«Как же я завидую людям, которых так долго не отпускает!»
–...А потом ты раз – и исчез. Я зову тебя, зову. Я будто бьюсь о стекло – ты меня видишь, но не слышишь. Жду, что ты опять возьмешь меня за руку, позовешь, а ты... тебя словно подменили. Будто и не было. Ничего. Никого. Ни тебя, ни меня. – Она бросает взгляд на свое отражение в зеркале, видимо, ей действительно небезразлично, как она выглядит. Все как в сериале. Мы даже разборки устраиваем как настоящие телевизионщики, в гримерке...
– Ничего не было. Ты просто шел по улице, дал прикурить случайной прохожей, поднес зажигалку, близкоблизко – и пошел дальше, по своим делам..
«Именно так, зайка. Я всегда знал, что за просьбой дать прикурить на улице следуют проблемы».
– А я... я люблю тебя, Андрюша! – Она опускает голову и задерживается в таком положении на несколько секунд.
Видимо, сейчас мне придется ей что‑то сказать. Прежде чем она поднимет на меня свои влажные глаза. Или говорить нужно после? В принципе неважно, ее глаза все равно будут влажными.
– Даша... понимаешь, какая вещь... – я стараюсь на нее не смотреть и щелкаю пальцами, подбирая слова. – То, что произошло в Питере... так вышло... так бывает. Знаешь, такая короткая вспышка. Резкое столкновение планет. Как в космосе («Если бы я хоть что‑то знал про космос»). Я был уверен, ты это расценишь так же, как и я.
– Но я, Андрюша, это вообще никак не расценивала.
– Вот видишь!
– Ты меня не понял. Я не делала выводов, не расценивала. Меня просто тянуло к тебе, а тебя ко мне. Я не могу оценивать эмоции – я же не логарифмическая линейка.
– Какая, прости?
– Не важно. Наши обеды, ужины. Эти манерные поцелуи на людях. Ты хочешь сказать, что... просто так бывает? – Ее глаза в самом деле такие, какими они должны быть по сценарию.
– В общем, да...
– Зачем ты несешь эту ахинею?! – Она ломает зубочистку. – Не бывает так, чтобы людей столкнула судьба, и они упали друг другу в объятия, а потом так вот, запросто, оттолкнули друг друга. Не бывает ничего случайного, понимаешь, Андрей?!
«Только всей этой инфернальной хуйни не нужно, а? Судьба, фатальность, предопределенность. Тоже мне, Тамара Глоба! И откуда такой космический полет фантазии? Этому теперь учат глянцевые журналы?»
– Эта внезапная командировка... Твои глаза той ночью...
«Людей губят не командировки, а передозировки, зайка. Мне ли не знать?»
– И сейчас ты в одну секунду хочешь все перечеркнуть? Все наши отношения?
– Понимаешь, – я старательно протираю салфеткой стол, – мы, Даша, очень разные. Не то чтобы абсолютно несовместимые, но очень разные.
– И когда же ты успел это заметить? Я, например, считаю, что мы очень похожи. Взять хотя бы нашу среду обитания...
– Среда обитания у нас похожа, это правда – я стараюсь быть особенно мягким, – но мы в ней как маленькие кусочки большого паззла. Не совпадаем гранями. И как их ни прикладывай друг к другу, ничего не получится. И начни мы с тобой серьезные отношения – эти несовпадения нас так вскроют, что мало не покажется.
– Откуда ты знаешь? – Она вырывает у меня салфетку. – Ты даже не пробовал!
– Даша, я себя хорошо знаю. Я сам с собой пробую уже тридцать лет, – я пожимаю плечами, – не получается...
– Что за глупость! В чем проблема?! – Она почти переходит на крик. – Ты холостой мужчина, я, в общем, тоже не замужем. Почему ты так говоришь? Зачем ты создаешь проблемы там, где их нет? Почему бы тебе... почему бы нам не попробовать? Чего ты боишься?
Я много читал об этом. Много слышал от друзей. Сотни диалогов расстающихся пар. Не раз проходил это сам. Все рекомендации в таких случаях идентичны. Лучше не нагнетать. Сохранять ровную позицию. Множество ничего не значащих фраз типа: «мне сейчас трудно об этом говорить», «знаешь, я не готов», «мне нужна пауза» и все в таком духе, сказанное голосом без оттенков. Главное – не поддаваться ее истерике. Что бы она ни говорила, как бы себя ни вела. От слез до пощечин. В общем, «пусть так – вокруг шум. Не кипешуй – все ништяк», как поет «Каста». Ты должен оставаться совершенно безразличным. Тебя тут и нет – только твое изображение висит над столом. Как ролик из ютьюба, который ты озвучиваешь. С большого расстояния. Сейчас ты услышишь еще десяток «почему», кучу доводов в пользу развития этой истории. «Судьба» уже была, значит, потом последует банальность про «чувства, которыми нельзя разбрасываться». Возможно, она как раз сейчас говорит об этом, просто ты ее не слышишь. Ты отключился. Потом пойдут упреки, потом опять признания, а в конце диалога ты окажешься конченым подонком. Человеком, которому «она готова была, но...». И все стихнет. Истерика сменится штилем. Потом сухим расставанием. И вы будете учиться воспринимать друг друга поновому еще несколько месяцев. Сначала она тебя возненавидит. Расскажет всем, кому можно, какой ты на самом деле урод. Потом начнет презирать. Потом вы снова будете пить кофе в местной столовой, будто ничего и не было. Главное – дать ей выплеснуться. Не мешать ее скольжению по волнам придуманных эмоций.
И ты бы так сделал вчера. Позавчера. Год назад. Это было бы правильно. So nice. Но тут случается нечто незапрограммированное. То ли сцена получилась слишком длинной. То ли ты устал. То ли тебе плевать, и ты не хочешь больше врать, сохраняя чужие нервные клетки.
Ты закуриваешь, смотришь прямо на нее, упираешься рукой в стол и говоришь...
Очень трудно сказать девушке: «Я не люблю тебя». Абстрагироваться от этих глаз брошенного щенка, поджатых губ, дрожащего подбородка. Собраться и выдохнуть эти четыре слова. По уму, Миркин, тебе бы следовало прикусить язык и слиться, не вызывая лишней агрессии. Но что‑то то щелкает у тебя в башке. Что‑то такое, внутри, говорит тебе: а какого, собственно, черта?! Последняя мысль, на которой ты фиксируешься, довольно пошлая, но вместе с тем справедливая: «Она моя жена? У нас трое детей? У нас за плечами несколько лет совместной жизни? Или один случайный секс под кислотой в чужом городе?» И ты разлепляешь пересохшие губы, резко втягиваешь ноздрями воздух, и говоришь ей, глядя в глаза:
– Понимаешь, Даша, я не люблю тебя. Я люблю другую женщину. Прости. – Не человек, а сплошное чистосердечное признание...
– Что?! Что ты сказал?!
– Я люблю другую женщину.
– Значит... значит это правда? Ты и эта, – она внезапно теряет голос, – Наташа?
– Какая разница?
– Эта манерная самовлюбленная сучка?
– Довольно сложная характеристика.
– Ты и она! – Она смахивает слезу, начинает истерично подхихикивать. – Господи, как же просто все, хаха‑ха! Как же просто, а? Пришел на работу – трахнул коллегу, поехал в школу – трахнул учительницу. Ты же играешь с девочками, да? Для тебя это все – времяпрепровождение!
– Я бы не стал все так упрощать, но...
Но в ответ я получаю пощечину. Брошенное на выходе «тварь!», то ли мне, то ли Наташе. Хлопок дверью и быстро удаляющийся стук каблуков. Реквизиторы могут разбирать сцену.
– Вас ожидают? – спрашивают меня в холле «Остерии».
– Да, дяденька лет пятидесяти, он еще за собой охранников всюду водит. Не знаете, где он сидит?
– Я не уверен, – человек прищуривается, должно быть, мой вид: черная вязаная шапка, темные очки, вываренная фиолетовая футболка, джинсы в чернильных потеках и грязно‑белые кеды, сильно его смущает, – кажется, на втором этаже...
– Это мой папа, можете быть уверены. Это он! – взбегаю на второй этаж, нахожу столик, плюхаюсь напротив отца. – Привет!
– Ты опоздал на двадцать минут. – Папа тушит сигарету, стряхивает крошки с лацканов своего серого костюма.
– Пробки, пап.
– Как‑то ты странно одет, – смотрит на меня недобро.
– Дикие пробки, пап. – Я отвлекаюсь на симпатичную хостесс, так что вопроса, собственно, не слышу.
– При чем тут пробки? Я говорю, вид у тебя дурацкий.
– Что? – оглядываю себя, пожимаю плечами. – Мне кажется, ничего выгляжу.
– Что ты будешь есть?
– Суп.
– Какой?
– М‑м‑м... да все равно. – Я снимаю очки.
– Андрей, я хочу серьезно поговорить с тобой, – он смотрит на часы.
«Интересно, сколько мне осталось продержаться?»
– Как ты полагаешь, о чем я думал, когда забирал тебя из ментовки?
– Менты совсем оборзели? Всего лишь марихуана, откуда такой прайс? Моей любовнице уже исполнилось восемнадцать?
– Прекрати паясничать!
– Па‑ап, ну в самом деле, откуда мне знать, о чем ты думал?
– Правильно. Ты не знаешь, о чем я думал, потому что у тебя нет детей!
– Это достоверная информация?
– Когда мне было тридцать, тебе было семь, и я не курил анашу.
– Тогда ее негде было достать.
– Было где, не волнуйся. Просто мне было не до того: семья, ответственность. Я делал карьеру. Я зарабатывал деньги. Я не мог себе позволить жить так, как ты живешь.
– А как я живу? Ты много знаешь о моей жизни? Ты живешь со мной в одной квартире?
– Знаю! Я вижу тебя в журналах, я примерно представляю себе круг твоего общения. И... мне не нравится все это. Знаешь, это какая‑то бесцельная жизнь.
– Послушай, о каких целях ты говоришь? Ты всегда корил меня за то, что я живу не по средствам, на твои деньги. Ты хотел, чтобы я начал хотя бы что‑то зарабатывать, я начал. Ты хотел, чтобы я стал журналистом. Я им стал. Даже программу свою получил.
– Я смотрю твою программу... иногда. Наверное, сейчас так принято, я, конечно, не критик, но... местами пошловато.
– На вкус и цвет, как говорится. Проехали, это сложная тема. Я все‑таки не понимаю сути твоих претензий ко мне. Что мне еще сделать? Какой из твоих целей достичь? Вступить в партию? Начать носить строгие темно‑синие костюмы?
– При чем тут костюмы? Ты... ты живешь так, будто завтрашнего дня для тебя не существует.
– Это правда.
– Ты как стрекоза у Крылова. У тебя всегда лето красное.
– Крылов все своровал у Лафонтена, помним об этом, да? И кстати, я всегда готов к зиме! – показываю пальцем на свою шапку.
– Ты совершаешь множество бездумных поступков. Вот скажи, что бы случилось, если бы я не приехал за тобой в воскресенье?
– Приехали бы другие. Тебе денег жалко? Я верну. Прости, я не подумал, больше не буду тебе звонить в таких случаях.
– Не передергивай! Ты всегда должен звонить отцу. Я – единственный близкий человек, который решит твою проблему. Еще, безусловно, твоя мать. Но...
–...У нее нет завязок в ментовке!
– Примерно так. Я не об этом. Я хочу сказать, что... мне жалко тебя, сынок.
– У меня опять прыщ на лбу выскочил? Я плохо выгляжу?
– Я смотрю, как ты просаживаешь свои дни, год за годом. И мне становится тебя жалко. У тебя же ничего нет, понимаешь?
– У меня есть квартира и мопед!
– Твоя квартира похожа на дешевый отель с редкими постояльцами!
– Не такой уж и дешевый. Впрочем, какая разница, я там только сплю.
– Вот именно! Ты ни к чему и ни к кому не привязан!
– Так ли уж это плохо в век мобильного интернета?
– Плохо, Андрей, очень плохо. Ты живешь так, будто тебе все еще восемнадцать, а тебе уже тридцатка, милый мой!
– Все‑таки я плохо выгляжу, да? Для профессии телеведущего это смерть, знаешь? Ты убил меня!
– Телеведущий – это вообще не профессия! Завтра тебя выгонят, и чем ты будешь заниматься? Опять в гламурный журнал пойдешь работать? Этот твой... хипхоп петь? Пойми, я все это время надеялся, что ты... Предлагал тебе работать у меня, заняться серьезным делом. Бизнесом. Попытаться наконец состояться в этой жизни!
– А кто сказал, что в этой жизни обязательно нужно состояться? И потом, что, по‑твоему, значит состояться?
– Давай без софистики! Ты напоминаешь мне свою маму.
– А ей я напоминаю тебя.
– Я пытаюсь говорить с тобой о серьезных вещах, Андрей!
– Почему все, что тебе кажется серьезным, – это бизнес? У человека не может быть других увлечений в жизни? Пойми, я не хочу заниматься тем, чем занимаешься ты. Меня тошнит от пиджаков, деловых партнеров, балансов, продаж, чиновников, откатов и прочей шняги. В твоем мире, папа, можно купить все, кроме свежего воздуха. Я задыхаюсь в нем, понимаешь?
– Да ладно тебе дурака валять! Задыхается он! Откуда весь этот дешевый пафос? Нашли бы тебе отдушину, не переживай. Ты сколько еще так протанцевать по жизни думаешь? Лет пять? Семь? А дальше что? Новости пойдешь читать на радио?
– Я полагаю, что молодежные программы всегда будут востребованы....
– Ага. А потом ты, как мудак, в сорок лет вставишь себе серьгу в ухо, чтобы соответствовать аудитории!
– Может быть, – мечтательно тяну я, – может быть. Кстати, девушки находят это очень сексуальным.
– Кстати о девушках. Ты живешь с кем‑нибудь? В смысле, у тебя есть серьезные отношения?
– I’m aching to see my heroine.
– При чем тут героин? Ты уже и это дерьмо успел попробовать?
– Это песня английского ВИА. Она про героинь, а не про героин. В общем, я в вечном поиске. Пока еще мне не встретилась та, которая смогла бы... перед которой я смог бы... короче, как‑то сложно все.
– Когда ты прекратишь манерничать, как педик?! Ты разговариваешь со мной так, будто даешь интервью говенному молодежному журналу.
– Откуда ты знаешь, как манерничают педики? И кстати, я не даю интервью молодежным журналам, папа.
– А ты не думал о том, что наступает возраст, в котором у нормальных людей создаются семьи, получаются дети?
– А степень нормальности кто определяет?
– Я! Я определяю степень нормальности моего сына! И я вижу, что в тридцать лет он ведет себя как школьник старших классов. У тебя нет нормальной работы...
–...Это спорное заявление.
–...у тебя нет нормальной девушки! Ты скачешь по ночным клубам, ты участвуешь в сомнительных фотосессиях, – говоря это, он забавно кривит рот, – ты общаешься со всей этой чертовой богемой, с этими силиконовыми проститутками...
–...Факты, пожалуйста! Потом, кто сказал, что силиконовые проститутки – это плохо? Ты сам наверняка пользуешься их услугами.
–...А теперь, до кучи, у тебя еще и проблемы с наркотиками!
–...Ну, это очень сильное преувеличение.
– Не перебивай меня! А главное, главное – тебя это совершенно не беспокоит. Тебе кажется, что так и нужно жить! Дети моих знакомых, многие моложе тебя, уже занимаются серьезными вещами. У многих есть дети, а...
–...А я не хочу быть таким, как дети твоих знакомых, – говорю я стальным голосом. – Я их не видел, но представляю, о ком ты говоришь. Я не хочу быть одним из них.
– Не хочешь? Скажи, а кем ты хочешь быть? Чего ты хочешь добиться в этой жизни?
– Абсолютной внешней свободы и внутренней гармонии. Comprends?
Возникает неловкая пауза, которую я же первым и нарушаю.
– Па‑ап, а пап. Чего ты от меня хочешь, а? К чему все эти морали? Ты внезапно осознал, – я делаю страшное лицо, – что тебе необходимо заниматься воспитанием единственного сына? Не поздно ли? Может, стоило это делать раньше, хотя бы лет на десять?
– Десять лет назад твоя мама не давала нам общаться. – Он опускает глаза.
– Можно подумать, ты от этого страдал, – хмыкаю я.
– Ты бьешь по больному.
– А ты бьешь по здоровому. Пап, может, тебе кажется, что мы редко встречаемся? Может, я тебя обидел мимоходом? Недостаточно демонстрирую любовь сына к отцу? Не уважаю?
Он молчит.
– Ты из‑за этой истории с ментами взвился? Так это обычное дело.
– Что значит «обычное»? – Он бледнеет.
– В смысле, с каждым может случиться. Все в порядке, пап. У меня вызывает уважение твое положение в этом городе. Твой бизнес, твои проекты. Охрана у тебя, кстати, очень крутая. Я люблю тебя, честное слово. Просто у меня своя жизнь. И она другая. – Я протягиваю вперед кулак. – Ударь! – Он слегка касается его своим кулаком. – Вот видишь! Все окей, пап. Давай не будем друг друга залечивать на эти стремные темы. Заметано, да?
– Сердце у меня за тебя болит. – Он укоризненно качает головой, потом поднимает глаза и спрашивает: – Почему ты ничего не съел?
– Это всегда так, когда ломка. Аппетита нет, все мысли только о новой дозе...
– Андрей, – он кривится, – я не люблю такие шутки.
– Извини, пап. – Я смотрю на мобильник. – Слушай, я побегу, да? У меня еще встреча со сценаристом.
Отец отворачивается, потом берет салфетку, аккуратно вытирает губы, смотрит на часы, делает загадочное лицо:
– Андрей, мы начинаем инвестировать в интернетпроекты. Как тебе идея возглавить у меня это направление? – и хитро сморит на меня. – Может, попробуешь? Это же можно с твоим телевидением совмещать, мне кажется.
– Отличная идея! – Я встаю из‑за стола. – Надо посмотреть, что на этом рынке делается. Идея очень своевременная, да. Я мог бы, наверное, попробовать.
– И сколько тебе нужно думать?
– Давай встретимся через недельку! – Я поправляю шапку.
– Ну, как скажешь. Я себе, вот прямо сейчас, запишу в органайзер. – Он достает телефон.
– Только в понедельник не пиши. Выходные, сам понимаешь.
– А когда? – Он растерянно смотрит на телефон. – Вторник?
– Давай лучше на среду, а?
– Договорились.
– И прости, что так с ментами вышло, – я пожимаю плечами, – мне, честно, стыдно и все такое.
– Да брось ты! – отмахивается он.
– Ну, я пошел. – Мы обнимаемся.
– Матери привет передавай, – говорит он мне в спину. – Как она поживает?
– Все окей, – я оборачиваюсь и поднимаю два больших пальца вверх. – С ее новым мужем мы практически не общаемся!
Кубарем скатываюсь по лестнице, хлопаю себя по карманам, проверяя, не оставил ли на столе телефон. Бросаю взгляд налево и обнаруживаю за предпоследним, если считать от входа, столом, Наташу. Наташа сидит в пол‑оборота и видеть меня не может. На столе перед ней бокал красного вина, какой‑то салат, бутылка минеральной воды и... рука. Рука, которая принадлежит сидящему напротив седовласому мужчине в костюме и галстуке. Рука, которую Наташа слегка пожимает или вроде того, а этот кекс в костюме улыбается, делает небольшой глоток из своего бокала, ставит на стол, потом снова прихлебывает. Судя по всему, Наташа что‑то увлеченно рассказывает, а он благосклонно кивает, будто ему действительно интересно.
Замедляю шаг, позволяя себе рассмотреть эту сцену в деталях. Выпить ее по капле, медленно, пока не сведет желудок. Первое спонтанное желание – подойти, вежливо поздороваться. Узнать, как дела, сказать чтото вроде «не ожидал тебя здесь встретить».
Мужчина достает из портфеля журнал, раскрывает. Тычет пальцем в фотографии, Наташа часто‑часто кивает.
Подойти, посмотреть в глаза этого черта. Не для выяснения отношений, а так, для справки. Просто чтобы увидеть, как выглядят двуличие, лицемерие, пошлость. Насладиться видеорядом под саундтрек быстро всплывающих в памяти вчерашних «я тебя люблю», «я за тебя волновалась».
Второе, что приходит в голову, – это сделать крюк между столиков, встать поодаль, напротив Наташи, чтобы меня было достаточно хорошо видно, улыбнуться и свалить. Испуганные глаза, поспешная смена выражения лица, неловкие улыбки в адрес спутника. Или... или ничего не значащий кивок, брошенный в мою сторону, и тут же переведенный на этого козла взгляд. Пустые, усталые глаза, которые меня убьют. Которые словно говорят:
– Так бывает, Андрюша, – взмах ресницами, – прости, кто же думал, что Москва в самом деле столь тесна для нас двоих?
Поэтому я просто стою, не в состоянии ступить и шагу. Стою и думаю, как же здорово это смотрится со стороны, когда люди небезразличны друг другу, когда им есть о чем поговорить, и все такое.
Он гладит ее по щеке тыльной стороной ладони. Во рту пересыхает. Поднимаю воротник. Отворачиваюсь, будто это сделает меня невидимым. Семеню по лестнице, открываю дверь ресторана, практически вгрызаясь ногтями в ручку, лишь бы не дать себе обернуться. Выхожу на улицу. Солнце неспешно заходит за шпиль высотки на «Баррикадной». Надеваю очки.
Сижу дома, понуро пью. По телевизору русские нимфетки кривляются, наверное, под R&B, звук выключен, вместо телевизора фоном играет «Meds» Placebo. Время около одиннадцати, и час назад я все‑таки написал ей эсэмэс. Раз десять стирал и начинал снова. Тон записок – от истерично‑злобного до разочарованного. В итоге остановился на короткой:
«Ничто не украшает женщину больше, чем мужчины в возрасте. Это как вечная молодость, взятая в аренду».
Она несколько раз звонила, но я не подходил, потом принялась писать что‑то вроде «Ты вообще о чем?», «Ты с ума сошел», и все в таком духе. Вникать особенно не хотелось, ввиду опасности быть втянутым в бесполезную переписку объяснительного характера. А весь диалог, с моей стороны, в итоге свелся бы к уничижительным характеристикам объекта. Весьма вероятно, нецензурным. Трудно оставаться джентльменом после половины бутылки виски. Поэтому лучше молчать. Лучше сосредоточиться на чем‑то бесполезном. Например, разборке груды компакт‑дисков в кабинете. Или просто пойти спать.
Но ревность съедает по частям. Не дает уснуть, не дает сконцентрироваться ни на чем, кроме нее. Заставляет фантазировать. У тебя уже есть тысячи вариантов того, как все происходит в эту минуту у нее с ним. Что она ему говорит, что он ей отвечает, и как она смеется его шуткам. Чуть запрокинув назад голову и коснувшись его руки. Его гребаной руки. И ты был бы рад забыть, как это бывает, когда ты открываешь глаза раньше, чем она. Ничего страшного не произошло. Ты говоришь себе, что «так бывает». Как это ты объяснил Даше: «скольжение по волнам придуманных эмоций»? Самому себе говорить это сложнее, ведь эмоции теперь твои. Но декорации опять разобрали, и ты сидишь один, как старый клоун после представления, которое никого уже не вставляет. Никому не приносит радости. Ты опять уполз к себе в нору, замазывать синяки и заклеивать пластырем раны. Наискось. Ведь завтра будет новое шоу, да? И тебе не в чем себя упрекнуть в этой истории. Ты всегда готов ко всему, тебя ничто не может удивить, тем более ранить. Ты внушаешь себе, что эта история недостойна не только твоих переживаний, но даже виски на нее переводить жалко. Но при всем этом твоем вечном цинизме, кажется, был бы на тебе грим – он бы сам потек, не дожидаясь твоих слез...
Leave me dreaming on a bed
See you right back here tomorrow
For the next round
Keep this scene inside your head
As the bruises turn to yellow
The swelling goes down
– поет Брайан Молко.
Это была странная история. Вы расстаетесь по два раза на неделе, точно зная, что это навсегда, потому что слишком уж вы разные. А назавтра опять начинаете бутылкой вина, а кончаете под аккомпанемент скрежещущих метел таджикских дворников. И ты точно знаешь, что завтра вы обязательно поругаетесь. По очень важному, жизнеопределяющему поводу. Например не сойдетесь во взглядах на сольное творчество Бет Гиббонс, чей альбом с Расселом Меном ты назовешь «унылым говном», а она примется расшифровывать тебе подтексты (хотя этот гребаный альбом подарил ей ты, а значит это твоя сфера опинион‑лидерства). Или вы вдрызг поссоритесь из‑за деятельности «Гринписа», чьих членов она считает «идейными борцами», а ты – коррумпированными мудаками, качающими бабки из Shell a, когда тот воюет с Бритиш петролеум и наоборот. Ты терпеть не можешь ее в те моменты, когда она, краснея от злости, доказывает попсовость и ненужность твоих телевизионных проектов. В ответ ты плюхаешь ей пощечину за пощечиной, выставляя дешевым снобизмом ее работу в школе и ее дурацких знакомых из клуба любителей животных. Еще бы, – говоришь ты, – имея таких родителей, можно демонстрировать всем, что ты над потоком, и больше думаешь о вечном, нежели о том, сколько денег осталось на твоей карте. «Daddy’s gonna pay for your crashed car», – напеваешь ты с издевкой. «Родителей не выбирают, ты уж прости», – усмехается она в ответ. И в этот момент ты ее ненавидишь.
Но сам уже не можешь по‑другому. В этой войне не берут пленных:
– Хорошо, я согласен, не все любители собак наглухо ебанутые люди, среди них попадаются и умные, потрясающе развитые, красивые девушки.
– Интересно слышать слово «развитые» от человека, считающего, что оперу «Князь Игорь» написал Тимбаленд, а главную партию спел Тупак Шакур!
Здесь бомбят санитарные поезда и тысячами расстреливают раненых:
– Дай мне руку, в голове гудит так, что кажется, я сейчас утону в ванне.
– Ты утонешь, если я тебе скажу, что те две телочки, с которыми ты вчера напился, пока флиртовал, дали бы тебе только из вежливости. Да и то, если бы кто‑то сказал им, что ты, вроде, «телезвезда»...
Любые попытки переговоров воспринимаются как капитуляция:
– Потрясающее платье.
– Я надела его для тебя.
– Это лишнее. Я люблю смотреть винтажное порно, но не готов в нем участвовать.
И единственный повод для прекращения огня – кофе, который вы пьете, передавая друг другу чашку. Тесная ванна, в которой вы лежите вдвоем, стараясь дать возможность другому устроиться удобней, и стакан сока с утра, принесенный тому, кто вчера усугубил виски шампанским. В остальном эта любовь‑война продолжается постоянно. И каждая ваша встреча как очередной поединок. Где ковровые бомбардировки колкостями – целый день, а перемирия и обмен ранеными – только ночью...
And if you’re ever around
In the city or the suburbs
Of this town
Be sure to come around
I’ll be wallowing in sorrow
Wearing a frown
Like Pierrot the clown.
Стоп. Я сказал «любовь»? Ну, это образно, для придания, так сказать, шарма. Специя. Как розовый перец, или шафран, или какие там еще они бывают? Ты не любил ее. Она была тебе симпатична, тебе нравилось играть, тебя это развлекало. Ты находил ее интересной, а себя увлеченным. В конце концов вы совсем не подходите друг другу. Это потрясающий обмен энергетикой. Она давала то, чего у тебя давно уже не было, и наоборот. Вы всего лишь насыщали друг друга эмоциями, чтобы не раствориться в тумане московских выхлопных газов. Но сложенный вместе багаж, которым вы обменялись, не пронести больше десяти метров: подеретесь из‑за того, кто будет штурманом, а кто пилотом. Этот грузовой самолет не разобьется при посадке, он просто не взлетит. Но если все так, то почему ты покрывался иголками, когда на простой вопрос «ты где?», она отвечала что‑то вроде «в кафе с одной… подругой», почему у тебя стало сводить челюсти от эсэмэс, на которые она отвечает в твоем присутствии? А твой ежедневный счетчик отправленных сообщений вчера показал цифру «восемьдесят пять» – вероятно, сбой настроек, ага? Почему сегодня, когда она… впрочем… fuck it!
Конечно, женщина, которая ругается с тобой из‑за того, что ты «примитивно воспринимаешь стиль ар‑нуво», а не из‑за брошенных носков или постоянно орущей музыки, достойна того, чтобы оставаться у нее ночевать пару раз в неделю. Тебе бесконечно лестна ее реакция на то, что ты, как ей показалось, слишком долго расцеловывался в ресторане со случайно встреченной коллегой. Надутые губы, мечущие искры глаза, скомканная салфетка – она божественна в своих попытках показать, что не ревнует. Она невероятно сексуальна, когда захлестнута чувством собственницы. Но вместе с тем она не нарушает твоей внутренней организации. Кроме того – она потрясающая любовница, и скорее всего, на сто процентов, нет никаких сомнений – именно это вас и держит вместе. Вы занимались сексом в туалетах большинства твоих любимых ресторанов, в ее машине, на балконе ее квартиры. Это было волнующе. В этом был драйв. Уж это не похоже на порядком надоевшие случки в твоей спальне со случайными девушками. Спальня, как тебе кажется, стала слишком обыденна. Это чересчур семейно, что ли.
При таком раскладе, не подскажешь, зачем ты взял дубликат ключей от ее квартиры? Ах, ну да, на ее балконе ты быстрее заводишься. Потом, вы часто возвращаетесь домой порознь. Тебе ведь неудобно ждать под дверью, правда?
А у нее в последнее время слишком много работы с ее литературным журналом. Конечно, это детский сад, но пусть развлекается, если ей это нравится.
Именно поэтому ты был так мил, что позавчера выгулял ее собаку, когда она готовила к сдаче последний номер. Тебе же было по пути, правда? Тебя это не напрягло. Прекрасный ирландский сеттер. Тупой, но добрый. Теперь он приносит тебе поиграть свой теннисный мяч, это же так прикольно!
Remember all the things you’d say
How your promises rang hollow
As you threw me to the ground.
Ты незаметно поделил свой гардероб на две части, а в ее косметическом шкафчике тебе осталась одна из четырех полок. В копилку странностей можно добавить еще и то, что за все прошедшие несколько дней ты ни разу не взбесился оттого, что с утра слышишь в квартире шаги кого‑то другого. А сегодня ты уже в третий раз хочешь уползти в спальню, но не очень понимаешь, как это засыпать одному? Не хотел тебя расстраивать, но, похоже, ты влюбился, Андрюша. Заигрался, попал, утонул. И тебя это даже не настораживает. Такие дела, чувак. Еще вчера представлялось, что она лишь слегка оцарапала, оказалось – вскрыла тебе вены.
