Глава 5. Разве я сторож брату моему? 4 страница

Таково в самых общих чертах не слишком оптимистич­ное видение ситуации, определяющей актуальные задачи кри­тической теории, да и социальной критики вообще. Они сво­дятся к попыткам еще раз связать то, что разорвано на части сочетанием формальной индивидуализации и отделением власти от политики. Иными словами, к реконструкции и новому заселению ныне в значительной мере опустевшей agora - места встреч, споров и диалога между индивидуаль­ным и общим, частным и общественным. Если прежняя зада­ча критической теории - освобождение человека - сегодня что-то еще значит, то она заключается в соединении двух сто­рон пропасти, открывшейся между реалиями «личности de jure» и перспективой становления «личности de facto». И индивиды, заново усваивающие забытые гражданские навы­ки и вновь обретающие утраченные инструменты граждан­ства, являются единственными строителями, которые способ­ны соорудить этот своеобразный мост.

Глава 8. Прогресс - тот же самый и иной

8

Прогресс» тот же самый и иной

Здание мэрии в Лидсе, городе, где я провел последние тридцать лет, - это величественный памятник амбициям и самоуверенности капитанов промышленной революции. Построенное в середине девятнадцатого столетия, величе­ственное и пышное, соединяющее в своей архитектуре чер­ты Парфенона и египетских храмов, оно включает в себя в виде главного украшения огромный зал заседаний, предназ­наченный для регулярных собраний горожан, для дискуссий и выработки решений о дальнейших шагах, ведущих к еще большей славе города и Британской империи. Под потолком зала пурпурными и золотыми буквами выложены слова пра­вил, обязательных для любого, кто присоединяется к идущим по этому пути. Среди священных принципов этой простой этики, таких, как «Честность - лучшая политика» или «Закон и порядок», одно предписание поражает своей самоуверен­ной и бескомпромиссной краткостью: «Вперед». В отличие от современных посетителей мэрии авторы кодекса вряд ли сомневались в его смысле. Они хорошо знали разницу между «вперед» и «назад». И чувствовали себя в силах не сходить с пути и придерживаться избранного направления.

25 мая 1916 года Генри Форд сказал корреспонденту газе­ты «Чикаго трибьюн»: «История - это, в большей или мень­шей мере, вздор. Мы не хотим традиционности. Мы желаем жить настоящим, и единственная история, заслуживающая хоть какого-то внимания, - это та, которую мы делаем сегод­ня». Форд был известен тем, что громко и прямо выражал мысли, которые другие могли высказать, лишь дважды поду-

мав. Прогресс? Не думайте о нем как о «работе истории». Это наша работа, работа нас, живущих в настоящем. Единствен­ная история, которая что-то значит, это та, что еще не сдела­на, но делается ныне, и должна быть сделана, иными слова­ми - это будущее (о котором другой прагматичный и прямоли­нейный американец Эмброуз Бирс написал десятью годами раньше в своей книге «Словарь дьявола», что оно представ­ляет собой не более чем «тот период времени, на протяже­нии которого наши дела идут хорошо, наши друзья остаются настоящими, а наше счастье - гарантированным»). Форд мог бы торжествующе провозгласить то, что Пьер Бурдье с из­рядной печалью признал недавно в своей книге «Акты сопро­тивления»: «Чтобы овладеть будущим, надо держать под кон­тролем настоящее». Человек, который управляет настоящим, может быть уверен в своей способности заставить будущее работать на него и по этой причине может игнорировать прошлое: для такого человека в самом деле доступно сделать прошлую историю чушью, пустым бахвальством, враньем. Или по крайней мере не придавать ей большего значения, чем заслуживают вещи подобного рода. Прогресс не превоз­носит и не облагораживает историю. «Прогресс» представ­ляет собой заявление о намерениях девальвировать или даже отменить ее.

В этом-то и дело. «Прогресс» предполагает не какие-то атрибуты истории, а самоуверенность настоящего. Глубочайший, а возможно, и единственный смысл прогресса воплощен в ощущении, что время работает на нас, ибо события происхо­дят именно под нашим влиянием. Все прочее, рассказываемое о «сущности» прогресса, диктуется вполне объяснимым, но все же вводящим в заблуждение стремлением «онтологизиро-вать» это ощущение. И в самом деле - является ли история движением к лучшей и счастливой жизни? Если да, то как мы об этом узнаем? Мы, те кто утверждает это, не жили в про­шлом, а тех, кто жил тогда, сегодня уже нет с нами, - так кому же делать сравнения? Влетаем ли мы, подобно Клио, музе истории, в будущее, преследуемые ужасами прошлого, или спешим в него, влекомые надеждой поправить наши дела,-единственным, что движет нами, является игра памяти и во-

 

Часть П. Как мы думаем

Глава 8. Прогресс - тот же самый и иной

ображения, а связывает или разделяет их между собой наша вера в себя или ее отсутствие. Для людей, уверенных в своей способности изменять ход вещей, прогресс является аксио­мой. Тем, кто чувствует, как все валится у них из рук, идея прогресса даже не приходит в голову, и они посмеются над всяким, кто попытается ее предложить. Эти противополож­ности оставляют мало места для беспристрастной дискуссии, не говоря уж о консенсусе. Наверное, Форд отозвался бы о прогрессе так же, как однажды он высказался об утренней зарядке: «Упражнения - это чепуха, - сказал он, - если вы здо­ровы, они вам ни к чему; если вы больны, они вам не по си­лам».

Но если уверенность в себе, успокаивающее чувство «кон­троля над настоящим» является единственным основанием, на которое опирается вера в прогресс, то не приходится удив­ляться, что в наши дни эта вера обречена оказаться шаткой. Этому нетрудно найти объяснение.

В первую очередь бросается в глаза отсутствие институ­та, способного «повести мир вперед». Наиболее болезнен­ный вопрос, от которого стараются увиливать в наше время поздней модернити, или постмодернити, состоит не в том, «что следует делать» (дабы мир стал лучше и счастливее), а в том, «кто возьмется это сделать». В книге «Новый мировой беспорядок» Кен Джовитт объявил о крахе «представлений христианского типа», вплоть до последнего времени упоря­дочивавших наши мысли о мироздании, о его перспективах и полагавших мир «централизованным, жестко скрепленным и истерически озабоченным непроницаемостью границ». В таком мире вопрос об институте власти едва ли был актуа­лен: «христианский» мир был всего лишь сферой взаимодей­ствия могущественных сил с результатами их же действий. Такой образ имел свои эпистемологические основы в фор-дистской фабрике, а также в устанавливающем и поддержи­вающем порядок суверенном государстве (если даже и не в порождаемой ими реальности, то хотя бы в их стремлениях и намерениях). Обе эти опоры ныне ослабли вместе с их су­веренитетом и амбициями. Упадок современного государства чувствуется, пожалуй, особенно остро, поскольку власть над

продуктивной деятельностью отделена от политики, которая, собственно, и призвана решать, что должно быть сделано. В то время как все политические институты остаются локаль­ными, привязанными к определенной территории, реальная власть постоянно движется, оказываясь за пределами их вли­яния. Наша жизнь [все чаще] оставляет впечатление, что мы похожи на пассажиров в самолете, поднявшихся высоко в небо и обнаруживши*, что в кабине пилота никого нет.

Во-вторых, становится все менее и менее ясно, что дол­жен предпринять этот институт для улучшения ситуации в мире, - даже если рассмотреть маловероятный случай, когда он способен сделать это. Все картины счастливого общества, нарисованные разными красками и множеством кистей за последние два столетия, оказались либо несбыточной мечтой, либо - если их воплощение в действительности и было объяв­лено - нежизнеспособными [конструкциями]. На практике оказалось, что любая [новая] форма социальной организации приносит столько же несчастий, сколько и счастья, если не больше. Это относится в равной мере и к двум главным анта­гонистам - уже обанкротившемуся марксизму и ныне правя­щему экономическому либерализму. Что касается других се­рьезных конкурентов, то вопрос Франсуа Лиотара: «Какие идеи способны предотвратить появление нового Освенци­ма... в процессе движения к всеобщему освобождению?» - до сих пор не нашел ответа и вряд ли найдет его. Время «хрис­тианских концепций» ушло: все картины мира, уже нарисо­ванные по индивидуальным заказам, не вызывают симпаний, а те, что еще не написаны, уже заранее кажутся подозритель­ными. Мы путешествуем ныне без всякого представления о пункте назначения, на который можно было бы ориентиро­ваться, не пытаясь найти «справдливое общество» и даже не* надеясь, что оно встретится нам на пути. Приговор Питера Дракера, согласно которому «от общества уже не стоит ждать спасения», в полной мере отвечает духу нашего времени.

Однако начатый модернити роман с прогрессом - с жиз­нью, которая может и должна переделываться, становясь «но­вой и усовершенствованной», - не закончен и вряд ли скоро закончится. Модернити не знает никакой иной жизни, кро-

Часть II. Как мы думаем

Глава 8. Прогресс - тот же самый и иной

 

ме «сделанной»: жизнь современных людей есть не нечто дан­ное, а, скорее, некое задание, всегда незавершенное и посто­янно требующее все новых забот и усилий. Условия челове­ческого существования в «поздней модернити», или «постмо-дернити» сделали эту модальность жизни еще навязчивее: прогресс более не является временным делом, приводящим в результате к совершенству, когда делается все, что должно быть сделано, и в дальнейших переменах нет необходимос­ти, а становится вечным состоянием, самим содержанием жизни.

Если идея прогресса в нынешней ее форме выглядит столь незнакомой, что возникает вопрос, существует ли он вообще, то это потому, что прогресс, как и многие другие параметры современной жизни, был дерегулирован и привати­зирован. Он дерегулирован - поскольку вопрос о том, означа­ет ли каждый конкретный элемент новизны какое-либо улуч­шение, всегда остается без ответа и вызывает споры даже после того, как выбор уже сделан. И он приватизирован -поскольку принадлежит каждому отдельному человеку, от которого ждут, что он индивидуально воспользуется своим умом, ресурсами и трудолюбием, чтобы добиться для себя более удовлетворительных условий жизни, оставляя в про­шлом то, что ему не по нраву.

Однако проблема осуществимости прогресса во многом ос­тается такой же, как и до дерегулирования и приватизации, -такой, как ее сформулировал Пьер Бурдье: чтобы строить будущее, надо уметь управлять настоящим. Только сегодня задача управления настоящим становится задачей каждого отдельного человека. И для многих - возможно, даже для боль­шинства - наших современников «контроль над настоящим» либо сомнителен, либо очевидно отсутствует. Мы живем в мире всеобщей гибкости, в обстановке обостренной и безыс­ходной неуверенности, пронизывающей все стороны инди­видуальной жизни, - от источников жизнеобеспечения до любовных отношений или членства в сообществе по интере­сам: [затрагивающей ] черты профессиональной и культурной самобытности, манеру подачи себя на публике и даже состоя­ние здоровья; [накладывающей свой отпечаток] как на цен-

ности, к которым следует стремиться, так и на способы их обретения. Мало остается надежных оплотов для доверия, они расположены далеко друг от друга, и, как правило, дове­рие остается невостребованным.

Когда господствует неуверенность, планы на будущее ста­новятся временными и неустойчивыми. Чем слабее контроль человека над настоящим, тем меньше планов он строит на будущее - сами отрезки времени, называемые «будущим», ста­новятся все короче, а жизнь в целом разделяется на эпизоды, которые рассматриваются один за другим. Непрерывность не является больше фирменным знаком совершенствования: кумулятивная и долгосрочная природа прогресса уступает требованиям, адресующимся по отдельности каждому эпизо­ду; значение любого из них должно раскрываться и всесторон­не оцениваться еще до окончания одного эпизода и начала сле­дующего. В жизни, управляемой принципом гибкости, страте­гии, планы и желания MOiyr быть лишь краткосрочными.

Серьезное изучение культурных и этических последствий этой гигантской трансформации еще не начиналось, поэто­му их можно обозначить лишь в самых общих чертах.

Глава 9. О «пользе» бедности

9

О «пользе» бедности

Экономика, освобожденная от политических сдержек и местных ограничений, быстро глобализирующаяся и превра­щающаяся в поистине экстерриториальную, порождает, как известно, все углубляющийся разрыв между процветающими и бедствующими слоями населения, как в мире в целом, так и внутри каждого отдельного общества. Известно также, что она исключает вес более широкие круги населения, и без того живущего в бедности, страданиях и обездоленности, из той сферы деятельности, которая признается обществом эконо­мически рациональной и социально полезной, превращая в людей, лишних с экономической и социальной точек зрения. Согласно последнему докладу Программы развития ООН [1], несмотря па то, что к 1997 году общемировое потребле­ние товаров и услуг выросло вдвое по сравнению с 1975 го­дом, и в шесть раз - по сравнению с 1950-м, около миллиарда человек «не могут удовлетворить даже самых элементарных своих потребностей». Среди 4,5 миллиарда жителей «разви­вающихся» стран трое из каждых пяти лишены доступа к ос­новным элементам инфраструктуры: треть не имеет пригод­ной для питья воды, четвертая часть - сносного жилья, од­ной пятой не предоставляются санитарные и медицинские услуги. Каждый пятый ребенок учится в общей сложности не более пяти лет; такая же часть детей постоянно недоедает. От семидесяти до восьмидесяти из ста с небольшим «разви­вающихся» стран имеют сегодня более низкий среднедуше­вой доход, чем десять и даже тридцать лет назад: 120 милли­онов человек живут менее чем на один доллар в день.

В то же время в США, безусловно наиболее богатой стра­не мира и родине самых богатых людей, 16,5 процента насе­ления живут в бедности; каждый пятый из взрослых мужчин и женщин не умеет ни читать, ни писать, а продолжитель­ность жизни 13 процентов из них не достигает и 60 лет.

С другой стороны, три самых богатых на планете челове­ка имеют личные активы, превышающие совокупный нацио­нальный продукт сорока восьми беднейших стран; состояние пятнадцати богатейших людей превосходит валовый продукт всех стран Африки, расположенных к югу от Сахары. Соглас­но докладу, менее 4 процентов личного богатства 225 наибо­лее состоятельных людей было бы достаточно, чтобы обес­печить беднякам всего мира элементарные медицинские и образовательные услуги, а также достойное питание.

Последствия поляризации богатства, доходов и жизнен­ных возможностей, растущей внутри и вовне отдельных стран, - этой несомненно вызывающей наибольшее беспокой­ство из всех современных тенденций - как прежде, так и се­годня активно исследуются и обсуждаются; между тем прак­тически ничего, если не считать отдельных, фрагментарных и нерешительных мер, не предпринимается для смягчения этих последствий, не говоря уже о преодолении самой тен­денции. Непрекращающаяся драма озабоченности и бездей­ствия неоднократно описывалась и описывается, но без ви­димых результатов. В мои намерения не входит повторять ее еще раз; хотелось бы обратиться к концептуальным рамкам и набору ценностей, с позиций которых эта драма, как прави­ло, излагается; к рамкам и ценностям, препятствующим пол­ному осознанию серьезности положения, а тем самым и по­иску возможных альтернатив.

Концептуальные рамки, в которые традиционно заклю­чается обсуждение нарастающей бедности, являются чисто экономическими (в доминирующем сегодня понимании «эко­номики» как совокупности товарно-денежных трансакций) и сводятся к распределению богатства и доходов, а также к проблеме доступа к оплачиваемому труду. Набор ценностей, формирующий сбор и толкование необходимых данных, чаще всего представляет собой комбинацию жалости, сочув-

Часть II. Как мы думаем

Глава 9. О «пользе» бедпмти

 

ствия и озабоченности судьбой бедняков. Бремя от времени выражается также озабоченность по поводу устойчивости со­циального порядка, хотя, говоря по правде, она редко зву­чит в полный голос, поскольку лишь немногие трезвые умы ощущают в бедственном положении и обездоленности совре­менных бедняков угрозу бунта. Ни концептуальные рамки, ни система ценностей не являются ошибочными сами по себе. Точнее сказать, они ошибаются не в том, на чем они сосредоточились, а в том, что они замалчивают и упускают из вида.

Между тем среди факторов, на которые они не обраща­ют внимания, следует в первую очередь отметить роль «но­вых бедных» в воспроизводстве и укреплении того глобаль­ного порядка, который и является причиной их обездолен­ности; воссоздание атмосферы страха, делающего несчастной жизнь всех остальных; наконец, степень, в которой поддер­жание глобального порядка зависит от этих обездоленности и страха. Карл Маркс однажды - во времена только еще фор­мировавшегося, дикого и необузданного капитализма, слиш­ком малограмотного, чтобы расшифровать даже ясные пре­достережения, - сказал, что рабочие не могут освободиться сами, не освободив и всех остальных членов общества. Се­годня, в эпоху триумфа капитализма, не нуждающегося в пре­достережениях и даже границах, можно сказать, что все чело­вечество не может освободиться от атмосферы страха и бессилия, если беднейшая его часть не освободится от нужды и бедности.

Короче говоря, наличие большой армии бедняков и ши­роко известная бедственность их положения являются для существующего порядка важнейшим и, возможно, даже реша­ющим, уравновешивающим фактором. Его значение заклю­чается в смягчении восприятия условий жизни потребителя, пребывающего в вечной неопределенности, условий, кото­рые в иной ситуации выглядели бы отталкивающими и от­вратительными. Чем безысходней в их восприятии нужда и бесчеловечность существования бедняков, живущих в других странах или на соседней улице, тем лучше они играют свою роль в той драме, сценария которой они не писали и на кото­рую не проходили проб-

С давних времен людей вынуждают мириться с судьбой, какой бы суровой она ни была, для чего им демонстрируют красочные картинки ада, готового поглотить всякого бунтов­щика. Подобно атрибутам того света, предназначенным для этих целей, преисподняя перенесена сегодня на землю, проч­но укоренена в млрекую жизнь и представлена в виде, гото­вом для мгновенного употребления. Нынешние бедняки - это коллективный «другой» перепуганных потребителей; они те­перь олицетворяют ад, причем гораздо более осязаемо и убе­дительно, чем это показано в книге Сартра «За закрытой две­рью». Лишь в одном жизненно важном аспекте бедняки пред­ставляют то, чем хотел бы стать (хотя и не отважится попы­таться) весь обеспеченный остальной мир: они свободны от неопределенности. Но определенность, которую они получи­ли взамен, приходит либо в облике пораженных болезнями, переполненных преступлениями и отравленных наркотика­ми грязных улиц (если им выпало жить в Вашингтоне), либо в форме медленного умирания от недоедания (если они про­зябают в Судане). Урок, который человек извлекает, слушая об этих несчастных, состоит в том, что определенности следует опасаться даже более определенно, нежели отвратительной неопре­деленности, а наказание за бунт против неудобств повседнев­ной неопределенности бывает быстрым и беспощадным.

Один только вид бедных держит обеспеченных в состоянии страха и покорности. Тем самым он увековечивает их жизнь в условиях неопределенности. Он подсказывает им, что непре­одолимое нарастание «гибкости» мира и рискованности сво­его положения следует либо терпеть, либо принимать за дан­ное и переносить с покорностью. Этот вид ограничивает их воображение и связывает руки. Они не отваживаются вооб­разить иной мир и становятся слишком осмотрительными, чтобы попытаться изменить этот. И пока такое положение сохраняется, шансы [на возрождение] автономного самоуч­реждающегося общества, на установление демократической республики, основанной на принципах гражданства, остают­ся, мягко говоря, ничтожными и туманными.

Все это представляет собой вполне достаточную причину для того, чтобы политическая экономия неопределенности

Часть Н. Как мы думаем

Глава 9. О -пользе" бедности

 

рассматривала «проблему бедности» в качестве неотъемлемо­го своего элемента, но либо в терминах законности и правопо­рядка, либо как объект для гуманитарной заботы - и никак не иначе и не более чем так. При первом подходе общенародное осуждение бедных - скорее извращенцев, нежели обездолен­ных - почти достигает той степени, когда сжигается чучело народного страха. Использование второго подхода позволяет безопасно перенаправить недовольство жестокостью и безду­шием судьбы в сторону безвредных проявлений благотвори­тельности, и позорное безразличие может полностью скры­ться за единичными вспышками людской солидарности.

И так день за днем бедняки на мировой периферии и в собственной стране делают свое незаметное дело, подрывая уверенность и решимость всех тех, кто еще имеет работу и получает регулярные доходы. В связи между нищетой бедня­ков и капитуляцией обеспеченных нет ничего иррациональ­ного. Зрелище нужды служит своевременным напоминани­ем всем, кто способен к трезвым размышениям, что даже бла­гополучная жизнь ненадежна, что сегодняшний успех не слу­жит гарантией от завтрашнего краха. Возникает обоснован­ное ощущение возрастающей перенаселенности мира; кажет­ся, что единственным выбором, открывающимся перед на­циональными правительствами, в лучшем случае становится выбор между распространенной бедностью при высокой без­работице, как это имеет место в большинстве европейских стран, и распространенной бедностью при несколько мень­шей безработице, как в Соединенных Штатах. Научные ис­следования подтверждают это ощущение: оплачиваемой ра­боты становится все меньше. В наше время безработица выг­лядит более зловещей, чем когда бы то ни было прежде. Она уже не кажется продуктом циклической депрессии; времен­ным нарастанием страданий, которые будут растворены и смыты следующим экономическим подъемом. Обещания по­литиков уре1улировать проблему «возвращения людей на ра­боту» невольно напоминают приписываемый Барри Голдуо-теру ответ на вопрос о ядерной угрозе, когда он сказал: «Да­вайте же составим повозки в круг...» Как утверждает Жан-Поль Марешаль [2], в эру «масштабной индустриализации»

потребность в сооружении гигантской промышленной инф­раструктуры и производстве громоздкой техники предпола­гала создание большего числа новых рабочих мест, чем то, которое ликвидировалось в результате исчезновения тради­ционных ремесел и профессий; однако сегодня ситуация из­менилась. До 70-х годов соотношение между ростом произ­водительности и уровнем безработицы оставалось удовлет­ворительным; с тех пор оно год от года становится все более удручающим. Переломный рубеж, по-видимому, был перей­ден в 70-е годы. Последние данные красноречиво говорят о причинах, заставляющих почувствовать себя вне безопасно­сти даже тех, кто занят в наиболее регулярных видах деятель­ности.

Сокращение масштабов занятости не является, однако, единственным основанием для подобного чувства. Те рабо­чие места, которые еще сохранились, не защищены от непред­сказуемых вызовов будущего; можно сказать, что в наши дни работа становится для человека ежедневной подготовкой к тому, чтобы оказаться лишним. «Политическая экономия неуверенности» позаботилась о том, чтобы традиционные рубежи обороны были демонтированы, а войска, занимавшие эти позиции, - демобилизованы. Труд стал «гибким», а на повседневном языке это означает, что работодателю легче стало увольнять работников в любой момент и без компенса­ции, солидарные же - и потому эффективные - действия профсоюзов по защите несправедливо уволенных все боль­ше выглядят как несбыточная мечта. «Гибкость» предполага­ет также отрицание безопасности: все чаще вакансии оказы­ваются временными или предполагающими неполный рабо­чий день, большинство трудовых контрактов «продлевается» или «возобновляется» через определенные промежутки вре­мени, достаточно короткие для того, чтобы права на относи­тельную стабильность не обрели достаточной силы. «Гиб­кость» означает также, что старая жизненная стратегия, в русле которой силы и время вкладывались в повышение ква­лификации, в достижение статуса специалиста, позволяюще­го надеяться на постоянное получение с этого процентов, становится все более бессмысленной, и, таким образом, те-

Часть II. Как мы думаем

Глава 9. О «пользе» бедности

 

перь исчез самый распространенный в свое время вариант разумного выбора людей, желающих в жизни постоянства.

Обеспеченность средствами существования, та твердь, на которой жизненные проекты и чаяния неизбежно должны базироваться, чтобы быть осуществимыми - чтобы обретать смысл и вызывать к жизни энергию, необходимую если не для исполнения этих проектов, то хотя бы для попытки что-то де­лать ради этого, - стала шаткой, неустойчивой и ненадежной. Сторонники распространения социальных программ только на работающих граждан не могут взять в толк, что функция этих программ не сводится просто к повседневному созданию условий, поддерживающих жизнь работников и их иждивен­цев; не менее важно, что тем самым обеспечивается и возмож­ность безопасного существования, без которой невозможны ни свобода, ни воля к самоутверждению, являющиеся отпран-ным пунктом любой личной независимости. Труд в его нынеш­нем виде не предлагает такой безопасности, даже если он на постоянной основе приносит средства, покрывающие издер­жки выживания. Путь от социальных пособий к работе ведет от безопасности к неуверенности, или же от меньшей неуве­ренности к большей. Эта дорога, оставаясь такой, как она есть, неизбежно требует от все более широкого круга людей соче­тать ее с принципами, диктуемыми политической экономией неуверенности.

Политическая экономия неопределенности - это набор «правил, отменяющих всякие правила», навязанный местным политическим властям мощью экстратерриториальных фи­нансов, капитала и торговли. Ее принципы нашли свое пол­ное воплощение в печально знаменитом Многостороннем соглашении об инвестициях, в навязанных им ограничениях возможности правительств сдерживать свободу передвижения капитала, равно как и в самой обстановке таинственности, в которой велись переговоры по заключению этого соглаше­ния, в той секретности, с которой оно сохранялось с обоюд­ного согласия политических и экономических властей, - до тех пор, пока не было раскрыто и предано гласности в ходе журналистского расследования. Принципы этого соглашения просты, ибо они в основном негативны и предполагают не

установление нового порядка, а лишь демонтаж прежнего; они предназначены для того, чтобы помешать правитель­ствам заменить упраздненные правила регулирования новы­ми. Политическая экономия неопределенности сводится, по существу, к отмене политически установленных и гарантиро­ванных правил и распоряжений, к разоружению оборони­тельных институтов и объединений, стремящихся помешать тому, чтобы капитал и финансы в полном смысле слова ока­зались не знающими границ. Конечным результатом обеих мер является состояние перманентной и повсеместной нео­пределенности, призванной заменить действие принуждаю­щих законов и предписывающих установлений, обеспечить подчинение (или, скорее, гарантии непротивления) новой, на этот раз надгосударственной и глобальной, власти.

Политическая экономия неопределенности выгодна для бизнеса. Она делает традиционные, громоздкие, неуклюжие и дорогостоящие дисциплинирующие методы излишними, заменяя их не столько самоконтролем обученных, натаскан­ных и дисциплинированных субъектов, сколько неспособно­стью разобщенных и глубоко неуверенных в себе личностей действовать скоординированно; этот вид бессилия усугубля­ется неверием в то, что хоть какое-то действие может ока­заться эффективным, что частные жалобы могут вылиться в коллективные задачи, а то и в совместные проекты измене­ния порядка вещей. Что же касается пассивного подчинения правилам игры, либо игре без правил, то всеобщая неопре­деленность с нижних до верхних ступеней социальной лест­ницы оказывается скромной и дешевой, но весьма эффектив­ной заменой нормативного регулирования, цензуры и надзо­ра. За исключением тех маргинальных групп, которые исклю­чены из общества и оказались для него до такой степени лиш­ними, что политике неопределенности нет до них никакого дела, системы надзора никому больше не нужны - ни в их ста­рой и громоздкой форме, ни в современной, технологичной и легковесной версии. В стремлении добиться такого пове­дения людей, какое необходимо для продолжения функцио­нирования глобальной экономики, положиться можно лишь на свободу, причем в том ее виде, что проявляется на потре-