Jefferson Airplane. White Rabbit 9 страница

– Я хочу стать резинкой на одном из ее чулок. Когда она наконец начнет их носить, – голосом умирающего лебедя отзывается Антон.

– Главное, чтобы он ее не трахнул сегодня после съемок, – замечаю я.

– Я его тогда сам трахну! – рычит Антон и вскакивает. – Стоп! Еще два шага вперед, потом Катя роняет сумку и нагибается за ней. А ты, Фархад, нагибаешься синхронно.

– Шито? – Фархад непонимающе прищуривается.

– Одновременно! – Антон подбегает к ним. – Нагибаешься и успеваешь первым ее поднять. И в тот момент, когда вы оба, типа, нагнулись и смотрите на сумку, ваши руки касаются, вы поднимаете глаза и застываете. Смотрите друг на друга, как в сказке, блядь! Как будто ты Кай, а она Снежная Королева!

– Уапшэ их не знаю, – не врубается Фархад.

– Я тебе потом объясню, ты главное смотри на меня, и все! – Катя аккуратно тычет его пальцем в грудь.

Еще четыре дубля, и мы заканчиваем эпизод. Съемочная группа облепила Фархада. Его хлопают по плечу, наливают кофе (спиртное я заблаговременно отобрал), о чем‑то расспрашивают. Кажется, он начинает улыбаться и даже вжимает голову в плечи не чаще, чем раз за десять минут.

– Да мы тут сейчас «Миллионера из трущоб» снимем! – восклицает Антон. – Это будет шедевр, уж вы поверьте, у меня чутье на такие дела.

– Антон, это не смог бы снять никто, кроме тебя.

Я аккуратно беру под локоть Катю, отвожу в сторону и начинаю допрос с пристрастием:

– Катенька, звезда моя! Что ты Фархаду такого сказала?

– Я? – Она отводит глаза и после некоторой паузы скромно отвечает: – Показала грудь...

– И?

– Еще... – Она сглатывает. – Еще я спросила: хочешь такую же?

– А Фархад?

– Кивнул. А потом я сказала, типа, просто сделай вид, что очень сильно хочешь.

– А дальше?

– Дальше я ему рассказала, что в моем подъезде живет татарка с двумя детьми. – Она достает сигарету, и я даю ей прикурить. – Мужа ищет работящего, лучше всего узбека. С одним встречалась, похожим на него, но чего‑то у них не заладилось.

– И все?

– Нет, еще объяснила преимущества фиктивного брака, московской регистрации, проживания в двухкомнатной квартире и прочие прелести.

– Сколько тебе на самом деле лет? – Я вздыхаю и отвожу взгляд. – Ты же... я в шоке... Я боюсь тебя, Катенька...

– Я тебе нравлюсь? – Она подмигивает.

– До такой степени, что если бы у меня был номер твоего телефона, я бы его немедленно стер, чтобы, не дай Бог, не позвонить!

– Я не кусаюсь. – Она достает зеркальце и смотрится в него.

– Нет, ты не кусаешься, – отвечаю я, отходя от нее на несколько шагов, – ты заглатываешь сразу.

 

– И куда ты вчера пропал? – спрашивает Даша, изучая свое отражение в металлическом ведерке для льда. – Я вернулась в лофт, просидела там целый час одна... как дура...

– Так уж и одна? – Я отворачиваюсь, чтобы заказать очередной бокал австралийского «Шираза».

– Ну, периодически подсаживались какие‑то особи, не без того. – Она поправляет челку. – В какой‑то момент мне даже показалось, что я увидела твою спину. Начала тебе махать, кричать... А потом я тебя потеряла.

– Я сам себя потерял той ночью, – смотрю на ее ярко‑красный, свежий маникюр. – Очнулся утром, кажется, еще пьяным. Еле отошел к полудню...

– Ну и зачем ты мне устраивал все эти сцены ревности, глупыш? – Она кладет свою узкую ладонь на стол, видимо, ожидая, что я невыносимо нежно накрою ее своей.

– Я? – благодарно киваю официанту, принесшему бокал. – Ты путаешь. Я устраивал сцены ненависти.

– Почему?

– По многим причинам.

– Ты дуешься на меня за то, что я уехала? – Она придвигает ладонь еще ближе. –Просто я не хотела, чтобы вы с Хижняком подрались.

– Ничего страшного, у нас хорошие гримеры! – «Ты себе так руку растянешь, зайка».

– Послушай, ну я же сразу почти вернулась... Ой, что это? – Она выуживает из тарелки синий лепесток. – Писала тебе всю ночь, а ты... пропал...

– Вынужденно исчез с радаров... У меня, кажется, батарейка села...

– Смотри, и тут такие же! – Она указывает вилкой на вазу. – Это их лепестки у меня в тарелке?

Я пожимаю плечами.

– Какие‑то они совсем увядшие, – говорит она так, будто это действительно важно.

Огни свечей на нашем столике отражаются в оконных стеклах.

– Пожалуй, да, – безрадостно отвечаю я.

– Наверное, так задумано, – роняет она не менее дежурное.

Я опять пожимаю плечами. Минут пять молча кушаем. У меня начинает болеть голова. Растворил бы кто аспирина, или меня растворил в ее стакане с водой.

– Слушай! – Она сосредоточенно режет стейк, потом резко останавливается. – А как наша общая знакомая поживает?

– Какая? – наливаю ей воды.

– Наташа. Не делай вид, что не понимаешь, о ком я, – в глазах Даши возникает какая‑то отчаянная злоба. Как у жителя спального района, внезапно услышавшего, что сосед женился на дочери крупного губернского предпринимателя.

– Какая еще Наташа? – сосредоточенно делаю удивленное лицо.

– Не придуривайся, ты не такой пьяный был, когда она к нам на террасе подошла.

– А! Училка? Не знаю, – пожимаю плечами, – наверное, детям историю преподает.

– А ты еще не записался к ней на дополнительные занятия? Так, случайно?

– Дашенька, прекрати, пожалуйста! Ты же знаешь, что вся эта интеллектуально вмазанная публика меня не особо интересует. – Я черчу в воздухе вилкой замысловатую фигуру.

– А мне показалось...

– А ты крестись. Ты же православненькая? В самолетах крестишься?

– Не думаю, что это тема для шуток! – фыркает Даша и лезет в сумку.

– Церкви или самолеты?

– Церковь, – кажется, она отвечает из‑под стола.

– Ты это сейчас серьезно? Или готовишь себя к новому позиционированию, в связи со строительством часовни в Останкино?

– Хватит! – Даша выныривает из сумки с сигаретой в зубах.

– Ну ладно, ладно! – даю ей прикурить. – Я не хотел задеть твои религиозные чувства. Кстати, что у нас завтра на корпоративе‑то будет?

– Танцы, караоке, раздача призов, – она выпускает дым, – и всякая такая пурга. Давай свалим пораньше?

– Куда?

– К тебе, ко мне. Какая разница! Погуляем по ночному городу.

– Давай, – я поднимаю бокал, мы чокаемся. – Если нас не съедят корпоративные клиенты и не раздавят фанаты караоке, я с удовольствием.

– Я буду тебя оберегать. – Она наклоняется ко мне. – Знаешь, я подумала, что мы очень похожи.

«Нормальное заявление. Чем же мы похожи, зайка? Книжными завалами в туалете? Вместе покоряли Москву? Имеем дисконтные карты в одних и тех же магазинах? Слышал, что тебе нравится Depeche Mode, и мне стыдно. Не могу позволить себе любить с тобой одну и ту же музыку».

– Мы похожи тем, что нам по жизни интересно, понимаешь, о чем я говорю?

– Угу, – киваю я.

Мне‑то как раз по жизни скучно.

– Понимаешь, я когда тебя первый раз увидела на канале, сразу подумала: какой интересный человек!

– Угу, – снова киваю.

А я подумал: «Какая у нее задница!»

– Давай в следующем сезоне сделаем совместный проект!

– Это какой?

Ребенка, что ли? По спине бегут мурашки.

– Что‑то абсолютно новое! Ну, например цикл интервью вдвоем. Я смогу пробить проект у Лобова.

– С кем?

– С разными интересными людьми.

– А они есть?

– Да брось ты! Понимаешь, главное – найти в человеке, за что зацепиться. Вытащить из него что‑то такое... Например, возьмем женских персонажей...

– Боюсь, мы сможем вытащить из них только силикон!

– Понимаешь....

Далее следует каскад имен, которые в обычной жизни я стараюсь не произносить вслух. «Что‑то абсолютно новое» оказывается смесью приторных «Женских историй» Оксаны Пушкиной с нудятиной типа «Школы злословия». «Модные декорации», «провокационные сюжеты», «неожиданные повороты» – она осыпает меня конфетти из телевизионных штампов, сверкая глазами и искренне веря, что вот так, запросто, меж двух чашек кофе, она сказала новое слово в жанре интервью. Даша произносит свое «понимаешь» как минимум раз двадцать, а я не понимаю. Не хочу понимать. У меня нет сил и желания делать с ней что бы то ни было.

– И кто мог бы быть нашим первым героем? – спрашиваю я от нечего делать.

– Например, адвокат Павел Астахов. А что? Мне кажется он очень интересный человек

– Павел кто? – Я ныряю в чашку кофе. – Свежая, а главное – интересная фигура. Мы будем спрашивать, сколько у него пиджачных платков?

– Тебе не нравится? – Она грустнеет глазами. – Хорошо, предложи кого‑то другого!

– Патриарха. И мой первый вопрос: «Скажите, а каким вы были подростком»?

– Опять ты идиотничаешь?

– Нет. Я совершенно серьезно. Мне, честное слово, интересно было бы поговорить про его юность. Слушал ли он рок‑музыку? Смотрел ли эротические фильмы?

– Он в семинарии учился.

– Правда? – Я делаю изумленные глаза. – Кто бы мог подумать...

– Кстати о подростках. У моей подруги ребенок заболел, и они с мужем вынуждены отказаться от путевки на двоих в Кемер. На следующей неделе. Может, рванем после твоего шоу?

– Я не могу, у меня презентация сериала. Кое‑что надо доснять и... еще разные вещи, – скороговоркой выпаливаю я.

– Жаль! – Она опускает глаза.

– Угу. – Я отвожу взгляд в сторону и залипаю.

– Почему ты замолчал? – тихо спрашивает она после долгой паузы. – Любуешься Москвой? Я тоже обожаю этот город. В нем есть что‑то такое...

– Ага, – киваю я.

Но я не любуюсь нашим потрясающим городом. Я вспоминаю Питер. И думаю о том, что у меня – как у сапера. Оплошность может быть только одна. И сразу вот такой взрыв эмоций. Кемер. Новый проект. Потом поедем с мамой знакомиться... Чертова марка! Чертов Попов! Пусть дискотечный бог тебя накажет! Обречет на вечные муки! Например, каждое утро у тебя на тумбочке будет лежать новый грамм кокаина, который НЕ ВСТАВЛЯЕТ!

– Я принесла тебе то, что ты просил в самолете. – Она достает из сумки и передвигает по поверхности стола компакт‑диск.

– А! – вспоминаю я, из‑за чего целый час терплю ее общество. – Бэкстейджи Хижняка?

– Ага.

– Дай я тебя поцелую!

– Немного же тебе нужно для поцелуя. – Она кривит рот.

– Если речь о тебе, то вообще ничего.

Мы целуемся. Потом еще какое‑то время обсуждаем предстоящий корпоратив, возможный совместный проект, какие все кругом бездарности и мудаки, как надоел кризис и какие он открывает для всех возможности. Потом Даша смотрит на часы. Уходить ей явно не хочется, но, видимо, есть что‑то важное.

– Я так хочу посидеть с тобой еще полчасика!

– Я тоже, – смотрю на нее преданными глазами.

– Но мне надо бежать. – Она касается пальцами вазы с цветами. – Ты что сегодня вечером делаешь?

– Он уже наступил. Сейчас еду обратно в павильон, на съемки.

– А потом?

– А потом, думаю, будет уже завтра.

– Позвонишь мне?

– Конечно, – смотрю на нее и думаю: неужели она так хорошо научилась играть во время охоты на объект? Или правда влюбилась?

Когда она уходит, послав мне воздушный поцелуй, я еще долго сижу и верчу в руках компакт‑диск. В понедельник я выложу это в сеть, и карьера Хижняка закончится. Очередной объект ненависти испарится, и... и что дальше? Чем ты будешь жить на работе, Андрюша? Сегодня ты еще движим конкурентной злобой, а завтра все это превратится в рутинную апатию. Минус еще одна эмоция. Но он повел себя на моем месте так же. Мог бы что‑то еще более мерзкое придумать, да, видно, не успел. Здесь такие правила, чувак. Москва – это пирамида, на каждом уровне которой каждый пытается сбросить вниз остальных. Чтобы, оставшись одному, тупо сесть на задницу, осмотреться и сказать самому себе: «Какие же все там, внизу, бездарности!». Дальше вверх никто лезть не будет. Каждый удовольствуется ролью звезды микрорайона. «Я тоже обожаю этот город», – вспоминаю Дашины слова, глядя на компактдиск. А я – нет...

Я больше не говорю о том, что Москва меня раздражает. Нервирует, бесит, доводит до отчаяния. Кажется, за последний год я даже ни разу не сказал, что ненавижу этот город. Потому что все вышеперечисленное – слишком сильные эмоции, а Москва у меня их не вызывает. Здесь нет цветов – только оттенки, здесь глаза случайных прохожих – незапоминающиеся, а девичьи лица – стандартно симпатичные, как у бабы на крышке сыра «Виола». Самая распространенная фраза в телефонных разговорах – «я тебе перезвоню». С нее начинают, ею заканчивают, с ее помощью, видимо, говорят.

Одна характеристика всему этому: утомительно. Все утомительно. Если до кризиса одни люди жили, а другие выживали, то сегодня кажется, что они все отбывают срок. Нефтяной Посейдон довел свои волны до пика и разом пустил их в отлив. И вода благоденствия, схлынув, не обнаружила ни одного выступающего рифа, ни одного осколка скалы, ни даже камня размером больше обычного. Остался среднестатистический песок посредственности. Где все эти дико талантливые интернет‑музыканты, манерные педики‑дизайнеры, продюсеры с безумными глазами, щенки из бизнесшкол с инвестиционными портфелями, томные галеристы и колонны вышедших на IPO «форбсов»? Тех, кого еще вчера смотрели, слушали и читали за деньги, сегодня не хотят даже бесплатно. Нет ни одного события, вспоминая которое можно сказать: «нихуя себе!», «если б не кризис, он бы...» и т. д. Оказалось, что не построено ни черта, а в некоторых сферах и того меньше. Ни в культурке, ни в бизнеске нет ничего такого, что можно было бы назвать символом нулевых. Пытаешься вспомнить – и только муть перед глазами, как в сломанном телевизоре.

Но бог с ним, со вчера. Казалось бы – сегодня пришло время воспользоваться случаем, приготовиться к прыжку, сделать что‑то другое (я не говорю новое, потому что все новое лежит в зоне «сом», а именно другое). И ничего не происходит. Одни ходят со снурыми лицами, другие – с этой вечной претензией на лице, какая бывает у вчерашних провинциалов, третьи просто забывают лица дома, выходя на улицу. Кругом потрясающая импотенция, глаза, состоящие из одних белков, и холодные руки. И только челюсти – жвалкжвалк. Во всем городе. В каждой гребаной подворотне. В каждой сраной квартире. Весь город превратился в одного толстожопого телезрителя, приросшего к каменному дивану и сипящему вечным похмельем: «А сёня чё по ящику?»

И даже та кучка людей, в прошлом истерично хлопавшая и неистово дрочащая на любую персону, способную сделать самую из ряда вон выходящую малость, – например, пернуть на людях в мегафон, больше не дрочит: не стоит. А те, кому по роду занятий положено созидать и возбуждать, видя, что дрочить не будут, прилюдно уже не раздеваются и уходят обратно в программисты. Апатия достигла максимума. Нет веры, нет стремления, нет злости, нет ненависти, даже желания нет. Все стало вдруг слишком утомительным. Говорят, теперь даже у Листермана блядей не покупают. Не потому, что дорого, а потому, что не стоит...

А кругом только и разговоры о том, что «многое сейчас изменится». Да, конечно, у вас, тех, кому глубоковато за тридцатник, – изменится. Завтра, в Москве 2010 года. Возьмет и вот так, не с хуя, без одного видимого с вашей стороны усилия изменится. Как у меня, например.

Я сижу и курю. Кажется, уже целые сутки в этом ресторане. Или двое. Чувствую, что все это унылое говно совсем скоро растворит меня. Адсорбирует. Пережует до плаценты. Сделает таким же, как они. Вытягиваю шею, оглядываясь по сторонам, стараюсь заметить чтото такое. Мелочь, яркую точку на горизонте или случайно выброшенную на песок щепку. Хочу напитаться чужой энергетикой, возбудиться на событие, личность, случайно брошенную фразу, едкий плевок. Хочется кому‑то подражать, но не получается. Не потому, что подражать стыдно – стыдно не хотеть подражать. Просто ничего не происходит. Никого нет.

Иногда появляются мысли свалить, но я уже был там, где находится «свалить», – ничего не вышло. Я ехал сюда за импульсом, новой волной, эмоциями. Сел в самолет, который по идее должен был донести меня в родную страну пусть мутных, местами смрадных, но огней, а приехал к останкам костра. Судя по всему, пионерского. Я оказался в самой худшей и прежде несвойственной мне ситуации: я знаю, что будет со мной завтра.

Я не прогрессирую и не деградирую, не бегу к новым горизонтам и не зарываю талант в землю. Я ежедневно утомляюсь. Потому что нет ничего – ни земли, ни горизонта. Ни развития, ни падения (с талантом, судя по всему, та же проблема). По пьянке меня стали было посещать мысли о самоубийстве – но я не сделаю этого. Слишком утомительно.

Мне некому завидовать и некого ревновать, просто потому что людей, достойных этого, не существует. Или они испарились, или их не было. Вокруг белый лист апатии. И я – точка на нем. След от прокола иголкой неизвестной швеи. Может, позволить себе влюбиться, раз уж нечем себя убить?

Я ковыряюсь надоевшей вилкой в надоевшем салате. Пью воду без вкуса и пытаюсь уловить аромат цветка, лишенного запаха, в кадке напротив. Мимо окна медленно проезжает красный «Бентли», за рулем которого девушка, а на пассажирском сиденье – мент в камуфляже, вроде бы майор. – Это ее охранник? – спрашивает кто‑то рядом. – Не знаю, наверное, – отвечает другой голос. – Нет, это ее парень, – говорю я так, чтобы быть услышанным перхотью в волосах официанта на другом конце зала. – Почему? – спрашивают меня. Но я молчу. Потому что это весьма утомительно – объяснять, что ты пытался пошутить. Весьма не к месту, что ли? Как и все мы здесь. Закончились сигареты. Курение, впрочем, тоже порядком утомило. Просматриваю эсэмэсы, в надежде на то, что Наташино сообщение я пропустил. Ничего. Только выписки с кредиток и напоминания о том, что заканчиваются деньги на мобильном. Очередной беспонтовый день очередной беспонтовой недели заканчивается вместе с ними. Играет джазовая обработка песни Nirvana «About a Girl», и женский голос мяукает:

 

 

I need an easy friend

I do with an ear to lend

I do think you fit this shoe

I do but you have a clue

I’ll take advantage while

You hang me out to dry

But I can’t see you every night

Free...

 

– Ванечка, можно я к тебе заеду на полчасика? – выдыхаю я в телефон. – Хуево мне.

 

– «Ты мальчик контекста», такое вот резюме по поводу моей персоны. – Я выпускаю дым в оранжевую полусферу висящего над столом плафона. – Может, она права?

– Конечно, права! – Ваня хлопает дверью огромного, в половину кухни, холодильника стального цвета. – А тебя такое определение обижает?

– Это Sub Zero? – интересуюсь я.

– Угу. – Он выверенными движениями режет сыр и колбасу, раскладывает на тарелке.

– Всегда хотел такой холодильник, – задумчиво произношу я.

– Нафига? Это же для больших семейных закупок. Что ты туда будешь ставить, кроме Perrier, йогуртов, колы и виски?

– Я? – задумываюсь. – Может, я женюсь, к примеру... когда‑то.

– К примеру на ком? – Ваня плюхает в стаканы виски. – Ты и женитьба, в моем понимании, – это как Кортни Лав в рекламе здорового образа жизни.

– Ты совсем в меня не веришь, брат? – Нехотя беру кусок сыра, жую, не чувствуя вкуса. – Почему? Ты же был когда‑то таким же распиздяем, а потом раз – и на Катьке женился.

– Женился. – Он садится за стол. – Я же ее люблю.

– Но ты же трахаешься с другими? – шепотом говорю я.

– Скорее для понтов, – отмахивается Ваня, – чтобы форму не терять.

– Ты Катю любишь. – Я катаю по столу мякиш хлеба. – Может, и я кого‑то полюблю?

– Ты, Дрончик, полюбишь только свою копию. Тебе нужна женщина, которая будет равнозначна тебе по всем пунктам. Социальным, интеллектуальным. Но которая будет сильнее тебя. В общем, думаю, тебе нужен парень! – Ваня смеется и чокается со мной.

– Где бы такую найти? Даже не так, – я делаю глоток, – я и хочу, и боюсь такую встретить.

– Почему?

– Знаешь, я тут поймал себя на мысли: слишком много пар кед, слишком много электронной музыки. Я стал представлять себя в сорок пять...

– И?

–...И тут два варианта. Либо женатый отец семейства, располневший добряк еврейской наружности. Либо стареющий плейбой с малолетними телками.

– Выбор, конечно, в пользу последнего?

– Вроде бы так, но есть один нюанс. – Я оглядываюсь и перехожу на шепот. – Есть такая категория стареющих мудаков на молодежных дискотеках. Очень бы не хотелось в ней оказаться.

– А что ты делаешь, чтобы в ней не оказаться?

– Делаю вид, что ищу настоящую любовь. Пользуюсь кремами против старения кожи. Купил абонемент в спортзал. Нужное подчеркни!

– Дрончик, мы все тебя любим именно за это. – Ваня опять наполняет бокалы. – Не переживай. Ты безумно хорош в этих своих страданиях и метаниях. Время свое возьмет. Или Наташа...

– Мне следует отнести этот комментарий к оптимистичным?

– Как тебе больше хочется. Зависит от твоего нынешнего состояния.

– Ты понимаешь, Ваня, я потонул в омуте фальшивой, безответственной, а главное, бесцельной хуйни.

– Что ты называешь безответственностью и фальшью?

– Например, завтра я собираюсь пойти на дебаты молодых политиков в Думе, куда меня направил канал с надеждой вытащить на свет божий нового Жириновского и пригласить его на мое шоу. Но на самом деле я иду туда, чтобы склеить одну секретаршу. И я знаю, что она мне наверняка не даст (были попытки), но все равно иду.

– Нахуя?

– Ну, меня же, блядь, в Думу пригласили, а?

– И кому ты потом об этом расскажешь?

– Соскам без прописки, щенкам с соседних каналов, малознакомому, типа, олигарью. В общем, всем, кому неинтересно, но кто обязательно сделает многозначительно‑понимающее лицо.

– Ну и что? Я сам завтра иду на день рождения к такому ублюдку, что даже описывать нет желания. Знаешь, из тех, что слывут коллекционерами современного искусства, но при случае с удовольствием готовы попиздить про сериал «Бригада». Но что делать? Приходится. Он же собирается спонсировать наш говносериал.

– А ему‑то это зачем?

– У него любовница из культурненьких. Он ей завтра скажет: я, дорогая, меценат.

– Ты понимаешь вообще, что мы здесь обсуждаем? Взять хотя бы этот гребаный сериал. Ты пробил для Антона проект, чтобы мы все вместе могли заработать. Каналу это не нужно – он гонит тебя стричь бабки со спонсоров. Спонсор их дает, но только для того, чтобы, помимо половых, у них с любовницей еще и культурные связи были. А эта милая девушка завтра пойдет и отсосет – даже не тебе и не мне (хотя могла бы!), а Антону! Потому что он не просто интеллигентный человек, а режиссер! Выходит, что вся наша байда строится не вокруг продукта, а вокруг одного паршивого минета!

– Почти так, только отсосет она не Антону, а осветителю, потому что, кроме всех вышеперечисленных талантов, он моложе и более погружен в процесс, а значит, может выдать себя за сценариста – то есть человека, который создает нематериальные ценности шевелением мозговых клеток.

– Тем более!

– Но и это еще не все. Дело в том, что канал под этот сериал умудрился что‑то из госбюджета выбить. Лобов такой документ «наверх» накатал, что по нему получается – мы вторую «Молодую гвардию» снимаем, и проект этот, в рамках молодежных программ, означен в будущем году первым. Так что отсос, в метафизическом смысле, получается совсем уж с проглотом.

– И как после этого называть то, что мы делаем? «42 метра, или Глубокая глотка‑2»?

– Почему? «Первый Духовный Акафист 2010 года». Сокращенно, ПЕРДАК.

– Я так и знал, что дело закончится гомосексуализмом! – Я достаю косяк и начинаю раскуривать. – Пердаки...

– Э! Хорош на кухне курить! – Ваня бьет меня по руке. – Здесь же Катя! И дети!

– Да ладно, я сам инфантильный.

– Добрый вечер, товарищи телевизионщики! – На кухню заходит Катя. – Ванечка, пойди, пожалуйста, к детям, они без тебя не ложатся! Соскучились.

– А сама не уложишь? – канючит Ваня.

– Нет, милый, – обворожительно улыбается она. – Я пока с Андрюшей поговорю, давно не виделись.

– Ты чего, Дрончик, такой расстроенный? – говорит она, когда Ваня уходит.

– Проблемы в личной жизни, проблемы социального характера... В общем, как‑то сложно все.

– Анашу курили! – Катя скорее утверждает, чем задает вопрос.

– Ну, не совсем чтобы курили... – Я отвожу глаза.

«Я поищу твой паспорт, – приходит эсэмэс от Наташи. – Если найду – возьму с собой на работу, заедешь».

«Мне он сегодня вечером нужен, у меня поезд», – лихорадочно отбиваю в ответ.

– Тут дети, как не стыдно! – Катя складывает в машину посуду.

«Меня не будет дома до десяти».

«У меня поезд в полночь, можно я к десяти подскачу?»

– Стыдно... потому и не курили...

«Я напишу, как приеду».

И потом, через несколько минут:

«Подскочи».

– Что у тебя опять случилось, Дрончик?

– Да не бери в голову, всякие траблы!

– Расскажешь, – говорит она, открывая балконную дверь.

– М‑м‑м, – я качаюсь между обнадеживающим эсэмэс и возможностью поплакаться в жилетку. – А ты хочешь, чтобы я рассказал?

– Косяк давай! – Катя протягивает руку.

– Зачем? – Я испуганно хватаюсь за карман джинсов.

– Доставай, доставай, пока Ваня детей укладывает!

– Э? – Я вопросительно поднимаю на нее глаза и вытаскиваю «беломорину».

– Только встань рядом, – она делает первую затяжку, – чтобы я мужа видела.

– Никогда бы не подумал, что ты куришь.

– Жена Цезаря вне подозрений! – Ее глаза вспыхивают желтым отблеском. – Теперь рассказывай...

 

Без пятнадцати десять я курю у ее подъезда. На плече, в спортивной сумке, две бутылки шампанского. В голове сумбур неопределенности. Чувствую себя полным идиотом и не совсем понимаю, для чего это делаю. Вчера мы высказали друг другу все достаточно конкретно. «Мальчик контекста»... Но ничего не могу поделать с этой навязчивой идеей: я хочу ее видеть. А стрелки на часах уже двинулись к двадцати минутам одиннадцатого. Неужели кинула?

Наконец, когда сигареты теряют вкус, а из окрестных подворотен звучат крики подвыпившей шпаны, у подъезда паркуется ее «Хонда». Она выходит из машины, открывает багажник, достает оттуда пакеты с продуктами, потом возвращается, забирает сумку и закрывает машину. Подлетаю сбоку, берусь за ручки пластиковых пакетов.

– Привет! Вот ты телевидение ругаешь, а в криминальной сводке каждый вечер говорят девушкам о том, что оставлять в открытой машине вещи небезопасно!

– Ты Капитан Очевидность? – Она поворачивает голову в мою сторону. – Прилетел из космоса спасать от гастарбайтеров беспечных одиноких девушек?

– Я помогу! – тяну пакеты на себя.

– Помоги. – Она пожимает плечами и передает мне пакеты.

Молча входим в подъезд, она тычет в кнопку лифта, ее спина чуть напряжена.

– Знаешь, я наврал про паспорт, – говорю я спине.

– Знаю, – отвечает спина.

Открывается лифт, мы входим.

– Откуда? – удивляюсь я, глядя в ее теплые карие глаза.

– Ты же не провинциальный плиточник, чтобы с паспортом ходить!

– В общем, да, – говорю я после некоторой паузы. – Я дешевый мудак.

– Мы с утра что‑то не до конца выяснили?

Я мотаю головой. Отворачиваюсь. Заходим в квартиру, я ставлю пакеты на пол и вопросительно смотрю на нее.

– Спасибо. – Она натянуто улыбается, но дверь не закрывает.

Кажется, эта минута молчания никогда не закончится. Сейчас она скажет свое не терпящее возражений «пока», и все. Я зачем‑то засовываю руки в карманы и делаю вид, будто погружен в изучение носков собственных ботинок.

– Ты определяешься, «туда» тебе, – она кивает на подъезд, – или «сюда»?

– То есть шансы, что я оставил у тебя паспорт, еще остались? – хмыкаю я.

– Я думала, что ты за это время еще какую‑нибудь причину придумал, – она снимает туфли и идет в ванную.

– Знаешь, – говорю я, развязывая шнурки, – мы уже пару раз встречались «на кофе» и заканчивали вином. Поэтому я по традиции попросил бы у тебя чашку кофе, но на всякий случай скажу, что у меня с собой две бутылки шампанского. Так просто, вдруг тебе такая информация понадобится.

– Вау! – отзывается она. – Отнеси сумки на кухню, а?

Я, кажется, подлетаю на пару сантиметров над полом, пока перемещаюсь на кухню. Аккуратно ставлю пакеты перед холодильником, иду в ванную. Подхожу к ней сзади, слегка касаюсь губами ее шеи:

– Прости меня.

– Справедливости ради стоит отметить, что ты порядочная свинья! – Она продолжает делать вид, будто придирчиво оглядывает себя в зеркало.

– Так оно и есть, но...

– Что «но»? – Она замирает, смотрит на меня в зеркало.

Это дается мне неимоверным трудом, но все‑таки я произношу вслух:

– Я соскучился по тебе.

Она оборачивается, потом слегка опускает голову и отвечает:

– Я тоже.

И вот мы уже сидим в гостиной, я растекся по дивану, с бокалом шампанского в одной руке и сигаретой в другой, она с ногами забралась в кресло и уплетает малину из пластиковой коробки, рассказывая мне, что сегодня было во время записи очередного рекламного ролика: