к играющим. Так или иначе, результат один и тот же. Политическая мудрость сводится к тому, чтобы широко от­крыть двери свободном)' движению финансового и торгово­го капитала и сделать страну соблазнительно привлекатель­ной для этих кочевников, сведя к минимуму правила и при дав рынкам капитала и труда максимальную гибкость. Eccksia, таким образом, использует свою власть для того, чтобы отка­заться от нее. Правительства борются друг с другом за право соблазнить джаггернаут проехать по их землям.

Клаус Оффе заметил несколько лет назад, что наша слож­ная социальная реальность стала такой непробиваемой, что любое критическое замечание по поводу ее механизмов ка­жется бесполезным и не приносит практических результатов. 11о «жесткость» бифштекса сама по себе отражает лишь ост­роту вашего ножа и зубов. Если ножа на столе больше нет, а зубы, здоровые или больные, удалены один за другим, то раз­делывать бифштекс просто нечем...

Вот почему самая сложная из политических загадок зак­лючается сегодня не столько в том «что следует делать», а в том «кто может сделать это, даже если бы мы и знали что». Так как эффективность действий обычно обусловлена воз­можностями инструмента, наиболее разумные люди мало чего ожидают от своих местных eccksia, ибо слишком хорошо по­нимают, сколь ограниченной стала свобода их маневра. Тем, к то озабочен благосостоянием oikos, встречи на agora для об­суждения общих интересов, способов их удовлетворения и защиты все больше кажутся напрасной тратой времени и сил. Что касается профессионалов eccksia, то у них, похоже, боль­ше нет даже причин посещать agora. В конце концов, они мало что могут добавить к дебатам, кроме призывов принять все как оно есть и потреблять все имеющееся в наличии самосто­ятельно, с помощью личных ножей и зубных протезов, поку­паемых за собственные деньги.

Agora обезлюдела. Но пустой она оставалась недолго. Ее опять наполнили звуки - на этот раз отраженные от oikos. Как заметил остроумный британский рассказчик Питер Устинов: «Это свободная страна, мадам. У нас есть право разделять ваше уединение в общественном месте». Ален Эрснберг, французский социолог, назвал один из будних вечеров в ок­тябре 1983 года поворотным пунктом во французской куль­турной (и не только культурной) истории: тогда некая Виви-ан объявила миллионам телезрителей о том, что ее муж, Ми­шель, страдает преждевременным семяизвержением и что, естественно, она никогда не испытывала удовольствия от сек­са с ним. С этого момента бесчисленные ток-шоу и чэт-шоу стали главным окном в мир человека, и телевизионные кана­лы распахнули такие окна во всех уголках земного шара. Че­рез них зрители увидели людей, рассказывавших о своих ин­тимных переживаниях, никогда прежде не выставлявшихся публично, и главный вывод, многократно ими услышанный ad nauseam, состоял в том, что каждый из нас обречен мучи­тельно решать одни и тс же проблемы, причем решать их в одиночку, полагаясь на свои выносливость и изобретатель­ность, подкрепляемые лишь с помощью технических нови­нок, опытным взглядом обнаруживаемых в гигантских супер­маркетах.

«Частное» вторглось на территорию общественного, но отнюдь не для того, чтобы взаимодействовать с ним. «Част­ные» проблемы, даже когда они подробно обсуждаются на публике, не обретают нового качества; «частное», скорее, только укрепляется в своем частном характере. Телевизион­ные откровения «простых людей», таких, как Вивиан и Ми­шель, и «эксклюзивные» газетные сплетни о личной жизни звезд шоу-бизнеса, политиков и других знаменитостей стано­вятся публичными уроками, подтверждающими пустословие общественной жизни и доказывающими тщетность надежд, связанных с чем-то менее частным, чем частные проблемы и частные методы их решения. Сегодня одинокие граждане приходят на agora только для того, чтобы побыть в компании таких же одиночек, как они сами, и возвращаются домой, еще более утвердившись в своем одиночестве.

Часть HI. Как мы действуем

Таким оказывается «гордиев узел», по рукам и ногам свя­зывающий будущее демократии: возрастающее бессилие со­циальных институтов разрушает интерес к общественным проблемам и общим позициям, в то время как исчезающие способность и желание переводить частные страдания в плос­кость общественных проблем облегчают работу тех глобаль­ных сил, которые способствуют этому бессилию и кормятся его результатами. Чтобы разрубить этот узел, необходимы проницательность и храбрость Александра Македонского.

Насилие - старое и новое

На протяжении вот уже многих лет в США борьба с тер­роризмом как внутри страны, так и за ее пределами остается главной заботой федеральных властей и служит основанием для направления все большей части национального дохода в бюджеты полиции и вооруженных сил. «Терроризм» стал тем распространенным словом, которое упоминается всякий раз, когда флот или авиация посылаются на выполнение нового задания, запускается в производство новый тип самонаводя­щихся ракет, а на жителей самих американских городов на­кладываются все более жесткие ограничения. Концепция «терроризма» оказывается особенно полезной, если в какой-то части мира кто-то решает оказать угнетению вооруженное сопротивление, особенно если оно становится сопротивле­нием властям, давно уже переставшим противиться американ­ской «программе глобализации», предполагающей свободную торговлю и открытые границы. По словам профессора Гер­берта Шиллера из Сан-Диего, только за последнее десятиле­тие иранцы, ливийцы, палестинцы и курды были осужде­ны (в основном государственным секретарем Соединенных Штатов Мадлен Олбрайт) как террористы. До этого, в тече­ние последних пятидесяти лет, американская армия и ее со­юзники выжигали напалмом и иным образом истребляли тер­рористов в Корее, Доминиканской Республике, Вьетнаме, Никарагуа, Ираке и многих других странах [1].

Нет сомнения, что терроризм предполагает жестокость и кровь, и люди, называемые «террористами», стремятся и готовы убить столько народа, сколько необходимо для орга-

Часть Ш. Как мы действуем,

Глава 16. Нваиаи - старое- и новое

 

низации или продолжения их общего дела. Но проблема со­стоит в том, что навешивание ярлыка «террористов» на лю­дей, которые стреляют, бомбят или жгут других людей,.зави­сит не столько от самой природы их действий, сколько от сим­патий и антипатий тех, кто печатает такие ярлыки и прикле­ивает их надежным клеем, чтобы хорошо держались. Если бы не эти ярлыки, террористов можно было бы спутать с их жер­твами - как и сделал тот не назвавший своего имени британс­кий солдат в Косово, который поделился своими сомнения­ми с корреспондентом газеты «Гардиан» Крисом Бардом: «Я думаю, нас неправильно сориентировали относительно Ос­вободительной армии Косово. Они - террористы, и мы вы­играли за них их войну. Не только сербы, но и этнические албанцы боятся их» [2].

Террористы совершают насилие; точнее, мы называем насилием то, что делают террористы. Такое легко «вывора­чиваемое наизнанку» определение показывает, сколь трудно дать определение насилию, обращаясь исключительно к вне­шним признакам поступка. Да, характерная черта насилия -это заставлять людей делать то, чего они не хотят делать и чего в иных случаях они бы делать не стали; да, насилие озна­чает методом запугивания заставлять людей действовать про­тив своей воли, оно лишает их права выбора; да, ради дости­жения таких результатов наносятся увечья, причиняется боль, путем демонстрации обгорелой плоти и луж крови среди на­селения распространяется страх, усугубляемый слухами о том, что мужчины и женщины, достаточно смелые и самонадеян­ные, чтобы оказать сопротивление, сгорели в огне или про­лили свою кровь. Все это правда, но это еще не вся правда. Не любое жестокое, кровопролитное, беспощадное попрание человеческой свободы, не каждое нарушение телесной цело­стности человека могут быть отнесены к рубрике «насилие». Для подведения таких действий под это понятие и их соот­ветствующего осуждения должны быть выполнены некото­рые другие условия, связанные не с характером действий, а с вовлеченными в них личностями, а также целями, которые им приписываются или ими самими провозглашаются. Что касается жертв их действий, они вряд ли смогут заметить раз-

ницу: все равно они окажутся окровавленными, изгнанными из своих домов, лишенными собственности или жизни, и ощу­щения от этого останутся одинаковыми независимо от того, являются ли мотивы истинными или ложными. Боль остает­ся одинаковой независимо от того, вызвана ли она «побоч­ными эффектами» или стала преднамеренным результатом. Более существенно, что жертвы вынуждены полагаться лишь на заявления своих мучителей, когда дело доходит до реше­ния вопроса о том, каковы были истинные их намерения и какой допускается масштаб «побочных эффектов», чтобы ис­ходные высокие цели не утратили своего благородного об­лика.

Короче говоря, насилие остается понятием исключитель­но спорным. R основе дискуссий вокруг него лежит вопрос легитимности. Насилие есть нелегитимное использование силы, точнее, использование силы, которому отказано в ле­гитимности. Провозглашение акта, принуждающего людей действовать против их воли или навсегда лишающего их шан­са на какие бы то ни было, вольные или невольные, действия, «актом насилия» не прибавляет новой информации к описа­нию самого этого акта, но лишь подвергает сомнению право совершивших его лиц прибегать к использованию силы, а за­одно и лишает их возможности самим определять, какие сло­ва использовать для описания собственных действий. В борь­бе за власть насилие является одновременно и средством, и наградой. Такая двойственная роль проистекает из главной цели этой борьбы, каковой выступает придание легитимнос­ти использованию силы.

В своем проницательном анализе «литературной жизни» Пьер Бурдье высмеял «позитивистские» исследования, в ко­торых предпринимается попытка составить перечень харак­терных и «объективных» черт литературы, якобы позволяю­щих «объективно» устанавливать, что является, а что не яв­ляется «литературным произведением» и кто является, а кто не является «писателем». Выступая против таких помыслов и намерений, Бурдье отмечает, что «одной из главных задач борьбы, идущей в пределах литературной или художествен­ной сферы, оказывается определение границ самой этой сфе-

Часть III. Как мы. действуем

Глава 16. Насилие - старое и повое

 

ры», т. е. совокупности людей, «имеющих законное право уча­ствовать в такой борьбе». Обсуждаемая проблема - это «оп­ределение легитимной практики» и в конечном счете уста­новление права формулировать «официальные», то есть к чему-то обязывающие определения [3], Я считаю, что этот ана­лиз, хотя он и касается борьбы внутри литературных и худо­жественных кругов, имеет непосредственное отношение к нашей теме: все, что говорит Бурдье о динамике литератур­ной сферы, справедливо и для более широкого класса «соци­альных сфер». Все области социального, сколь бы различны и специфичны они ни были, какими бы инструментами они ни пользовались и какими бы результатами ни характеризо­вались, это «сухой остаток» прежней борьбы за власть; все они сохраняют свою форму благодаря непрерывному продол­жению этой борьбы. Сущность же всякой власти состоит в праве давать официальные определения, и главным призом в борьбе за власть служит обретение или сохранение права ус­танавливать свои собственные и, что не менее важно, лишать юридической силы или игнорировать исходящие из противо­положного лагеря определения.

Как заметил Эдвард Сэд, размышляя о последствиях эс­калации насилия в Косово,

«Международный трибунал, объявивший Милошевича воен­ным преступником, потеряет доверие, если, следуя тем же кри­териям, откажется выдвинуть обвинения в адрес Клинтона и Блэра, Мадлен Олбрайт, Сэнди Бергера, генерала Кларка и всех тех, кто в то же самое время нарушал все нормы приличия и законы войны. На фоне того, что Клинтон сделал с Ираком, Милошевич выглядит почти дилетантом» [4].

Можно уверенно утверждать, что наивность этих замеча­ний является преднамеренной. Без сомнения, Эдвард Сэд, один из наиболее глубоких исследователей недостатков и сла­бых мест нашей цивилизации, должен знать, что критерии, которыми руководствовался Международный трибунал, были связаны не со степенью жестокости или с масштабами чело­веческих страданий, этой жестокостью порождаемых (не го­воря уже о таких эфемерных и неуловимых категориях, как «приличие»), ас правом быть жестоким; и, таким образом, кри-

терии трибунала оставались одними и теми же и в отноше­нии Милошевича, и в отношении Клинтона. Именно на ос­новании этих критериев первый был объявлен преступни­ком, а другому было позволено наслаждаться славой за то, что он поставил его на колени. Возможно, что несколько лет на­зад, когда принцип территориального суверенитета госу­дарств еще не рухнул под натиском глобализации, «те же» критерии заставили бы вынести оправдательный приговор Милошевичу и выдвинуть обвинения в агрессии - незакон­ном, по определению, насилии - против сил НАТО.

Во всех операциях по установлению и наведению поряд­ка легитимность так или иначе становится главной пробле­мой и обсуждается наиболее горячо. Борьба идет из-за гра­ни, отделяющей правильное (т. е. ненаказуемое) использова­ние силы и принуждения от неправильного (т. е. наказуемо­го). «Война против насилия» ведется во имя монополии на использование силы. «Устранение насилия», объявляемое целью такой войны, представляется как ситуация, в которой эта монополия больше не оспаривается. «Ненасилие», рас­сматриваемое как атрибут цивилизованного общества, пред­полагает не отсутствие использования силы, а лишь отсут­ствие ее неуполномоченного использования. Именно поэтому война против насилия никогда не может быть выиграна, а само понятие «ненасильственного социального порядка» ока­зывается крайне противоречивым.

Наша современная цивилизация считает «устранение на­силия» одной из главных задач в деле установления порядка. Приняв внешнюю форму проекта модернити [за его суть] и пренебрегая собственно программой действий, потерявшей­ся за этой формой или принявшей более приятные очерта­ния, многие теоретики стали утверждать, что современное общество ориентировано на «смягчение» условий человечес­кого существования и постепенное исключение насиль­ственных методов наведения порядка. Но и по сей день они испытывают крайнее разочарование от собственных попы­ток документально подтвердить наличие прогресса, хотя пос­ле каждого изменения обстановки и правил продолжающей­ся игры противостоящих сил они заранее празднуют прорыв,

Часть Ш. Как мы действуем

Глава 16. Насилие - старое и повое

 

кажущийся столь близким. Проблема, порождаемая внесени­ем в игру изменений, состоит в том, что невозможно посто­янно обновлять обещания лучшей жизни без переоценки про­шлого: то, что в свое время считалось триумфом цивилизо­ванности, по прошествии некоторого периода приходится описывать как историю жестокого, вызывающего дрожь на­силия - это относится, например, к «умиротворению» «ди­ких племен» в Индии или укрощению американских индей­цев и австралийских аборигенов. То, насколько уязвимы и подвержены изменениям границы между насилием и «несу­щим культуру прогрессом», наглядно видно на примере про­блем американских учебников истории, порицаемых, осуж­даемых, обливаемых грязью и в результате один за другим изымаемых как «политически некорректные», т. е. не совпа­дающие с чьими-то идеями о законности использования ору­жия в той или иной ситуации.

Отсюда вытекают два важных следствия. Во-первых, невозможно сколь-либо объективно утверж­дать, является ли современная история историей нарастания или ослабления насилия, равно как невозможно изобрести способ «объективной» оценки общего уровня насилия.

Следует начать со своевременного напоминания Людви­га Витгенштейна о том, что «никакой вопль страданий не мо­жет быть громче, чем вопль отдельного человека... Опять-таки, никакое страдание не сравнится с тем, которое выпадает на долю одного человеческого существа... Планета в целом не может испытать большего страдания, чем одна душа» [5]. Но даже если кто-то и попытался бы опрометчиво отмахнуться от этого предупреждения против общепринятой, но обман­чивой тенденции сводить вопрос страдания к вопросу о ко­личестве страдающих, это не снимает проблему того, что трактовка применения силы как «актов насилия» является слишком непоследовательной и изменчивой, чтобы допус­тить серьезное отношение к стохастическим рядам, как бы прилежно и скрупулезно они ни были исследованы и сопос­тавлены. Всем оценкам исторических тенденций насилия, как прежним, так и нынешним, вряд ли суждена долгая жизнь; они обречены быть столь же спорными и вызывающими со-

мнения, как и сама легитимизация использования силы и под­ведение его под понятие насилия, прямо зависящее от такой легитимизации.

Во-вторых, вопреки декларациям о намерениях, которые сопровождают воплощение в жизнь и утверждение идей «ци­вилизованного порядка», вряд ли когда-нибудь будет приня­та последовательная и решительная позиция в пользу отри­цания насилия. К осуждению насилия можно было бы отно­ситься серьезно только в том случае, если бы оно распрост­ранялось и на осуждение использования силы как таковой, но ничего подобного не просматривается. Проповедники и стражи порядка не могут не пребывать в состоянии растерян­ности, когда дело доходит до вопроса о полезности и необхо­димости использования силы. Сама идея наведения порядка не ныходила бы на авансцену, если бы на ее пути не существо­вало препятствий или врагов, которых необходимо подавить, принудить к подчинению ради торжества порядка. Абсолют­но толерантный, всепозволяющий порядок есть противоречие в определении. Сами по себе наведение и защита порядка со­стоят главным образом в освобождении широкого набора на­сильственных мер от того позора, который сохраняется за насилием; их целью является лишь перераспределение леги­тимности. Охрана порядка оказывается борьбой за искоре­нение насилия как незаконного использования силы в той же мере, r какой остается попыткой узаконить использование силы, если последнее «полезно и необходимо». Осуждение силы и принуждения может быть только избирательным и чаще всего неоднозначным.

Восприятие случайного, «обычного» и «нормального» ис­пользования силы как «насилия» изменяется в зависимости от степени легитимности социального устройства. Если пре­тензии того или иного строя на легитимность выглядят сла­быми и плохо обоснованными, большая часть усилий, пред­принимаемых ради поддержания порядка, будет воспринята как насилие; и наоборот, вызов его легитимности будет воп­лощаться в сомнениях [по поводу его прав применять силу] и осуждении предпринимаемых им мер как насилия. Отказ в праве использования силы равнозначен отказу признать ле-

13 Индивидуализированное

Чпг.тъ III. Как мы действуем

Глава 16. Насилие - старое и новое

 

гитимность существующей власти, и такой отказ обычно ас­социируется с претензиями на власть со стороны сопернича­ющих сторон. В переходные эпохи большинство случаев ис­пользования силы, встречающихся в повседневной «упоря­доченной» жизни общества, оценивается общественным со­знанием как насилие.

Наша эпоха [также] является переходной ~ и переход этот представляется не менее глубоким и всесторонним, чем тот, что ознаменовал рождение общества модернити. Поэтому не приходится удивляться распространенности ощущения, что «мы живем в жестокое время», и убежденности людей в нара­стании масштабов насилия. Когда рушатся старые леса и под­порки повседневных институтов, мало какие (если вообще какие-нибудь) «насущные потребности», прежде восприни­мавшиеся как неотъемлемая часть жизни, неприятные и раздражающие, но требующие молчаливого принятия, кажут­ся столь же очевидными и неизбежными, как прежде.

Получив законный статус, использование силы отходит на задний план повседневной жизни, перестает быть в цент­ре внимания. Оно редко попадается на глаза и становится как бы «невидимым»; и чем более привычным, повторяющимся и монотонным становится применение силы, тем меньше оно имеет шансов привлечь к себе внимание. Только в случае, ког­да заведенный порядок начинает испытывать давление или разрушается, силовые приемы, прежде поддерживавшие его, становятся вполне различимыми. Именно в этот момент в гла­зах своих жертв применение силы обретает все признаки на­силия, становясь недопустимым, неоправданным и непрос­тительным, опасным посягательством на права и свободы личности.

Однако это только часть дела. Возрастающая частота, с какой люди прибегают сегодня к использованию силы, кото­рая, выходя за институционализированные рамки, может классифицироваться лишь как насилие, не должна сбрасы­ваться со счетов как иллюзия (trompe-1'oeil) и списываться на смятение умов, естественное для переходного периода.

Наша эпоха является переходной постольку, поскольку прежние структуры разрушаются или демонтируются, но аль-

тернативных структур, обладающих в равной мере узаконен­ным статусом и призванных занять их место, пока не суще­ствует. Может показаться, что сами матрицы, в которые за­ливались человеческие отношения ради придания им необ­ходимой формы, брошены r плавильный котел. Лишенные таких форм все модели отношений начинают вызывать по­дозрения в той мере, в какой они оказываются неопределен­ными и уязвимыми, подверженными сомнениям и открыты­ми для обсуждений. И дело уже не просто в том, что нынеш­ние человеческие отношения, как и все социальные атрибу­ты эпохи модернити, требуют определенных усилий для под­гонки их под некую модель, а в том, что подобные модели не являются больше «заданными». Эти модели сами преврати­лись в задачи, которые приходится решать в условиях отсут­ствия «нормативного регулирования» и четких критериев, позволяющих считать задачу решенной. Забавная игра, в ко­торой правила и цели являются в то же время и главным при­зом!

Так как формирование моделей не имеет заранее опре­деленного предела и не существует готовых образцов, по ко­торым можно проверить направление этой работы и тем бо­лее оценить масштабы достигнутого прогресса, оно может осуществляться только методом проб и ошибок. Выработка новых парадигм представляется сегодня непрерывным экс­периментированием. Исходные гипотезы, которые должны проверяться в экспериментах, оказываются неопределенны­ми или вообще отсутствуют; сама цель экспериментирования становится темой для эксперимента.

Процесс создания новых моделей методом проб и оши­бок, как правило, принимает форму «разведки боем». В воен­ной практике этот термин означает завязывание боя с про­тивником с целью оценки его ресурсов, оборонительных и наступательных возможностей и, таким образом, определе­ния того, какого ответа на собственные гамбиты можно ждать, или насколько надежно защищенной можно считать выбранную позицию. В некоторых случаях попытки провес­ти разведку боем, коротким, но напряженным, предприни­маются, когда стратегический план составлен, подписан и

Часть 111. Как мы действуем

Глава 16. Насилие - старое и новое

 

остается только проверить, сколь реалистичны надежды на успех. Но иногда случается и так, что «разведка боем» исполь­зуется для выяснения того, насколько широк диапазон воз­можных действий. Если планы еще не разработаны, опреде­ление целей будет зависеть от результатов предварительных боевых стычек и от выводов, сделанных относительно силы и решительности сопротивления, с которым, по всей веро­ятности, придется столкнуться.

Постоянно растущие масштабы «семейного» и «улично­го» насилия требуют двухступенчатого объяснения. Во-пер­вых, благодаря все более явной слабости прежде всесильных, очевидных и не вызывающих сомнения моделей отношений значительная часть повседневно воспроизводившихся сило­вых мер лишается былой легитимности и все чаще воспри­нимается в наши дни как насилие. Во-вторых, новая измен­чивость и гибкость отношений, освобожденных от рамок пре­жних моделей, допускает широкое использование хитростей, присущих «разведке боем»: мощь и изобретательность сто­рон, их способность быстро восстанавливать силы подверга­ются ежедневному испытанию с целью выяснить, насколько можно расширить собственную территорию, сколь далеко продвинуться, не опасаясь контратаки, и как долго противо­положная сторона будет терпеть наскоки и уколы, прежде чех? «соберется с силами» и достойно ответит. Все это представ­ляется «использованием силы, находящейся в поисках леги­тимности», и в течение того времени, пока искомая легитим­ность не достигнута и не защищена падежным образом, по­добная «проверка силой», по определению, является актом насилия. Если новые модели не возникают, а условия пере­мирия нужно постоянно поддерживать, причем в некоторых ситуациях оговаривать заново практически ежедневно, то ис­пользование силы, всегда лежащее в основе «мирного сосу­ществования», может еще неопределенно долгое время оста­ваться облеченным в наряд насилия.

Перемены в «классификации» иллюстрируются вдруг по­лучившими название формами семейного и уличного насилия -супружеские изнасилования, издевательства над детьми, сек­суальные домогательства на службе, преследования, вымога-

тельства и т. д. Явления, которые призваны обозначить эти вызывающие возмущение и панику модные словечки, отнюдь не новы. Они существовали рядом с нами на протяжении дол­гих лет, но к ним либо относились как к «естественным» и сносили их безропотно наряду с другими нежелательными, по неизбежными жизненными неприятностями, либо же они просто оставались незамеченными, как и прочие черты «по­вседневности». Достаточно часто под вывесками супружес­кой верности, близости родителей и детей или искусства уха­живания они восхвалялись и даже активно насаждались на­ряду с другими неотъемлемыми элементами миропорядка (ведь так называемая «социализация» в конечном счете и зак­лючается в принуждении людей добровольно выполнять то, что обязывают их делать принятые в обществе правила). Новые названия отражают не столько сами обозначаемые ими явления, сколько отказ по-прежнему спокойно мирить­ся с ними. Можно сказать, что эти новые названия - своего рода вопросительные знаки, заменяющие точки. Явления, которые они описывают, вызывают сомнения, их легитим­ность оспаривается, их институциональные основы непроч­ны, от них больше не исходит дух надежности и постоянства, а незаконное принуждение, как мы помним, и есть насилие. Поскольку старые модели уже не кажутся обязательны­ми, поддерживавшие их силы не внушают больше трепета и послушания, а потому и не ощущают себя непреодолимыми: но при этом не обнаруживается никаких новых моделей, спо­собных хотя бы претендовать на всеобщее одобрение и проч­ные институциональные основы, не говоря уже о реальном обретении ими того и другого - все новые и новые ситуации воспринимаются как изменчивые, неопределенные и спор­ные и в силу этого требующие бдительности и боеготовнос­ти. Наше общество становится все более «военизированным», а насилие, обвинения в насилии и ожидание насилия превра­щаются в главное средство отстаивания прав индивидов или групп. Старый принцип si vis pacem, para bellum (хочешь мира, готовься к войне) кажется актуальным как никогда -для всей социальной системы сверху донизу, будь то на гло­бальном, местном или внутрисемейном уровнях.

Часть III. Как мы действуем

Глава 16. Насилие - старое и новое

 

Подозрение в насилии само по себе представляется глу­боким источником тревоги; в условиях, когда проблема леги­тимности постоянно остается нерешенной и обсуждаемой, любые претензии, возникающие вследствие проживания в едином сообществе, в одном доме или в одной семье не могут быть свободными от обвинений в откровенном или скрытом насилии. Неудивительно, что перманентный страх перед на­силием подсказывает людям «стратегию разьединения»: тер­риториальная обособленность достигается с помощью совре­менных аналогов крепостных рвов и подъемных мостов (та­ких, как охранники в подъездах, огороженные кондоминиу­мы, скрытые системы видеонаблюдения и вооруженные пат­рули), принцип «пусть лишь смерть разлучит нас» заменяет­ся «пробными браками» и неустойчивыми псевдосемейными союзами, которые можно расторгнуть по первому требова­нию в силу нескованности взаимными обязательствами.

Институционализированные модели разрушаются и де­зинтегрируются на всех уровнях общественной организации, принося одинаковые последствия: на всех социальных уров­нях все новые и новые типы взаимодействия переходят в раз­ряд насилия, в то время как акты насилия, напоминающие «разведку боем», становятся неотъемлемой чертой процесса непрерывного разрушения и воссоздания властных иерар­хий. Два уровня заслуживают здесь особого внимания: пер­вый, до недавнего времени занятый государством и нацией, слившимися в единое целое, и второй, прежде не слишком институционализированный и остававшийся до последнего времени фактически «ничейной территорией», но сейчас активно осваиваемый нарождающейся «глобальной» или, по определению Альберто Мелуччи, «планетарной» системой.

Формирование государств в эпоху модернити было исто-рией насилия, совершавшегося относительно небольшой группой наделенных естественными богатствами и удачливых этносов над множеством находившихся на более низких ста­диях развития, мелких и несчастных национальных групп -«потенциальными», но «не реализовавшимися» нациями. Ис­тория пишется победителями, а поскольку подавление побеж­денных меньшинств, сопровождавшееся их физическим или

культурным истреблением, лишало их возможности написать собственные истории, то История оказалась изложенной и повторяемой как поучительный и возвышенный рассказ о прогрессе, о процессе культурного развития, о постепенном, но непрекращающемся проникновении идеалов добра в по­вседневную жизнь и очищении взаимоотношений между людь­ми от насилия. Если взглянуть на этот процесс с высоты на­шего времени, это очищение оказывается похожим, скорее, на успешную ликвидацию неузаконенного принуждения и инсти-туционализацию «естественного характера» принуждения, ис­ходящего от законной власти, вплетение его в ткань социальных связей. Несмотря на неоднократные переписывания этой кар­тины, проблема насилия на протяжении многих десятилетий сводилась к вопросам антиобщественных, криминальных эле­ментов. И только когда бурная история становления нацио­нальных государств оказывается успешно забытой, становит­ся различимой четкая и более не оспариваемая грань между принуждением, наряженным в одежды «защиты закона и по­рядка», и «неприкрытым» и «диким», но случайным и эпизо­дическим насилием, которое легко найти и изолировать.

Но теперь и в этой сфере все изменилось. По мере разру­шения суверенитета государств под давлением глобализации и значительного снижения пороговых требований, позволя­ющих претендовать на самоопределение, поддерживавшиеся властями обязательная ассимиляция и инкорпорирование на­циональных меньшинств вкупе с уничтожением их самобыт­ности (модернизированная версия леви-строссовской этноло­гической категории антропофагической стратегии, основного метода наведения порядка, ранее применявшегося нацио­нальным государством) становятся невозможными; споради­ческие попытки прибегнуть к подобным мерам оказываются вопиюще неэффективными. В этих условиях использование альтернативных методов (современного варианта антропо-эмической стратегии Леви-Стросса) - размежевания, взаимно­го отделения, конфискации имущества и депортации - стано­вится соблазном, которому трудно противостоять. Каждый, кто не может быть ассимилирован, должен быть уничтожен или выслан за пределы сообщества, которое, когда дело доходит

Часть III, Как мы действуем

Глава 16. Насилие - старое и новое

 

до установления и защиты моделей сосуществования, способ­но положиться только на единообразие своих членов. Для воз­никающих новых государств политика принудительной асси­миляции и подавления местных традиций, памяти, обычаев и диалектов уже не представляется возможной или практичес­ки осуществимой. Мы вступили в эпоху этнических чисток как определяющего элемента стратегии строительства наций.

Возникающие нации, стремящиеся к созданию собствен­ных национальных государств, не могут похвастаться уже ут­вердившимися, завоевавшими авторитет институтами, спо­собными поддержать их хрупкую, активно оспариваемую и скорее постулируемую, нежели реальную, идентичность. Им еще предстоит выкристаллизовать себя из смешения культур, языков, верований, в которых они были растворены; им еще предстоит дистиллировать свою идентичность посредством отделения и изоляции друг от друга компонентов безнадеж­но перемешанного раствора. 11о так как они не могут прибег­нуть к «узаконенному принуждению», то все, что бы они ни сделали для достижения своей цели, может классифициро­ваться лишь как насилие.

И насилия здесь не может не быть: для возникающих на­ций безумие убийства - не столько вопрос жизни и смерти, сколько рождения или мертворождения. Мало что может за­менить, если вообще может, «исходное преступление» в его качестве надежного связующего средства, надолго объединя­ющего прежде разрозненных индивидов и превращающего их в компактное и сплоченное национальное сообщество. Только будущая «суверенная нация» способна захотеть и ре­ально оправдать участников [преступления], сняв с них об­винение в насилии и эффективно защитив их от наказания, равно как и от преследующего их чувства вины. Таким обра­зом, самыми страшными врагами образующихся наций ока­зываются перебежчики, сомневающиеся, равнодушные и без­различные; чем грязнее будут руки большинства, тем более широкой и острой станет потребность их вымыть, и только «суверенная нация» будет обладать властью, достаточной, чтобы объявить их чистыми. Насилие необходимо прежде всего для того, чтобы заставить всех, кто назначен быть пат-

риотами, принять участие в насильственных действиях, даже если они этого не слишком хотят. Официальные и публично объявленные врагами объекты «этнических чисток» оказы­ваются в рамках такой логики несчастными жертвами «по­бочного ущерба», неизбежного в ходе усилий по «смыканию рядов» государств и наций, борющихся за свое рождение.

Новые вспышки насилия на локальном уровне, когда-то усмиренные под руководством суверенных национальных го­сударств, вряд ли проявились без прогрессирующего разру­шения этого суверенитета под давлением обстоятельств, воз­никающих на уровне «планетарной системы». Обращения к насилию па этих двух уровнях тесно связаны и взаимозависи­мы, но каждый уровень имеет собственные проблемы и спо­собен вызвать к жизни особый вид насилия.

На уровне наций, стремящихся к образованию собствен­ного государства, ставкой в межэтническом конфликте высту­пает территория. Тот, кто остается на поле битвы после ее окончания, выигрывает войну. Какая бы тактика ни была выб­рана, она предполагает прямое столкновение с противником. Необходимость последнего усугубляется ранее обсуждавшим­ся фактором