«А я зять – нехуй взять», – вспоминается строчка Ноггано.
Понеслось, Андрюша. Пьяные базары, обиды на всех вокруг. Ты же не хочешь ее, зайка! Но ведь все равно поедешь. Назло Наташе. Назло всем вокруг – и самому себе в первую очередь. Ты ведь себя уже достаточно накрутил!
In Between Days
Get into the car
We’ll be the passenger
We’ll ride through the city tonight
See the city’s ripped incides
We’ll see the bright and hollow sky
We’ll see the stars that shines so bright
The sky was made for us tonight.
Iggy Pop. The Passenger
– Тебе под коксом водить не страшно? – вежливо интересуюсь я, глядя, как Лариса лихо ведет машину. – Наоборот, весело! – Она прибавляет газу. – А! – Я уставился на бокал с виски, зажатый между коленями, и жду, когда же, черт его возьми, мой телефон завибрирует. Лариса шарится настройками по радио‑волнам. Везде один треш. Плохая русская попса, очень плохая русская попса, монотонно бухающие сеты ночных диджеев, призванные раскачать город, но вместо этого укачивающие его. Лариса шмыгает носом.
– Ты всегда сама за рулем? – Я вожу пальцем по запотевшему боковому стеклу. – Нам далеко еще ехать? – После паузы: – Слушай, а у тебя какие‑нибудь диски есть?
– Слушай, я чего‑то не соображу с этой твоей пулеметной скоростью! Кто здесь на коксе, я или ты? – Она громко смеется. – Там, на заднем сиденье, алюминиевая коробка с дисками.
Лезу назад. Сдвигаю ее сумку, груду глянцевых журналов, косметичку. Наконец докапываюсь до коробки с дисками. Открываю, начинаю шелестеть конвертами.
– Во! – вырывается у меня, когда я натыкаюсь на диск Benassi.
– Чего ты нашел?
– Все! – диск уже в магнитоле, я регулирую громкость, доводя звук почти до предела.
– «I wanna be your illusion», – начинается трек, – старье, но как вставляет, а?!
Лариса согласно кивает.
– To make you happy tonight! Enjoy this trip with me, – подпеваю я и лезу к ней целоваться.
– Мы сейчас разобьемся! – Она пытается отстраниться.
– Или врежемся в даблдекер бас! – запускаю руки ей под пиджак.
– Во что?
– Неважно. Считай, в «Икарус».
– Перекрестись!
– Я еврей и грешник, какие уж тут кресты! – практически повисаю на ней, и в тот момент, когда вытаскиваю ее грудь из лифчика, у меня вибрирует телефон. «Слишком поздно опомнилась, зайка!» – впиваюсь я губами в Ларисину грудь. Она взвизгивает, выкручивает руль, раздается отчаянный звук сирены, машина виляет, и меня отбрасывает на пассажирское сиденье.
– Вот дурак какой! – говорит она совершенно трезвым голосом, смотрит в стекло заднего вида и выдыхает. – Чуть на встречную не вылетели!
– Чё, правда? – Я вижу, как у нее на виске выступает капелька пота. – Нихуя себе!
«Sometimes I wonder why / We have no limits / And everything we do is timed, – Лариса убавляет громкость, – To find out who we are / We won’t stop playing»...
– Так почему ты без водителя‑то?
– Слишком много вопросов с ним. – Она пытается сосредоточиться на дороге.
– Зато меньше трупов, – резонно замечаю я и достаю телефон. «В следующий раз попробуй собрать одновременно всех своих девушек‑“коллег”. Привет Даше», – читаю Наташино эсэмэс. Становится теплее. Удовлетворившись вызванной ревностью, решаю не отвечать, но потом спохватываюсь, что так мы разругаемся вдрызг, и набиваю:
«Дашу увижу завтра на работе, обязательно передам».
– Напиши ей, что поздно не будешь. Вернешься рано утром! – Лариса прищуривается и слегка облизывает губы.
– Это мой друг, ему вообще‑то все равно, во сколько я буду и где! – хмыкаю в ответ.
– Как трогательно, писать другу в три часа ночи! – Она довольно резко заходит в поворот.
– Я вообще милый мальчик, – хватаюсь за ручку над дверью.
– Я заметила! – Она сбрасывает скорость, выключает музыку, достает из бардачка брелок и нажимает на кнопку. Тень перед нами разъезжается, оказываясь воротами, и пропускает машину внутрь.
– Мы где?
– У меня дома.
– А где это?
– На Новой Риге, сама точно не знаю, где. Это важно?
Я пожимаю плечами.
Мы выходим из машины. Я осматриваюсь по сторонам, определяя размеры участка и дома, но оценить пространство не успеваю. Из темноты нам навстречу с утробным рыком выбегает здоровенный ротвейлер.
– Свои, свои, Рем! – Она треплет собаку по шее. – Ты проходи вперед, он пьяных не любит.
– Да? А удолбанных? – говорю я себе под нос и поднимаюсь на крыльцо.
Лариса идет следом, долго разбирается со связкой ключей, пока наконец находит нужный. Открывает дверь, и мы оказываемся в просторной гостиной с камином.
– Обувь сними, пожалуйста!
– Только обувь?
– Все остальное потом. – Она скидывает туфли, пересекает гостиную и скрывается за поворотом.
– В доме больше зверей нет? – спрашиваю я, распутывая шнурки.
– Я надеюсь, как минимум один, – раздается из глубины дома.
– Я сейчас покраснею от таких комплиментов! – бурчу себе под нос, снимаю наконец кеды, поразмыслив, оставляю стакан в прихожей и, обнаружив здоровенный диван, запрыгиваю на него.
– Иди ко мне! – Она высовывается из‑за угла. – Выберешь, что выпить?
Посредине кухни прямоугольный стол черного камня, на блестящей поверхности ключи от машины, кошелек и целлофановый пакетик с остатками первого.
– Есть хочешь?
– Ты про это? – я указываю пальцем на пакетик.
– Нет, в смысле... еды...
– Не‑а... то есть, ну... я бы выпил, – кошусь на холодильник. Айфон опять вибрирует. – А где у тебя туалет?
– Справа от входа.
«Ты где?» – читаю Наташино эсэмэс, сидя на унитазе.
«Тебе это интересно?»
«Ты можешь ответить?»
«На Новой Риге у знакомых. Следующий вопрос будет: ты с кем?»
«Следующий вопрос: гуд найт. Просто хотела убедиться, что у тебя все хорошо».
– Андрей, с тобой все в порядке? – слышится из‑за двери.
– Да... все окей, – включаю воду.
Убедиться она хотела. Айфон снова вздрагивает, на этот раз эсэмэс от Даши:
«Я вернулась в лофт. Ты где?»
«Дома. Сплю».
Кладу телефон в карман, выхожу из туалета, иду на кухню. Там на столе уже стоит открытая бутылка шампанского «Taittinger» и сделано две дороги.
– Присоединишься? – Лариса прищуривается так, что становится понятно: она уже присоединилась.
– Вообще‑то я снял два ролика о вреде наркотиков. – Я беру свернутую банкноту. – Чтобы ты знала, с кем имеешь дело.
– И с кем же? – Она смеется.
– «You fucking with me, you fucking with the best», – убираю дорогу, передаю ей банкноту.
– Я очень надеюсь! – Она склоняется над поверхностью стола, а я достаю телефон и быстро пишу Наташе:
«Убедилась? А я, вообще‑то, не в порядке. Совсем».
Пока пишу Наташе, одно за другим начинают сыпаться сообщения от Даши.
«Я отшила Хижняка перед входом».
«Думала, ты дождешься».
«Может, я к тебе приеду?»
«Ты не хочешь меня видеть?»
«Я хочу спать», – нажимаю на «отправить».
– Может, выбросишь этот чертов телефон?
– Извини! – убираю телефон в карман, он опять вибрирует, вызывая внутреннюю дрожь. «А вдруг Наташка?»
Мы чокаемся и залпом выпиваем шампанское. Не дожидаясь знака, наливаю еще ей и себе, доверху. Шампанское переливается через край ее бокала, попадает на рубашку, расплываясь пятном.
– Ой! – Я тянусь за салфеткой. – Может, солью посыпать?
– Не сейчас. – Она медленно расстегивает пуговицы и остается в лифчике небесно‑голубого цвета.
– Боюсь, мне нужно позвонить доктору! – делаю глоток шампанского.
– У меня их всего две, не четыре, это у тебя от алкоголя проблемы со зрением! – Она растягивает губы в улыбке.
– Правда? – ставлю бокал на стол, впиваюсь в ее губы, добираюсь до языка.
– Я хочу тебя, – шепчет она и начинает стягивать с меня футболку.
Мой мобильный снова конвульсивно дергается, сбивая наметившуюся было эрекцию.
Мы раздеваем друг друга, не прекращая целоваться. Я пытаюсь сосредоточиться на том, что ее тело в прекрасной спортивной форме, гоню мысли об эсэмэс, но без особого успеха. Не хватает только медленной, тошнотворной лирической музыки. Обычно такие девушки имеют пару‑тройку таких дисков. Меня чуть подсняло с алкоголя, и я бы сейчас не отказался от INXS «Mystify», желательно в быстрой обработке.
– Я тебя съем, – хватаю ее за бицепсы, провожу рукой по плоскому животу, – но по частям. Жестковато.
В ответ получаю пощечину, которую ошибочно принимаю за обиду. Потом вторую, видимо девушка от этого заводится. Хватаю ее за волосы, она вскрикивает и дышит тяжелее. Кусаю ее за губу, она постанывает.
Потом вырывается, опускается на колени и расстегивает на мне джинсы, а я беру бокал, делаю пару глотков и ловлю себя на мысли, что сейчас мы разыграем одну из историй, которых тысячи в этом городе. Этой ночью. Короткая вспышка страсти, бездумный и бездушный секс. Доводящие до исступления соития. Такие, чтобы, кончив, внезапно упасть рядом, провалиться в сон и потом проснуться в завтра. В завтра, после которого мы вряд ли увидимся.
Подготовив меня к следующей сцене нашего милого провинциального театра, она встает, подходит к столу и довольно профессионально нарезает еще две дороги. Убираем их и запиваем шампанским. Она садится на столешницу и раздвигает ноги.
«Видно, так тому и быть».
Кладет руки мне на шею, с силой притягивает к себе.
«В конце концов, я свободный мужчина».
Буквально всасывает мои губы.
«Зачем мне все это нужно?»
Вхожу в нее.
Лариса царапает мне плечи и выражает свои восторги так бурно, что мне кажется, сейчас сюда вернется ревнивый ротвейлер. Хватаю ее за запястья, не давая отставлять на себе следы. Она отчаянно вырывается, видимо, принимая это за ролевую модель. Ей удается освободить одну руку и довольно сильно шлепнуть меня по лицу.
– Сучка! – вырывается у меня.
Я заламываю ей руки за спину, кладу спиной на стол, а она продолжает сопротивляться и испускать дикие возгласы.
Я беру свободной рукой шампанское, пью прямо из бутылки, потом принимаюсь поливать остатками ее.
– Давай пойдем в спальню! – предлагает она.
– Там будет к чему тебя привязать? – отпускаю ее.– Легко, моя маленькая садистка!
Мы поднимаемся по лестнице на второй этаж, заходим в первую же дверь, за которой громадная кровать. По дороге я чуть не падаю, путаясь в собравшихся на коленях джинсах
– Я скоро! – Она идет дальше по коридору.
Я валюсь на кровать, достаю мобильный. Пробегаю пачку однотипных эсэмэс от Даши, игнорирую, одно, Наташкино, открываю.
«Ты мог бы не быть такой свиньей, тогда было бы лучше. Ночевать у знакомых останешься?»
«Как‑то вы, девушки, сразу все вместе. Вас то густо, то пусто», – замечаю я про себя и пытаюсь сочинить какой‑нибудь злобный ответ.
– Ну, что, любишь игрушки? – на пороге Лариса – в черных чулках, прицепленных к поясу, кожаном корсете и туфлях на высоком каблуке. В целом она из тех женщин, которым больше идет быть одетыми.
– Ты служила в концлагере? – отшучиваюсь я.
– Ага, сейчас узнаешь, в каком!
– Будут слайды? – Ситуация начинает слегка напрягать.
– Ага. Я сейчас устрою тебе Дахау, маленький жиденок! – Она ударяет меня гибким хлыстом, от которого на груди остается рубец.
– Эй! – Я пытаюсь нырнуть под одеяло. – Ты сбрендила?
И тут же получаю удар по спине. Потом еще один. Пытаюсь закрыться подушкой, бегаю по кровати.
– На колени, трусливая собака! – Она бьет хлыстом в воздухе.
– Да, госпожа! – Я понимаю, что буду жестко отпизжен, спрыгиваю с кровати, падаю ниц.
– Целуй! – Она выставляет вперед носок лакированной туфли. – Потом надену на тебя наручники, больше до меня пальцем не дотронешься.
Становится не просто, а – гиперстрашно. Делаю вид, что глажу ее по икре, добираюсь пальцами до коленок.
– Маленький жиденок, – приговаривает она.
Резко хватаю ее под коленки, подрубаю, она заваливается на спину, нелепо всплеснув в воздухе ногами. Хватаю свои вещи, прижимаю к груди, убеждаюсь, что она все еще на полу с разинутым ртом, как резиновая кукла «Барбарелла» из секс‑шопа. Скатываюсь по лестнице.
Сверху слышен мат и угрозы. Бегу в прихожую, на ходу застегиваю джинсы, залезаю одной ногой в кед, слышу цокот каблуков по лестнице и крик:
– Я на тебя щас собаку спущу, а потом ментам сдам!!!
Хватаю второй кед, вываливаюсь на улицу и семеню к воротам. Сзади раздается лай. Бегу не оборачиваясь. Телевизионный бог! Если ты есть! Ангел‑хранитель телеведущих, смотрящий за телезвездами, или кто там у вас! Не дайте мне погибнуть вот так, запросто, в зубах этого пса‑людоеда!
Лапы позади меня разрывают землю. Отталкиваюсь, прыгаю на ворота и хватаюсь за ребристый край. Хорошо, что нет проволоки. Пес запаздывает, но тоже прыгает и хватает меня зубами за задник кеда. Бью его голой ногой по морде. Один раз! Два раза! Три! На пороге дома появляется эта блядская мистресс и командует:
– Рем, фас! Чужой! Фас! Взять его!
– Ты ебнулась головой?! – кричу я ей. – Тебя посадят!
– Мой бывший муж прокурор, – визжит она и приседает, стремясь увидеть в деталях, как меня будут жрать,– отмажет! У нас с ним общий ребенок!
Собака продолжает стоять на задних лапах и рычать, не отпуская мой кед из пасти. Лариса сидит на корточках и удолбанно хохочет. Я подтягиваю ногу, в которую вцепилась тварь, а второй бью его точно в нос. Псина разжимает челюсти, я перемахиваю через забор.
– Он тебя на улице догонит! – орет Лариса, понимая, что свидетелю ее невинного сексуального хобби, кажется, удается спастись. – Урод, бля!
Интересно, что она делала с моими предшественниками? Усыпляла, а потом скармливала псу? Сколько лежит их тут, в земле, по обочинам Новой Риги, этих неизвестных ночных солдат? Или есть такие, которые сами обожают, когда их пиздят хлыстом и кусают собаками? Надо будет летом поплотнее приглядеться к тусовке, вдруг у кого шрамы от ротвейлеровых зубов.
В самом деле, мир кишит извращенцами, а мы и не замечаем, принимая их за своих хороших знакомых и даже друзей. Правая нога чуть побаливает после затяжного прыжка с забора. «Десантура атакует с неба» – почему‑то приходит в голову в тот момент, когда я скрываюсь в придорожном лесу.
Плутая перелеском, выхожу на довольно узкую дорогу. На всякий случай держусь обочины, а ну как этой безумной придет в голову выехать на поиски меня на машине и устроить псовую охоту? Через пару сотен метров вдалеке возникает неживой свет большой дороги. Кажется, это «Новая Рига», как она говорила.
Пять утра. Первые волны рассвета нарастают вдали, за моей спиной, чтобы через полчаса столкнуться с маревом московских огней, потушить их и начать новый день в этом городе.
Ни одной машины, ни одного человека. Даже птицы, кажется, не торопятся сегодня петь. Я бреду в свете фонарей и чувствую, как утренний холод забирается в дырки на коленях моих джинсов, лезет под рукава спортивной куртки, облипает спину. На всякий случай выставляю руку в сторону, хотя очевидно, что ни одна машина не подберет меня в это время. Прохожу мимо поселка, оцепленного зеленым забором. Приходит шальная мысль попросить охрану вызвать такси, но раздается собачий лай, и я ускоряюсь. Начинают уставать ноги, и только перспектива замерзнуть на русской обочине заставляет меня упорно шагать вперед. Ближе к шести все эти чуваки поедут на работу, и у меня будет шанс, успокаиваю я себя.
Проходя мимо автобусной остановки, замечаю когото, сидящего на скамейке в глубине бетонной коробки. Подхожу ближе, говорю «здрасте».
– Здарова, – отзывается сиплый голос.
– Простите, а я где? – осторожно подхожу ближе.
– В манде, – свистящим хохотом отвечает человек. – В Оносино.
– А до Москвы далеко?
– Километров двадцать.
– Спасибо, – втягиваю руки в рукава куртки, перевожу дыхание. – А сигаретой не угостите?
– Во, ты даешь! – опять сипло заходится человек. – На!
При ближайшем рассмотрении бомжу оказывается лет пятьдесят или чуть больше. Рыжая борода, синие джинсы, ворох вылинявших фуфаек, одетых одна поверх другой, как капуста. Куртка с клоками вырванной кожи на локтях, на голове бейсболка с нарисованными на ней краном и трубами. Он протягивает мне сигарету, и я отмечаю множество татуировок на левом запястье. В ушах у бомжа наушники.
– Спасибо, – сажусь рядом. – Чего слушаем?
– Да вот, нашел хуету какую‑то. – Бомж поворачивается ко мне, вынимает из кармана куртки айпод, что наводит меня на мысль о том, что сценаристы «Нашей Раши» не так уж далеки от истины со своими «рублевскими бомжами».
– Ух, ты! – вырывается у меня. – Клевая штука. Дашь послушать?
– На! – Бомж вынимает один наушник из уха и передает мне. – Только тихо слишком играет, наверное, батарейка садится. Не знаешь, к нему батарейки продают?
– Не‑а. К нему зарядник нужен. У меня дома такой же.
– А‑а‑а‑а, – кивает бомж.
Я подношу к уху наушник так, чтобы не соприкасаться с ним кожей:
«I kissed a girl that I like», – поет Кэти Перри.
– А ты чего в такую рань шляешься? – спрашивает бомж.
– Да так, с бабой посрался, вот иду домой пешком. – Я стараюсь говорить, используя как можно больше просторечных выражений.
– А! – Он достает сигарету и прикуривает. – А я у кентов своих загулял. Они тут в бытовках прибились к таджикам, которые дачи строят.
– И чё кенты? Рамс какой вышел? – Я сам поражаюсь обширности своего словарного запаса.
– Нажрались сивухи‑то. Ща таджика какого‑нибудь ножом пырнут, а потом архангелы приедут и всех заметут. С нами же не церемонятся. Вот я и слинял. Да ну их нахуй, деревенщину.
– А ты сам из города?
– Да, – бомж задумывается, пожевывает фильтр. – Из Москвы.
– Слушай, а здесь машину вообще поймать реально?
– В такое время без мазы. Они ближе к семи на работу поползут.
– А ты как? Замерзнуть не боишься? Я, например, уже дрожу.
– Ща сколько время?
– Половина шестого.
– Вот, – бомж поднимает грязный палец вверх. – Ща Васька скоро поедет, на мусоровозе. Он завсегда меня подбирает.
– А меня возьмет? – с надеждой вопрошаю я.
– А бутылку купишь?
– Две! – Я растопыриваю пальцы.
– Идет! – Бомж нахмуривается. – А чё у бабы‑то не остался? Такой жесткач, что убежал? Совсем достала?
– Совсем. – Я втягиваю руки в рукава. – Дура она!
– Приходя к женщине, бери с собой кнут! – изрекает бомж.
– Что?! – Я в ужасе оборачиваюсь на него.
– Это Ницше сказал.
– Кто сказал?!
– Ницше. Философ был такой немецкий.
– Ну, ты меня, дядя, убил! – искренне удивляюсь я. – Бери с собой кнут! – Я передергиваю плечами. – Где ты с Ницше‑то познакомился?
– Какой познакомился?! – Бомж стучит себя кулаком по бейсболке. – Голова! Он умер уж сто лет назад. Я его в библиотеке тюремной читал. Давно еще.
– Нифига себе, какой ты начитанный!
– Изнутри мы не то, чем кажемся снаружи.
– Это что, то же он?
– Хуй знает! – Бомж выкидывает окурок. – Не помню.
На дороге показываются фары.
– Кажись, Васян. – Бомж встает, выходит на дорогу, поднимает руки вверх и начинает сигнализировать машине. Останавливается мусоровоз.
– Философ, опять ты? – слышится из кабины.
– Я, Васян!
– Ну, забирайся, что ли?
– Дык я с корешем!
– С каким?
– Он нам две бутылки обещал, если ты его до Москвы подкинешь.
– Кто? – из кабины высовывается голова в черной вязаной шапке.
– Это я, – встаю и подхожу к машине, – довезете?
– А чё не довезти? – крякает водила. – Залазьте. Но только до МКАДа, я потом в область опять ухожу.
– Не вопрос!
Мы забираемся в тесную кабину мусорки, и эти чуваки начинают немедленно обсуждать, как менты прихватили на прошлой неделе дружков бомжа, которые воровали со склада цветной металл, перекидывая его через забор, между столбами с современной электронной системой охраны.
– Волки, накрыли всех разом!
– А ты убег?
– Я приболел, Вась, дома остался.
– Считай пронесло.
– А кенты говорили все ровно будет.
– Вот и верь после этого людям!
По радио идут новости, потом начинается реклама, а я, разомлев, роняю голову на грудь. Играет старая песня Стинга «If I ever loose my faith in you». Отключаюсь. Кажется, мне снятся новости и видеоклипы. Иногда – реклама.
– Приехали, дядя! – просыпаюсь от того, что кто‑то бьет меня по плечу. – Развилка! Дальше сам.
– А? – верчу головой по сторонам и вижу, что впереди Москва, мы стоим на обочине, и мимо движется слабый поток машин.
– Спасибо, чуваки! – Я потягиваюсь.
– Две бутылки, – бомж воздевает два пальца.
– Без базара. – Лезу в карман, достаю пятьсот рублей и протягиваю ему.
– Это, – бомж смотрит то на меня, то на купюру, – у меня ж сдачи нет!
– Забей! – открываю дверцу, спускаю одну ногу на ступеньку.
– Тебя как звать‑то? – сипит бомж.
– Андреем!
– И меня! Значит тезки!
– Значит тезки! – смеюсь я. – Спасибо, что выручил, Философ!
– Тебе спасибо! – ощеривается бомж. – И помни про кнут. И еще про то, что изнутри мы не то, что снаружи!
– Такое не забуду! – Я хлопаю дверцей, и мусоровоз трогает, бибикнув мне на прощанье.
Приехать в город на мусоровозе, как это символично! Заключительный аккорд помоечной симфонии вчерашнего дня. Все настолько уныло, мерзко и как‑то... бессмысленно, что ли? Сейчас поеду домой, где меня никто не встретит, потом – на работу, где меня встретят все. Потом будет ужин, или вечеринка, или игра в покер, или просто мелкое блядство. И во всем этом – какое‑то кромешное одиночество. Такое впечатление, что я медленно дичаю. Разразиться бы истерикой, да жаль, никто не оценит.
Кляну себя за поездку к этой сумасшедшей, кляну себя за Дашу, за то, что дал уйти Наташе, за то, что вернулся в город, который меня не принимает. Да что там, не принимает – выдавливает. Посылает мне скрытые и явные намеки на то, что у меня здесь не сложится. Ни с кем, даже с самим собой.
Москва – ты не злая, нет. Ты какая‑то безучастная. Может быть, мы сами тебя такой сделали? Тем, что каждый старался урвать себе хотя бы крохотный кусочек твоего сарафана в псевдорусском стиле? И соскоблить твою позолоту на стразы или погоны? И теперь ты как профессиональная блядь – всем даешь, но никого не любишь. Или, может, это оттого, что я не твой ребенок, Москва? А чей я, скажи, город‑герой?
Вытаскиваю телефон. Набираю ее номер. Пять, семь, десять, двенадцать гудков:
– Да.
– Можно, я приеду?
– Сейчас?
– Да!
Пауза.
– Приезжай, – снова пауза. – Только по дороге купи пару бутылок воды без газа.
– Еще бы...
– Не похоже, что я тебя разбудил, – говорю с порога.
– Ты считаешь это подходящим упреком для шести утра?
– Честно? Нет. Просто у тебя был такой сонный голос, и я ожидал... увидеть тебя... э... в другом виде...
– В ночной рубашке? С бигуди на голове? Продолжи сам, у меня что‑то с фантазией под утро плохо.
«Значит, все‑таки ждала, – внутренне обнадеживаю себя. – В целом, шансы более чем».
– Кофе будешь?
– Я бы выпил какого‑нибудь... алкоголя, – не сдерживаюсь и икаю. – Это от холода.
– Не в твоем состоянии. Кофе или чай?
– А какое это такое «мое состояние»?
– Ты выглядишь, как бомж, – прицеливается глазами. – Бомж, надевший выброшенный на помойку тинейджерский прикид.
– Это вряд ли! – усмехаюсь, оглядывая себя. – У бомжа должен быть айпод. А у меня его нет.
– Что? – Она прищуривается и, не дожидаясь ответа, валит на кухню.
– Почему ты вчера уехала? – иду за ней.
– Устала, – наливает воду в чайник, нажимает на кнопку.
– Я искал тебя полтора часа по всему лофту.
– А потом? – Она залезает в холодильник.
– Потом напился и уехал... с Антоном.
– А под утро вы с Антоном повздорили, и он выгнал тебя на улицу, да? – достает йогурт, сливки, сыр, еще что‑то.
– Нет. Я... сам уехал. – Все время пытаюсь поймать ее взгляд, но Наташа постоянно перемещается по кухне, и разговор идет в основном с ее спиной. – Захотелось тебя увидеть.
– У тебя вчера было море времени, но ты же предпочел видеть других, правда? – Она впервые оборачивается, и я начинаю понимать – для того чтобы быть принятым здесь и сейчас, нужно покаяться, а каяться я не смогу. Кеды жмут, и потом – похмелье.
– Я встретил коллег, – вытаскиваю сигарету. – Ты встретила друзей.
– Ну, знаешь, твои коллеги лучше любых друзей. То есть значительно ближе.
– Ты про Дашу? У нас с ней абсолютно ровные дружеские отношения.
– Ты считаешь, мне эта информация интересна?
– Вероятно, да. Если после того, как одна девушка попросила молодого человека подержать ее сумочку, другая девушка стремглав умчалась с бала, то да.
– Я просто не готова была проводить вечер в обществе телевизионщиков, извини! – Она наливает кофе в две чашки, одну ставит на стол, другую берет себе.
– А одного телевизионщика?
– Я же сказала, ты был слишком занят другими, я не рискнула тебе мешать. А ждать, пока ты освободишься, – обламывало.
– Интересно, как так получается, – я глубоко затягиваюсь, выдерживаю паузу. – Почему девушке, которой еще позавчера было так хорошо с тобой, вчера стало так невыносимо плохо? Дело во мне? В поздней осени?
– В чьей‑то сумке? В том, что объективов вокруг было слишком много, а пространства так мало? – пародирует она мою интонацию. – Или в том, что устраивать второе свидание на вечеринке, где так много знакомых, с которыми ты целый час не виделся, – это самое идиотское решение? – Она делает глоток и смотрит на меня, не убирая чашку ото рта.
– Наверное, я должен сейчас извиниться? – смотрю на нее, стараясь не мигать. – Раскаяться в содеянном, признаться во всех смертных грехах, да? Но, странное дело, – не в чем. А чувство вины остается. Ты созидаешь во мне комплексы, девочка моя!
С минуту молча смотрим друг на друга. Я пытаюсь понять, куда скатится шарик, – в ту лузу, где «любовь– морковь» или в другую, с надписью «ненависть, трупы»?
– Я вижу, ты сам себе нравишься сейчас, да? – Она ставит чашку на столешницу, получается довольно звонко. – Этакий Печорин в спортивной куртке, не понимающий, то ли у него душевные терзания, то ли похмелье. Скажи мне, милый мальчик, сколько раз ты репетировал эти глаза, эту позу и эту манеру затягиваться сигаретой перед зеркалом?
– М‑м‑м... довольно долго. Ты говоришь так, будто самой никогда не было интересно, как ты выглядишь, когда затягиваешься? А как лучше выпускать дым? Так? Или вот так?
– Было безумно интересно. Только это было еще в школе. А ты свое школьное зеркало, видимо, до сих пор носишь с собой.
– Я вижу эти зеркала кругом, – чувствую, как похмелье соединяется со вчерашним стрессом и, наслаиваясь на это утреннее чтение моралей, порождает злобную истерику. – Ни одного шанса расслабиться с этими зеркалами. Они даже в твоих глазах, правда. Смотрюсь в них – и кажется, опять не тяну, да? Не выгляжу искренним? Честное слово, Наташ, я сбежал к тебе. Я хотел тебя видеть, мне показалось, мы не договорили вчера, позавчера... вообще не договорили...
– Может, нам просто нечего было друг другу сказать?
– Откуда ты знаешь? Ты же даже не пыталась со мной поговорить!
– У нас, видимо, у обоих старая болезнь. Сначала переспать, а потом узнавать человека «поближе».
– Почему ты такая циничная? Ты отыгрываешься на мне за то, что вчера взбрыкнула и уехала?
– Я не лошадь, чтобы взбрыкивать.
– Прости, но я тоже не медный всадник. Ты не допускаешь, что у меня есть эмоции, какие‑то чувства... что я приехал, потому что...
– Давай только в любовь играть не будем, хорошо?
– В любовь?! – Я осекаюсь. – Да мы выслушать друг друга толком не можем! Во всяком случае, ты – не пытаешься.
– Знаешь, я тебя слушаю, и создается впечатление, что ты – там. Как у вас это называется? Сцена?
– Можно и так.
– Стоишь перед аудиторией и пытаешься в течение двадцати минут разыграть мелодраму. А что будет, если зайду с образа «одинокого, никем не понятого человека»? А вот если сыграть в «ранимого милого парня, который носит маску циника»? А если надавить на чувства? Вот вам одиночество! Вот вам любовь! Вот ненависть! – Она закуривает. – Пожалейте меня, почувствуйте меня, полюбите меня, наслаждайтесь мной! Ты, наверное, неплохой актер. Только площадку неудачную выбрал. Бывает. У меня сорок минут до урока. Не думаю, что у тебя получится испытать здесь сценический оргазм.
И тут меня взрывает. Сносит. Удивительная женщина, ей потребовалась всего пара минут, чтобы в этом своем монологе сказать короткую, но очень емкую фразу – «я конченая сука, малыш».
