Лекции.Орг


Поиск:




Глава 5. Разве я сторож брату моему? 6 страница




Как и любая другая монополия, порождающая прибыль, монополия на институциональное «утверждение» приобре-


Часть II. Как мы думаем.


Глава 10. Образования - при, для и несмотря на постмадернити


 


тенных или присвоенных навыков, для того чтобы стать эф­фективной, нуждается в регулируемой среде; но необходимый в данном случае тип регулирования, как танго, требует двух партнеров. Б обсуждаемом случае условием эффективности является относительно устойчивая связь между описанием требований, предъявляемых к работнику, и харакеристикой квалификации претендента, причем и то и другое должно быть достаточно стабильным, чтобы не изменяться на про­тяжении среднего срока, необходимого для получения выс­шего образования. При нарастающей гибкости и предельной дерегулированности рынка труда это условие соблюдается редко, а шансы приостановить деструктивные процессы, не говоря уже о восстановлении быстро исчезающих рамок пер­спективного планирования, уменьшаются с каждым часом. Процесс получения высшего образования, принявший свои исторические формы в ходе университетской практики, не может быстро приспособиться к темпам экспериментов, про­водимых на рынке труда, а в еще меньше степени - к слиш­ком очевидному отсутствию каких-либо норм и, стало быть, непредсказуемости перемен, которых не может не порождать бездействие, именуемое гибкостью. Кроме того, навыки, не­обходимые для практического освоения постоянно меняю­щихся профессий, в целом не требуют продолжительной и систематической учебы. Последняя зачастую превращает хорошо спрофилированную, логически взаимосвязанную массу обретенных привычек из достоинства, ценившегося в прежние времена, в обузу. Естественно, это существенно сни­жает ценность любого диплома. Она уже с трудом конкуриру­ет с рыночной ценностью повышения квалификации на ра­бочем месте и даже с ценностью краткосрочных курсов и се­минаров, проводимых в выходные дни. Утрата общедоступ­ности и относительной дешевизны лишила университетское образование еще одного преимущества, возможно даже ре­шающего. При быстро растущей цене обучения в универси­тете и повышении стоимости жизни не нужно обладать жи­вым воображением, чтобы догадаться, что университетское образование скоро может, говоря рыночным языком, пере­стать предлагать тот товар, который стоит уплачиваемой за


него суммы, - и тем самым окончательно лишиться конкурен­тоспособности.

В мире, характеризующемся эпизодичностью и фрагмен­тарностью социального и индивидуального времени, универ­ситеты, будучи обременены историческим опытом и чувством линейного времени, ощущают и должны ощущать себя не­уютно. Все, что сделали университеты в последние девятьсот лет, имело смысл либо при ориентации на вечность, либо в рамках доктрины прогресса; модернити же избавила от пер­вой, тогда как постмодернити обесценила вторую. А эпизо­дическое время, зажатое между руинами вечности и прогрес­са, оказывается чужеродным всему, что мы привыкли вкла­дывать в понятие университета, определяемого Оксфордским словарем английского языка как «сообщество, [создаваемое] для достижения высшего образования». Оно враждебно не только к пожизненной академической карьере, но и ко всем поддерживавшим и оправдывавшим ее идеям: той auspocium melioris aevi; тому опыту, который, подобно вину, облагора­живается с годами; тем навыкам, которые, по аналогии с до­мом, строятся этаж за этажом; тем репутациям, которые, по­добно денежным сбережениям, могут накапливаться, с года­ми принося все большие проценты.

Режи Дебре отметил постепенное, но неуклонное изме­нение оснований, на которых возводятся и разрушаются на­учные репутации, публичная известность и общественное влияние [5]. Эти основания, до поры до времени казавшиеся коллективной собственностью ученых мужей, еще в первой половине XX века перешли в ведение руководства издательс­ких домов. Новые владельцы недолго, однако, управляли сво­ей собственностью; прошло всего несколько десятилетий, и она вновь сменила владельца, перейдя в руки руководителей средств массовой информации. Интеллектуальное влияние, говорит Дебре, измерялось когда-то исключительно разме­ром толпы учеников, собиравшихся отовсюду, чтобы услы­шать учителя; позже и во все возрастающей степени - коли­чеством проданных экземпляров книги и оценками, данны­ми ей критиками; однако оба этих критерия пусть и не пол­ностью, но в значительной мере сведены на нет телевидени-


Часть II. Как мы думаем

ем и газетами. Для обозначения интеллектуального влияния ныне более уместна новая версия декартовского «я мыслю»: «обо мне говорят - следовательно, я существую».

Заметим, что речь идет не только о собственности, по­менявшей владельца, но и о замене одних контролирующих институтов другими. Сама собственность не может не поне­сти ущерба от смены управляющих, а замена контролеров не может не преобразовать подконтрольный объект до не­узнаваемости. Издательства культивируют некий тип интел­лектуального влияния, совершенно отличный от того, что пустил ростки на частном пространстве университетов; а вли­яние, возникающее из информации, перерабатываемой га­зетами и телевидением, слабо напоминает обоих своих пред­шественников. Как остроумно заметил один французский журналист, если бы Эмилю Золя разрешили изложить свои доводы в телепередаче, у него хватило бы времени лишь на выкрик: «Я обвиняю!» В условиях, когда общественное вни­мание стало наиболее редким из товаров, средствам массо­вой информации недостает времени, чтобы взращивать сла­ву, зато им хорошо удается культивировать быстро созрева­ющую и приносящую богатый урожай известность. «Макси­мальное влияние и мгновенное устаревание», как выразил­ся Джордж Стейнер, стало самым эффективным приемом ее производства. Кто бы ни включался в погоню за известнос­тью, должен вести ее по установленным правилам. И эти пра­вила не дают привилегий научным занятиям, сделавшим ака­демиков знаменитыми, а университеты - надменными; по­стоянный, но медленный и идущий окружным путем поиск истины или справедливости не годится для того, чтобы осу­ществляться на глазах у публики, он вряд ли привлечет {а тем более - удержит надолго) внимание общественности и уж наверняка lie вызовет немедленной бури аплодисментов. С тех пор как известность заняла место славы, преподавате­ли колледжей вынуждены вступать в состязание со спортсме­нами, звездами эстрады, победителями лотерей, террорис­тами, взломщиками банков и серийными убийцами, и в та­ких состязаниях у них мало, а то и вовсе нет шансов побе­дить.


Глави 10. Образование - при, для и несмотря на постмодернити

Само право научных сообществ и их членов на высокий престиж и исключительное положение подтачивается на кор­ню. Одним из важнейших предметов гордости университе­тов эпохи модернити была предполагаемая связь между при­обретением знаний и нравственным совершенствованием. Наука, как тогда считали, была наиболее мощным гуманизиру­ющим фактором; с ней могли сравниться лишь эстетическая разборчивость и культура как таковая; все они в целом обла­гораживают человека и умиротворяют человеческие обще­ства. После ужасов XX века, порожденных наукой, такая вера кажется смехотворно и, наверное, даже преступно наивной. Вместо того чтобы с благодарностью вверять себя заботам носителей знания, мы склонны разглядывать их руки с нара­стающей подозрительностью и страхом. Новые представле­ния нашли яркое выражение в чрезвычайно популярной ги­потезе Мишеля Фуко относительно тесной связи между раз­витием научного дискурса и ужесточением всепроникающе­го надзора и контроля; вместо прославления за развитие про­свещения современная технологизированная наука обвиня­ется в создании новой, утонченной разновидности ограни­чений и зависимости. Распространенные в прошлые годы рассказы о «сумасшедших ученых» отбрасывают ныне гиган­тскую тень на складывающийся в глазах населения образ на­уки как таковой. Совсем недавно под бурные аплодисменты Ульрих Бек предположил, что именно хаотически развиваю­щиеся [в недрах науки | и распространяющиеся, подобно ме­тастазам, технологии и порождают те внушающие благого­вейный ужас риски, с которыми сегодня человечество стал­кивается в невиданных доселе масштабах. Знак равенства, тра­диционно ставившийся между знанием, культурой, нравствен­ными аспектами человеческого сосуществования и благосо­стоянием (как общественным, так и личным), решительно стерт; тем самым перестал существовать основной аргумент, поддерживавший претензии университетов на общественные фонды и высокое к себе уважение.

В этом, собственно, и состоит суть нынешнего кризиса: в условиях, когда все традиционные основы и аргументы в пользу некогда возвышенного положения университетов в


Часть //. Как ми думаем

значительной мере ослаблены, они (по крайней мере в раз­витых и процветающих обществах; в странах «модернизиру­ющихся» университеты еще способны играть традиционную роль фабрик, поставляющих недостающую образованную элиту) столкнулись с необходимостью переосмыслить и за­ново определить свою роль в мире, который не нуждается более в их традиционных услугах, устанавливает новые пра­вила игры в престижность и влиятельность, а также со все возрастающей подозрительностью смотрит на ценности, ко­торые отстаивали университеты.

[В такой ситуации] одна очевидная стратегия состоит в принятии новых правил и игре по этим правилам. На прак­тике это означает подчинение суровым требованиям рынка и измерение «общественной полезности» создаваемого университетами продукта наличием стабильного спроса, рас­смотрение университетов, создающих «ноу-хау», в качестве поставщиков некоего товара, которому приходится бороть­ся за место на переполненных полках супермаркетов, това­ра, теряющегося среди прочих, качество которых проверя­ется объемами продаж. Многие преподаватели радостно при­ветствуют новую реальность, ожидая превращения универ­ситета в коммерческое предприятие и выискивая обнадежи­вающие перспективы там, где раньше виделись лишь опасно­сти. В первую очередь - в Соединенных Штатах, в значитель­ной степени - в Англии и менее явно - в других европейских странах ряды университетских профессоров, восхваляющих результаты рыночной борьбы за деньги и статус, устойчиво растут. Возможность носителей знания претендовать на пре­восходство своих точных оценок над оценками, возникающи­ми в глубинах игры спроса и предложения, оспаривается и отвергается самими членами академического сообщества. В отчаянном стремлении выдать необходимость за возмож­ность или, если можно так сказать, украсть ураган, интеллек­туалы, чье общее значение принижено рыночной конкурен­цией, превращаются в ревностных сторонников привнесения рыночных критериев в университетскую жизнь: то, насколь­ко тот или иной курс или проект хорош и основателен, ста­вится в зависимость от его шансов на рынке, от его продаж;


Глава 10. Образование - при, для и несмотря на постмодернити

и продаваемость {«соответствие спросу»; «удовлетворение нужд работников»; «предложение требующихся промышлен­ности услуг») неизбежно становится высшим критерием оп­тимальности учебного плана, выбираемых курсов и присваи­ваемых степеней. Духовное лидерство - это мираж; задачей интеллектуалов становится следование развитию внешнего мира, а не установление стандартов поведения, истинности и вкуса.

Не меньше сторонников и у противоположной стратегии, состоящей в сожжении мостов, в отступлении с проигрыш­ных позиций на рынке в крепость, построенную из элемен­тов эзотерического языка и невразумительной теории; в за­мыкании за прочными стенами лавчонки, свободной от конку­ренции, коль скоро супермаркеты недостижимы или не от­крывают достаточных перспектив. Такое отступление и за­мыкание в себе, а не взрывное развитие вовне может оказать­ся жизнеспособным в стране, подобной Соединенным Шта­там, заселенным академическими учеными столь плотно, что это обеспечивает почти самодостаточную и самоподдержи­вающуюся (так и хочется сказать - кровосмесительную) про­изводящую и потребляющую среду, препятствующую выходу на открытый рынок продуктов, слишком неясных и туман­ных для широкой публики. В такой и только такой стране может отсутствовать предел непонятности и социальной бес­полезности, за которым для продукции не найдется покупа­телей, а следовательно, издателей и дистрибьюторов.

Каждая по своему, но обе стратегии отвергают традици­онную роль, за которую боролись университеты и которую они пытались исполнять на протяжении всей эпохи модер-нити. Обе возвещают конец «автономии» университетской деятельности (заметим, что блистательная изоляция от всех обязанностей перед миром, проповедуемая второй стратеги­ей, - это не автономия, а бесполезность) и «центрального места» интеллектуального труда. Обе стратегии, каждая по своему, означают капитуляцию: первая предполагает приня­тие подчиненного, производного положения слуги в иерар­хии, формируемой и устанавливаемой рыночными силами; вторая - согласие с социально-культурной ненужностью, вы-


Часть Л. Как мы думаем

текающей из неоспоримого доминирования этих сил. Обе стратегии делают воистину сомнительными шансы «Великой хартии университетов» стать чем-то большим, нежели лишь добродетельной мечтой.

Нынешняя версия теории эволюции утверждает, что «ге-нералистские», то есть неприхотливые, виды гораздо более живучи, чем те, что великолепно приспособились к опреде­ленной экологической нише, сделавшись тем самым крайне зависимыми от окружающей среды и подверженными ее вли­янию. Так и хочется сказать, что университеты пали жерт­вой своей собственной совершенной приспособленности и пристроенности; только случилось так, что они приспособи­лись и пристроились к иному, ныне исчезающему миру. То был мир, характеризующийся прежде всего медленным и вя­лым, по нынешним меркам, течением времени. Мир, в кото­ром требовались немалые его промежутки, чтобы навыки устарели, чтобы специализация стала зашоренностью, что­бы дерзкая ересь превратилась в реакционную ортодоксию и в итоге чтобы все активы оказались обязательствами, а вещи перестали называться своими именами. Такой мир, повторю еще раз, сегодня исчезает, и скорость его исчезновения на­много превосходит способности университетов перестраи­ваться, приобретенные ими за долгие столетия. Кроме того, дело не только в изменениях обстановки, в которой действу­ют университеты; наиболее сложное, с чем приходится стал­киваться, это, так сказать, «метаперсмены» - изменение са­мого способа, которым осуществляется смена ситуаций...

Мир, к которому приспосабливаются институты, накла­дывает свой отпечаток на узаконенную рутину, на монотон­ность воспроизводства стандартов. Но он изменяет и способ, каким институты борются с кризисами, реагируют на изме­нения ситуации, ставят проблемы и ищут их решения. Как только они попадают в кризис и задолго до того как осозна­ют его природу, институты склонны инстинктивно прибегать к помощи испытанных, а потому привычных моделей. Это один, инсайдерский, способ действий; другой, аутсайдере кий, основан на понимании того, что кризисы являются совокуп­ным продуктом как представлений о критичности положения,


Глава К). Образование - при, для и несмотря на пос.тмодернити

так и действий, направленных на то, чтобы найти возмож­ный или желанный выход, подсказываемый обстановкой. Поэтому взгляд аутсайдера ищет в открывающейся перед ним печальной картине самоубийственно реальную возможность выхода из сложившегося положения. Ибо чем более успеш­ными становятся'действия того или иного института в борь­бе с некоторыми типами кризисов, тем менее способным он оказывается разумно и эффективно реагировать на кризисы иного, еще неизвестного вида. Я полагаю, что применительно к университетам это вполне банальное правило позволяет несколько лучше понять сегодняшние затруднения, немалая часть которых проистекает из институционализированного нежелания либо благоприобретенной неспособности при­знать нынешние изменения в окружающем мире качествен­но новыми, новыми в такой степени, что требуется пересмот-регь стратегические задачи и дравила их решения.

Я признаю, что шанс приспособиться к новой ситуации постмодернити, к парадоксальной ситуации, которая превра­щает идеальную приспособленность в недостаток, заключа­ется именно в тех слишком часто оплакиваемых плюрализме и многоголосьи нынешней массы «сообществ, посвятивших себя достижению образованности», массы, мешающей люб­ви законодателей к согласию и гармонии и вызывающей у них такие же отвращение и презрение, с какими человек отно­сится к вызовам общества и нападкам на себя лично. Но имен­но это многоголосье и дает университетам шанс успешно выйти из нынешнего критического положения. Университе­там повезло, что их так много, что среди них нельзя встре­тить двух похожих и что внутри каждого из них имеется по­ражающее воображение разнообразие отделов, колледжей, научных школ, способов ведения дискуссий и даже вариан­тов решения стилистических проблем. Университетам здо­рово повезло, что несмотря па все усилия самозванных спа­сителей, советчиков и доброхотов доказать обратное, они остались несопоставимыми, не могущими быть измеренны­ми одной меркой и - что самое важное - не говорящими в унисон. Только такие университеты имеют что предложить многоголосому миру несогласованных потребностей, само-


Часть II. Как мы думаем

воспроизводящихся возможностей и самоумножающихся аль­тернатив. В мире, где никто не может (хотя многие и пыта­ются, порождая либо бессмысленные, либо разрушительные последствия) предсказать, какие специальные знания могут понадобиться завтра, какие споры потребуют вмешательства посредников и какие мнения необходимо будет интерпрети­ровать, наличие многих разнообразных путей достижения высшего образования и различных его канонов является не­обходимым и достаточным условием, позволяющим универ­ситетской системе подняться до ответа на вызовы постмодер-нити.

Все сказанное выше об университетах применимо к со­временному образованию в целом. Координация (или, пожа­луй, даже предопределенная гармония) попыток рационали­зировать мир и усилии, направляемых на подготовку людей к жизни в этом мире, - эта основополагающая предпосылка образования эпохи модерпити - больше уже не кажется зас­луживающей доверия. И по мере угасания надежды на разум­ный контроль над социальной средой, в которой проходит жизнь человека, адаптивная ценность «третичного образова­ния» становится более чем очевидной. «Подготовка к жиз­ни» - эта вечная и неизменная задача всякого образования -должна в первую очередь и прежде всего означать развитие способности сосуществовать в современном мире с неопре­деленностью и двусмысленностью, с разнообразием точек зрения и отсутствием неспособных ошибаться и достойных доверия авторитетов; прививание терпимости к различиям и готовности уважать право быть различными; укрепление критических и самокритичных способностей и мужества, необходимых для принятия ответственности за свой выбор и его последствия; совершенствование способности «изме­нять рамки».и сопротивляться искушению бегства от свобо­ды по причине той мучительной неопределенности, которую она приносит вместе с новыми и неизведанными радостями. Дело, однако, в том, что такие качества едва ли могут быть в полной мере развиты через тот аспект образовательного про­цесса, который лучше всех остальных соответствует возможно­стям планирования и контроля, открывающимся перед теоре-


Глава 10. Образование - при, для и несмотря на ностмодернити

тиками и практиками образования; через четко выражаемое содержание учебного плана, уходящего своими корнями в то, что Бейтсон называл «протообучением». Можно возлагать боль­шие надежды на «вторичнообучающий» аспект образования, однако он печально известен тем, что гораздо хуже поддается планированию и последовательному, всестороннему контролю. Обсуждаемые качества могут возникнуть, таким образом, вна­чале из того аспекта образовательного процесса, который свя­зан с «третичным обучением» и который относится не к одному конкретному расписанию занятий и проведению отдельного образовательного мероприятия, а по большей мере к массе пе­рекрещивающихся и конкурирующих между собой расписаний и мероприятий.

Если изложенное выше можно считать верным, то фило­софия и теория образования [6] сталкиваются с незнакомой и бросающей им вызов задачей анализа такого процесса фор­мирования личности, который изначально не ориентирует­ся на заранее определенную цель и представляется модели­рованием без четкого видения модели (она лишь под конец должна возникнуть и проясниться); процесса, который в луч­шем случае может быть представлен лишь эскизно и никогда не приводит к четким результатам, который встраивает это ограничение в собственную структуру; короче говоря, откры­того процесса, нацеленного скорее на то, чтобы оставаться открытым, чем на создание какого-то специфического про­дукта; процесса, для которого преспектива преждевременно­го «закрытия» более опасна, чем перспектива навсегда остать­ся незавершенным.

И это, пожалуй, величайший вызов, с которым специалис­ты в области образования вместе с коллегами-философами столкнулись за всю современную историю своего предмета.


'

Глава П. Идентичность в глобализирующемся мире


11

Идентичность в глобализирующемся мире

«В последние годы наблюдается настоящий взрыв инте­реса к концепции 'идентичности'», - заметил Стюарт Хэлл во введении к сборнику работ, опубликованному в 1996 году [1]. Прошло всего несколько лет с тех пор, как было сделано это замечание, и этот взрыв породил невиданный шквал мнений. Пожалуй, никакой иной аспект нашей жизни не привлекает сейчас такого внимания философов, социологов и психоло­гов. Дело не в том, что «исследования идентичности» сано-вятся сегодня независимой и быстро развивающейся отрас­лью [знания]; происходит нечто большее, и можно сказать, что «идентичность» становится призмой, через которую рас­сматриваются, оцениваются и изучаются многие важные чер­ты современной жизни. Признанным объектам изучения со­циальных наук присваиваются новые формулировки и при­дается новый вид, чтобы они соответствовали дискуссиям, ныне вращающимся вокруг оси «идентичности». Так, обсуж­дение проблем справедливости и равенства пошло вдруг в терминах «признания», культура оценивается в понятиях личностных, групповых или категориальных различий, кре-олизации и гибридности; политические же процессы все чаще сопрягаются с теоретизированием вокруг проблемы прав человека (то есть прав на собственную идентичность) и повседневного поведения (то есть оформления, обсуждения и утверждения идентичности).

Я полагаю, что впечатляющее возрастание интереса к «обсуждению идентичности» может сказать больше о нынеш­нем состоянии человеческого общества, чем известные кон-


цептуальные и аналитические результаты его осмысления. Учитывая это и не стремясь составлять еще одну «оператив­ную справку» о тезисах и контртезисах, составляющих дан­ную дискуссию, я намерен сосредоточиться на отслеживании эмпирических основ, а через них - и структурных корней того знаменательного'изменения в интеллектуальном климате, наиболее характерной чертой которого становится централь­ное место, занятое «проблемой идентичности».

От Гегеля мы знаем, что сова Минервы, богини мудрости, расправляет свои крылья, как правило, в сумерках; знание, или то, что под ним подразумевают, возникает на исходе дня, ког­да солнце уже зашло и все вещи вокруг уже не столь ярко осве­щены, а обнаружить их и распорядиться ими становится слож­нее (задолго до того, как Гегель сформулировал свою метафо­ру о дожидающейся заката сове, Софокл сделал остроту зре­ния монополией слепого Тересия). Мартин Хайдеггер придал новый смысл гегелевскому афоризму, обсуждая приоритет «вещи в себе» перед «вещью для нас» и «катастрофическое» происхождение последней: резкая освещенность и порожда­ет подлинную слепоту - трудно увидеть слишком заметное, трудно заметить то, об отсутствии чего даже не помышляешь; о вещах вспоминаешь, только когда они исчезают либо выхо­дят из строя: нечто должно сначала утратить свою привычную «данность», чтобы начались исследования его сущности, про­исхождения, полезности и роли. Как кратко заключил Эрланд Асшер, «мир открывается для меня в этом качестве только тог­да, когда нарушается привычный ход вещей» [2]. Либо, как часто повторял Винсент Висинас [3], из каких бы элементов ни состоял мой мир, я обращаю на них внимание либо тогда, когда один из них исчезает, либо когда он вдруг перестает вес­ти себя так, как раньше, утрачивает свою полезность или ока­зывается не готовым к тому, чтобы его использовать. Именно неловкие и неудобные, ненадежные, сопротивляющиеся или иным образом удручающие вещи заставляют обращать на себя наши взоры, внимание и мысли.

Итак, открытие того, что вещи не сохраняют навсегда однажды данную им форму и могут стать иными, чем они были, приводит к неоднозначным последствиям. Непредска-


 




Часть II. Как мы думаем


Глава П. Идентичность в глобализирующемся мире


 


зуемость порождает беспокойство и страх: мир полон неожи­данностей и сюрпризов, и никогда не следует терять бдитель­ности и опускать руки. В то же время неустойчивость, мяг­кость и гибкость вещей способны возбудить честолюбие и решительность: ведь их можно сделать лучше, чем они есть, и не надо довольствоваться тем, что выпадает на твою долю, ибо ни один приговор природы не является окончательным, а никакое сопротивление реальности - непреодолимым. Че­ловек получает возможность помечтать об иной жизни ~ бо­лее приличной, терпимой и даже радостной. А если вдобавок он уверен в своих способностях мыслить и в силе своих мус­кулов, то он может действовать в соответствии со своими меч­тами и, пожалуй, даже заставить их сбыться... Ален Пейре-фит предположил, что поразительный, беспрецедентный и уникальный динамизм современного капиталистического об­щества, все те впечатляющие успехи, которые были достиг­нуты «западной цивилизацией» за последние два или три сто­летия, трудно даже представить себе без такой уверенности: без веры в себя [4], в других людей и в совместно построен­ные, надежные институты, с которыми человек может уверен­но согласовывать свои долгосрочные планы и действия.

Тревога и отвага, страх и мужество, отчаяние и надежда рождаются вместе. Однако пропорция, в которой они пере­мешаны в человеке, зависит от имеющихся в его распоряже­нии ресурсов. Те, кто имеет надежные корабли и искусных штурманов, смотрят на океан как на арену волнующих при­ключений; тем же, кому достались небольшие и непрочные ялики, предпочтут укрываться за волнорезами и будут с тре­петом думать о том, чтобы выйти в открытое море. Страхи и радости, происходящие из неустойчивости вещей, распреде­ляются в высшей степени неравномерно.

Модернити, можно сказать, специализировалась на пре­вращении «вещей в себе» в «вещи для нас». «Приводя мир в движение», она показывала хрупкость и непрочность вещей, открывая возможность и необходимость их изменения. Маркс и Энгельс ставили в заслугу капиталистам, буржуазным революционерам то, что они «расплавили твердыни и обес­честили святыни», которые долгие века сковывали творчес-


кие способности человека. Алексису де Токвилю, однако, ка­залось, что твердыни, предназначенные быть расплавленны­ми в огне модернизации, уже находились в состоянии про­грессирующего распада и непреодолимой деградации задол­го до начала переворота в природе и обществе, организован­ного модернити. 'Как бы то ни было, человеческая природа, некогда считавшаяся прочным и неизменным результатом божественного творения, была брошена вместе со всеми про­чими божественными творениями в плавильный тигель. Нич­то уже не рассматривалось и не могло рассматриваться как данность. Напротив, каждая сторона жизни стала задачей, причем такой, которая не оставляла человеку иного выбора, кроме как взяться за ее решение, прилагая для этого все свои способности. «Предначертанность» сменилась «житейскими планами», судьба - призванием, а «природа человека», в ка­ковой он был рожден, - «идентичностью», за которой необ­ходимо следить и которую нужно поддерживать в соответству­ющей форме.





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2016-10-06; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 202 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Если президенты не могут делать этого со своими женами, они делают это со своими странами © Иосиф Бродский
==> читать все изречения...

993 - | 932 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.012 с.