Пытаюсь разобраться во внутренностях 6 страница

– Увидимся! – бросает она, открывая дверь завуча.

– Это лучшее слово, которое я слышал за последние полтора года, – говорю я.

– Все может быть. – Она улыбается и скрывается за дверью. – Лицемер!

– Это не совсем соответствует действительности, – говорю я уже закрытой двери.

 

Стою в проходе самолета, наблюдаю за тем, как Олег и Женя складывают свои сумки в багажные ящики над головами и осматриваются, выбирая места. Будто они чем‑то отличаются. Народу в бизнес‑классе мало, тем не менее ребята садятся за Дашей. Женя достает из кармана пакет с солеными орешками и кладет его на столик, разделяющий сиденья. Олег поправляет наушники, улыбается кому‑то и откидывается на спинку.

На сиденье рядом с Дашей лежит ее сумка, я подхожу ближе и вопросительно смотрю на нее.

– Интересно, будет ли хоть одно событие, на которое ты не опоздаешь? – укоризненно интересуется Даша, перемещая сумку с сиденья себе под ноги.

– Да, – сухо говорю я, снимая куртку.

– Какое, интересно? Твоя собственная свадьба?

– Нет.

– А какое?

В салоне прохладно. Вспоминаю, что на ногах сандалии. Снова надеваю куртку, верчу головой в поисках стюардессы.

– Какое?

– Что? – К этому моменту мысль о сандалиях вытесняет все остальные, и я успеваю забыть о Дашином вопросе.

– Какое событие должно...

– Собственные похороны. Точно в пробке не задержусь. Дай мне сесть... пожалуйста.

– Дурак! – кривится она.

«Дамы и господа! Компания “Аэрофлот” приветствует вас на борту...» – зашипело из динамика. Я высвобождаю ступни из сандалий и потираю одну о другую, боковым зрением отмечаю, что Даша пялится на мои ноги.

– Да, я из солярия, – говорю я, не дожидаясь вопроса.

– Другого времени на солярий, ты, конечно, не нашел?

– Дашенька, ты похожа на мою бывшую жену.

– Ты был женат? – В ее глазах сквозит тревога.

– Нет, не был. Но так вести себя могла бы только моя бывшая жена!

– Ты телефон отключил? – озабоченно спрашивает Даша, переводя тему разговора.

– Да, еще в солярии.

– Нет, правда?

– Да, – кивнул я. – А от этого что‑то зависит?

– В каком смысле?

– «Мы плохо кончим все, какая разница, с кем!» – напеваю я в ответ.

– Ты вообще бываешь серьезен? – Даша делает глоток из пластикового стаканчика.

– Бываю. Там, – я показываю большим пальцем на потолок, – в небесах.

Поняв, что я не лучший попутчик, Даша разворачивается в полкорпуса и обращается с самым идиотским вопросом к оператору и корреспонденту, сидящим позади нас:

– Ну как вы?

– Круто! – отвечает Женя, распечатывая пакет с орешками.

– Это точно, – кивает Олег, за секунду до того качавший головой в такт брейк‑биту, орущему в его наушниках так, что даже мне слышно.

– Кресла удобные, – продолжает Даша. На ее лице явно читается страх перед полетом.

– Здорово летать бизнес‑классом! – говорит Женя и поднимает два больших пальца.

– Это точно, – снова кивает Олег и прикрывает глаза.

– Ты вообще слышишь, что я говорю? – Даша приподнимает один наушник на его голове.

– Теперь да, – открывает глаза Олег.

По проходу плывет стюардесса, предлагая нам шампанское и воду.

– Мне воду, – улыбается Даша.

– Мне тоже, – говорю я и отворачиваюсь к иллюминатору.

– И... и еще шампанское, – поправляется Даша.

Несмотря на то, что мы готовимся к взлету, Женя и Олег воткнулись в ноутбук и перманентно подхихикивают.

– Кто жертва? Над кем смеетесь? – говорю я, не оборачиваясь.

– Да так, – уклончиво отвечает Женя, – смотрим записи с сегодняшних съемок социалки.

– Хижняк увидел в сценарии слово «собака» и переспросил, где именно ему залаять.

– Он сегодня такое вытворял! – цокает Даша.

– Реально лаял?

– Нет, совсем сбрендил. Снимали ролик про наркотики, а он на репетиции курил перед камерой, придурок! – Она укоризненно качает головой.

– Мммм, – я закусываю губу, – иногда он все же делает что‑то такое, что не дает мне окончательно списать его в агрессивные посредственности. Ну‑ка дайте! – Я перелезаю через кресло и выдергиваю у Жени ноутбук, но досмотреть ролик до конца не получается, подлетает стюардесса, и мне достается только небольшой кусочек, на котором Хижняк, раскуривая здоровенный косяк, пускает дым в камеру и говорит что‑то вроде:

– Дети, я уничтожаю килограммы марихуаны, чтобы они не достались вам!

Я отворачиваюсь к иллюминатору и смотрю, как выруливает на взлетную лайнер «Бритиш Эйрвейз». «Счастливые люди, летят в Лондон, а не в Питер, – думаю я. – Три сорок – и ты в лучшем городе земли, бывает же и так!»

– Что за музыка? – слышится Дашин голос.

– А?

– ЧТО ЗА МУЗЫКА?

– А! Prodigy, «Invaders must die!»

– Они мне не нравятся. А тебе, Жень?

– Ничо.

– А мне даже их первые альбомы как‑то не того...

«Понимала бы чего. А еще на музыкальном канале работаешь! Продвинутом!»

– Андрюш, а тебе нравятся Prodigy?

– Нереально! – отвечаю я, не оборачиваясь. «Когда же мы наконец взлетим, и она заткнется, придушенная потным валом полетной фобии?»

– Странно, мне казалось, тебе нравится более романтичная музыка.

– Из тех, что в самолетах играет, да? – Я оборачиваюсь к Даше и пристально смотрю ей в глаза. – Говорят, больше шансов выжить при падении у тех, кто в хвосте. Как думаешь?

Дашины зрачки расширяются. Она пытается что‑то ответить, но лишь судорожно ловит ртом воздух. Нам приносят поднос с напитками. Я хватаю стаканчик с шампанским и в три глотка приканчиваю его.

– Ты же... я же... – разводит руками Даша.

– Так бывает! – Я сминаю стаканчик и кидаю его на поднос. – Давай обнимемся у трапа!

«Экипаж готовится к взлету. Просим пассажиров и бортпроводников занять свои места. Капитан корабля включил табло “Пристегните ремни!”».

– Он мое шампанское выпил! – Даша пытается вернуть стюардессу. – Вы можете еще принести?

– После того как наберем высоту, девушка! – мило улыбается в ответ стюардесса.

Я показываю ей большой палец, поворачиваюсь к Олегу и стучу его по голове. Олег приоткрывает глаза и снимает наушники.

– Можешь дать послушать? Уши сильно закладывает, хоть музыкой перебью.

– Бери. – Он нехотя расстается с айподом. – Я все равно усну.

– А я все равно нет! – Я надеваю наушники и закрываю глаза. Самолет начинает разгон. Краем глаза вижу, как Даша судорожно вжимается в кресло. Чувствую ее потную ладонь на своем запястье.

Самолет отрывается от земли. «Чертов город, – думаю я, – давно мы не виделись!». В наушниках звучит сирена машины «скорой помощи», начинает играть «Warrior’s Dance». Я смотрю в иллюминатор на лес, деревья становятся все меньше и меньше. Самолет набирает высоту и начинает выполнять разворот, открывая моему взору большой залив на востоке. Много воды, совсем как там. Тогда все так же началось с сирены амбуланса. Я закрываю глаза и мысленно уношусь на полтора года назад. Точно. Сначала была сирена, а потом голубь...

 

«...Гугу‑ку, гугу‑ку, гугу‑ку», – монотонно бухтел уличный голубь. Вообще‑то эта птица не голубь, а горлинка, ну или.... короче, не знаю, как она называется. Знаете, такие крупные сизые твари с большими загнутыми клювами желтого цвета? Обычно они водятся в приморских городах и кряхтят по‑особенному, не так, как наши. Помоему все‑таки горлинка, хотя какая, к черту, разница?

Пока я размышлял, как называется птица, ее бухтение достало меня окончательно. Я встал и закрыл окно. На часах было около трех утра. Спать не хотелось совершенно. Не спать, в общем, тоже. Я выбрал промежуточное решение – информационного транса – пошел на кухню и включил все имеющиеся в доме средства связи с сатанинским миром: телевизор, компьютер и, зачем‑то, мобильный телефон. Хотя допустить, что кто‑то наберет тебя в три ночи по среднеевропейскому невозможно.

Завтра мы сдадим вечерние новости, и я поеду ужинать к родителям Хелен. Там будут папа и мама, младший брат Томас, который второй год пытается поступить в университет (не уверен). И родители расскажут о том, как планируют летний отдых в Испании. В этот раз они поедут вдвоем, а не с этими тупицами Ван Бросхортами, и хорошо бы еще взять Томаса, но у него вроде экзамены, так, может, вы с Хелен заедете на несколько дней? Рядом с нашими апартаментами есть отличная недорогая гостиница, три звезды. Там прилично кормят и варят отличный кофе, правда, Тео?

И папа утвердительно кивнет, чуть поморщившись, потому что накануне одолжил Томасу триста евро, которых сыну не хватало на поездку с девчонкой в Италию, взяв с него, в качестве обеспечения, слово, что сын пойдет осенью учиться ХОТЬ КУДА‑НИБУДЬ! А я поверну голову к окну, чтобы они не увидели моей улыбки, потому как мне‑то отлично известно, что ни в какую Италию Том не едет, что едет он на Ибицу, как и в прошлом году, а триста евро, если уж быть до конца честным, нужны ему для того, чтобы зависнуть на грядущих, следующих и следующих за следующими выходных в Роттердаме, Двельфте и Кельне и основательно изучить творчество мастеров фламандской школы... Тиесто, Ван Дайка и Майло.

А в субботу мы с Хелен и друзьями поедем на пляж, в воскресенье на... Стоп! Разве завтра уже пятница?

Дррр‑дррр, дрррр‑дррр, подтверждает мои опасения Скайп. Anton calling. Answer/Ignor. Значит, четверг. Антон всегда звонит в четверг. Отвечаю. На экране оживает московская квартира. Черно‑белая фотография во всю стену. На фотографии старик с лицом, изборожденным морщинами, затягивающийся предположительно сигаретой. За спиной старика контуры моря. Обложка альбома The Cure «Staring at the sea. The Singles 1987– 1989». На фоне фотографии голова Антона с довольно четко наметившимися залысинами. Лицо какое‑то зеленоватое, то ли из‑за нездорового образа жизни, то ли из‑за света монитора.

– Ну чё? – спрашивает Антон так, будто мы расстались двадцать минут назад.

– Ничё, – пожимаю я плечами.

– Чё не спишь, у тебя же три ночи?

– А у тебя пять утра, и что с того? Ты как семейный доктор, звонишь узнать, как моя ветрянка?

– Слушай, я все‑таки бросил Шохину!

– Кого?

– Ну Светку, помнишь, я тебе рассказывал? Из страхования. Ща, погоди!

Антон посылает мне файл с фотографией стройной шатенки лет двадцати пяти, призывно изогнувшейся на фоне какого‑то мраморного парапета.

– Прикольная девчонка, ты мне ее показывал! – резюмирую я, хотя совершенно не могу ее вспомнить.

– Ага. Понимаешь, я больше не мог, – Антон принимается энергично жестикулировать. – Она... она меня достала. Постоянный базар о том, чтобы переехать ко мне «насовсем». Можешь себе представить, она так и говорила: НАСОВСЕМ! Причем голосом судьи, который вписывает тебе пятерик за распространение. И еще, – Антон отворачивается от экрана, чтобы чихнуть, – еще она стала называть меня «милый»! Вот твоя Хелен называет тебя «милый»?

– Неа, она же голландка. Она таких слов не знает.

– Ну а... honey?

– Honey? – Я задумываюсь. – Пожалуй, да.

– Honey – это еще куда ни шло, – кивает Антон. – Это еще куда ни шло. И потом, у Светы интеллектуальный уровень... Мы любим старые советские песни и считаем, что Луи Армстронг – это боксер, зато утверждаем, что разбираемся в морском праве. В общем, сплошное хеджирование рисков головного мозга.

– Хед... чего головного мозга?

– Забей! Какие новости вообще?

– Бонг разбил. – Я закусываю нижнюю губу.

– Да? И что?

– В смысле? Новый купил.

– Жалко. Хороший был бонг.

– Новый такой же. Даже еще лучше... наверное, – неуверенно добавляю я.

– Ясно. Как Хелен?

– Спит.

– Передавай привет.

– Передам как проснется.

– Чего на работе?

– Я на серфинг встал. Вчера катался почти до сумерек, все тело ломит, будто вагоны разгружал.

– Ты никогда не разгружал вагоны. – Антон прикуривает и выпускает дым в экран.

– Ты, можно подумать, разгружал! – огрызаюсь я и машинально открываю ящик стола, чтобы найти, чем занять руки. Первым попадается пластиковый пакет.

– Ну так как у тебя на работе?

– Нормально. Завтра едем снимать в Зиланд, там рыбаки митинг собрали, мутят. Галдят за какие‑то льготы. Или не за льготы. – Я чешу в затылке, пытаясь вспомнить, против чего все‑таки митингуют рыбаки.

– Как интересно! – хмыкает Антон. – А у нас большие перемены.

– Монархию ввели? – Я достаю пакет, папиросную бумагу и принимаюсь сворачивать джойнт.

– Нет, не в стране.

– Ваня женился? – уточняю я.

– Ваня женился год назад.

– Развелся? – поправляюсь я.

– Короче, о Ване. – В руках Антона появляется «беломорина». – Ваня три месяца назад устроился работать на музыкальный канал М4М, знаешь такой?

– М4М? – Я судорожно перебираю в голове названия знакомых музыкальных каналов. – Это, должно быть, какой‑то ваш?

– Блядь! – Антон хлопает в ладоши. – Откуда у тебя, Миркин, этот ебаный снобизм? «Ваш», «у вас»! Ты за два года голландцем стал?

– Чего орешь‑то? – Джойнт уже почти готов. – Это у тебя снобизм. М4М, fuck! Как это я не знаю вашего местечкового телевидения?! Это что‑то покруче VH1 или MTV, да, Антошка? Что‑то очень элитное, державное и вместе с тем православное, да? То, о чем я не могу не знать?

– Очевидно, что наш диалог не пройдет сегодня в обстановке доверия. – Антон «взрывает» «беломорину».

– Если ты не будешь кидать понты, пройдет! – Я тоже делаю первую затяжку.

– Ладно, слушай. – Антон берет салфетку и принимается протирать монитор. – Ваня теперь финансовый директор этого канала.

– Ого, какой апгрейд! – Я присвистнул. – Надеюсь, он уже купил себе элитную квартиру с видом на исторический центр Химок?

– Мимо. Он купил себе право помогать друзьям. Я теперь режиссирую сериалы для канала.

– Надеюсь, ты уже снял русский «Х‑files», да, брат? – Я щелкаю пальцами.

– Еще раз мимо, я работаю две недели, не в этом суть. Черт, как же мне эта рябь на мониторе надоела! – Антон так ожесточенно драит монитор, что мне начинает казаться, будто рябит уже жидкокристаллический монитор моего ноутбука. – Вчера на канале приняли решение запускать еженедельное шоу, посвященное молодежным проблемам. Идет кастинг ведущего. – Антон замолкает в ожидании моей реакции.

– Круто, – киваю я. – Типа регардз, и все такое.

– Ты дурак? – миролюбиво вопрошает Антон. – Я тебе предлагаю вернуться. У тебя есть опыт, ты пиздобол известный, а Ваня все устроит. Канал очень модный, набирает обороты. Финансирование запредельное. Охват аудитории миллионов пять. И наша компашка опять...

– А зачем? – вырывается у меня.

– Ты стал много курить!

– Ты не меньше, я думаю.

– Ты, может, не врубаешься, Дрончик? Может, я лучше завтра перезвоню? Ты вообще понимаешь, что я тебе предлагаю? – Антон говорит это таким голосом, будто протягивает мне вид на жительство в Швейцарии.

Я молчу. Хотя окно и закрыто, я все равно слышу голубя. За спиной, голосом Родины, бубнит телевизор. Непонятно зачем оборачиваюсь и отмечаю на экране просветленный лик дикторши, одетой так, будто на дворе все еще 1982‑й, но частые загранкомандировки позволяют ей одеваться «приличненько», в дискаунтерах. Хотя ясно, что костюм ее стоит тысячи три евро, просто у девушки чудовищное дурновкусие, а может, западноевропейский дизайнер шьет для наших ведущих специальную коллекцию: «баснословно дорого и безвкусно, чтобы народ не раздражать». Идет нарезка новостей – купола, цеха, биржевые индексы, победы в спорте, опять индексы, опять купола, и ведущая снова появляется на экране, теперь уже преисполненная чувством собственной федеральности.

– Я не хочу возвращаться, мне и тут хорошо! – бросаю я.

– Хорошо?! – взрывается Антон. – А чего у тебя там хорошего? У тебя интересная работа, насыщенная жизнь, большие перспективы? Знаешь, Миркин, какие новости ты мне рассказываешь последнее время? Три недели назад breaking news твоей жизни стало усыпление старой болонки твоей девушки, две недели назад поездка куда‑то в жопу мира фотографировать море, а сегодня у тебя просто шокирующие преобразования. Ты бонг разбил! Охуительные новости, правда, Дрончик? Ты совсем там башкой поехал, братик. Ты вспомни, где был два года назад и в кого превратился сегодня!!

– Два года назад я тупо лежал в больнице, в Питере, – напомнил я.

– А сегодня ты тупо лежишь на диване в Гааге, большой апгрейд, да?

– У меня есть профессия, – предположил я.

– О да! У нас отличная профессия! Мы снимаем стендапы на фоне сельских пейзажей для городского телевидения и берем яркие, содержательные интервью у коров и овец. Ларри ты наш Кинг! Я предлагаю тебе ровно то же самое, но в столице России, с зарплатой раза в два больше... Кстати, сколько тебе платят?

– Это неприличный вопрос для европейца, – прячусь я за бессодержательной формулировкой, понимая, что этот бес уже заронил в мою голову семя сомнения.

– Тут разговор пойдет от десятки в месяц. Плюс оплата командировок, представительские и всякое. Ваня решит. Если будешь нормально работать, а не тупить, конечно. И канал почти федеральный, а не этот твой... Он же кабельный, да? Чувствуешь разницу? – презрительно кривит губы Антон, чем выводит меня из себя.

– Знаешь, братик, – начинаю я спокойно, – говоря о разнице. Мы сидим в почти одинаковых квартирах. Я в занюханной Гааге, а ты в лучшем городе земли. Мы оба курим марихуану, которую тебе как режиссеру модного канала наверняка привозит домой дилер на глухо тонированном джипе, а я как корреспондент местечкового ТВ покупаю ее сам, в маленьком кафе‑шопе на Beelkaan. Но ты при этом куришь говно, а я «Шиву», и это та самая разница, Антон! Она в качестве. Квалитаат, как говорят местные. Потом я выхожу из дома, еду пятнадцать минут на велосипеде и вижу море. А что видишь ты, брат? Солнце наших общих побед? Вот в этом и разница! Так и с ТВ, брат, так и с ТВ. – Я выпускаю клуб ядовито‑зеленого дыма и откидываюсь на кресле, весьма довольный собой.

– Я вижу идиота, – сухо замечает Антон. – Идиота, который скоро превратится в овощ.

– И только одно не дает мне превратиться, Антон, это твоя насыщенная жизнь. У меня голова идет кругом, Антон, от предвкушения, кого и из‑за чего ты бросишь на следующей неделе. Будет ли это Светка? Или Танька? Или Петька, в конце концов? Я не вернусь, братик! Я не хочу в вашу интересную, чумовую и прогрессивную жизнь.

– Ты мудак, Андрей, мне очень жаль того чувака, которого я когда‑то знал. Ты полный мудак...

– Я тоже люблю тебя, – говорю я и отключаюсь.

После разговора с Антоном я долго еще таращился в телевизор, переключая подряд все программы ночного вещания Первого и Второго российских каналов. Новости, сериалы, ток‑шоу, посвященное проблемам моды и стиля с главной героиней из Нечерноземья, опять новости. Я пытался доказать самому себе, что мне не надо ТУДА. Мне не стоит возвращаться. Там проблемы, которые меня не касаются, там люди, которые мне неинтересны, там обстоятельства, в которые я не хочу попадать никоим образом. И все это приправлено херовыми спецэффектами, лажовой музыкой, плохими декорациями. Одним словом – там по‑прежнему КАК‑ТО СЛОЖНО ВСЕ.

Я поставил жизнь на реверс. Это было два года назад. Теперь то время ассоциируется у меня с туалетом фешенебельного клуба. Вокруг мрамор, огромные зеркала, дорогая парфюмерия, одежда, которая будет модной только завтра, деньги, которые появлялись из ниоткуда и исчезали в никуда, проникновенные беседы до утра, круговорот девчонок, которые входят и выходят, сантехника причудливой формы. И ты сидишь на троне, с закрытыми глазами, понимая, что по стилю жизни ты либо арабский шейх, наследник нефтяной империи, либо модный промоутер, и непонятно, что важнее. В любом случае, весь мир у тебя под ногами. Но потом веки непроизвольно дергаются, ты открываешь глаза и понимаешь, что сидишь все‑таки в туалете, а внизу, под тобой, все‑таки дерьмо.

Колумнист, светский хроникер, ресторанный обозреватель, обожаем женщинами и дилерами. Дружен с олигархами и селебритиз. Мне двадцать семь, и кажется, что самое интересное впереди, хотя уже в тот момент я был в центре мироздания. Но самое интересное не замедлило случиться. Будто кто‑то сказал: «Стоп! Снято! Эпизод закончен, снимаем костюмы, достаем бутерброды». Хорошо хоть не «снимаем пиджаки, достаем табельное», могло бы выйти и так. Рита, Лена, кошмар ожидания анализов, fuck up на том гребаном корпоративе, погоня, какие‑то быки, поезд, взрывы. Бррр... дешевый, но очень опасный триллер. И потом призрак из прошлого. Каменный, сука, гость... мумия вернулась...

Не знаю, каким образом отец нашел тогда номер моего телефона. Возможно, это было чудо, хотя что‑то подсказывает мне, что чудотворцы теперь все сплошь с ксивами ФСО. Через три дня я впервые в жизни летел на частном джете и в моей бедной голове все играл и играл «This is Hardcore». Когда‑то я думал, что мой первый полет на джете будет совмещен с концертом в воздухе, как у Джамирокуая, теперь же я летел, как бегущий от властей аферист среднего пошиба, и думал о невероятной женской мстительности, коварстве и изобретательности, которой могли позавидовать голливудские сценаристы, строители оффшорных схем и сотрудники спецслужб (теперь я понимаю, что все это одни и те же люди). Я был загнан, раздавлен, унижен и до смерти напуган.

Потом был аэропорт Скипхол, улыбчивые и немногословные люди в смешных свитерах, связанных крупными косами, которые посадили меня в микроавтобус и увезли в загородный дом. Пару недель домашнего ареста, приезд отца, трехдневное чтение морали с непременным «ты меня подставил», «я с серьезными людьми поругался», «ты идиот, впрочем, я всегда это знал», «ты полагаешь, что мне, серьезному интеллигентному человеку с двумя высшими образованиями (откуда взялось второе, не представляю) доставляет эстетическое удовольствие находиться в запутанном дискурсе тяжелых рамсов с такими козлами, как (далее нецензурно)... Дада. „В запутанном дискурсе“. Именно так он и сказал. Но потом случилось долгожданное: „ты все‑таки мой сын“ (опять нецензурно), „хотя все это и плоды воспитания твоей мамы“ (далее почти все сплошь нецензурно). В общем, из всего изложенного отцом я понял, что если и есть какой капитал, неподвластный инфляциям и обесцениванию, то это не бумаги компании „Шелл“ или „Роснефти“, это не связи с семьей Ротшильдов. Это статус сына моего отца. Короче, я был прощен условно‑досрочно и оставлен в Голландии.

Потом было непростое втягивание в европейскую жизнь. Первые уроки голландского, первые шаги на кабельном канале Гааги, куда меня сосватали друзья отца, первая голландская девушка, первый легальный джойнт (не обязательно в этой последовательности). Да, чуваки, у меня был, как здесь говорят, настоящий социальный стресс. Общественная реабилитация, если хотите. Залечивание душевных шрамов и моральных язв. Было не просто тяжело, а гипертяжело. Еще бы! Кто сказал, что легко там, где слово «вырубить» относится только к лесозаготовкам? Самое сложное было привыкнуть к тому, что при виде полицейского траву не надо стремительно сбрасывать. Переучиваться было тяжело, но кто сказал, что я бездарен? I’m brilliant, baby... Мой отец всегда любил коньяк и понимал слово legalise только в отношении легализации выведенных за границу активов. Мне было проще. Главным моим активом был я сам.

И вот теперь – предложение вернуться. Вернуться, чтобы снова попасть в эту кашу? Вернуться, чтобы получить сомнительный шанс стать телезвездой? Вернуться, чтобы вспомнить определение палева? Вернуться туда... вернуться чтобы что?

Часы показывали без двадцати восемь. Было уже довольно светло, голуби давно затихли, зато проснулись чайки, которые носились теперь над крышами, оглашая окрестности истеричными визгами. Я приоткрыл дверь в спальню и бросил взгляд на разметавшиеся по подушке волосы цвета льна. Хелен еще крепко спала. Отчего‑то нестерпимо захотелось кофе. Я оделся, стараясь не производить лишнего шума, сунул ноги в разношенные кеды, выкатил на лестничную клетку велосипед и тихонько прикрыл за собой дверь. Через пятнадцать минут я сидел в кафе на пляже Шевенингена и делал первый глоток из маленькой белой чашки с еле заметным сколом на ободке.

Небо над Гаагой был серое, в разводах грязных облаков. Волны цвета пепла хорошей сигары изображали бурный прилив. Я вдохнул солоноватый воздух и потянулся за первой сигаретой. Вроде бы ничего не изменилось. Меня все устраивало.

Здесь все было неплохо. А главное, спокойнее, чем там. Я привык к здешнему размеренному, даже монотонному укладу, к улыбчивым людям, качественным продуктам и шаговой доступности европейских столиц. Это чем‑то напоминало любимый мною Питер, минус отвратительный климат, минус гопники с окраин, плюс... плюсом было практически все.

У меня была работа, которую я делал с удовольствием, ритм жизни, который не заставлял нестись сломя голову, заводить тысячу знакомств, производить впечатление и ежедневно добиваться чего‑то там. У меня даже было несколько друзей, с которыми иногда можно было проводить уикенды. Все было спокойно и устроено. Главное – мне несказанно повезло с девушкой. Дело было не в красоте Хелен, не в ее стройных ногах, не в глазах цвета гаагского неба и не в волосах цвета льна. Хотя, чего кривляться, мне откровенно льстило, что моя девушка – эталонная северо‑европейская красотка. Главным в ней было не наличие, а отсутствие.

Отсутствие этой чертовой духовности русской женщины. Хелен не стремилась быть матерью‑другом‑соратником‑любовницей‑женой, она не заполняла абсолютно все мое пространство, не дышала со мной «одним глотком воздуха». Она не отличалась всепрощением. И не хотела спасать. Вообще спасение – это жизненная миссия русской женщины. Кого спасать, неважно: любимую собаку или любимого человека. Я нахожу в этом некоторое лицемерие, если хотите. Спасающая русская женщина прикрывает этой жертвенностью свою тягу к сверхобладанию объектом. Тягу сделать кого‑то своей полной собственностью. Попадая в такие объятия, ты, по сценарию, должен раз и навсегда превратиться в «ее собственный штат Айдахо» (хотя большинство моих русских девушек не были знакомы с творчеством Гаса Ван Сента, они отлично воплощали его идеи в жизнь). Хелен же стремилась просто быть с тобой.

Поначалу мне не хватало бурных страстей русской жизни. Отношений, которые могут начаться с утра безумной страстью, к обеду перерасти в безумную любовь, а к вечеру закончиться безумной же ненавистью. Мне не хватало друзей, которые могут залететь в четыре утра, чтобы выспаться, занять денег или догнаться. Не хватало дыхания монструозной столицы, тысяч контактов, сотен встреч, десятков пустых проектов и какого‑то дурного драйва. Потом я привык. Скорее, заставил себя привыкнуть. А те уголки сознания, которые привыкать не хотели, методично добивал, ставя перед выбором – спокойное, вялое времяпровождение против вечных трабблов, решая которые, ты лишь загоняешь себя еще большие.

Были ли у меня здесь перспективы? Я предпочитал об этом не задумываться. Рано или поздно я должен был получить повышение, хотя честолюбие во мне медленно угасало. На Хелен я женюсь – скорее рано, чем поздно. И мы родим детей, а она будет хорошей женой, равно как и я – не самым плохим мужем. Тоску по русской женщине я изредка убивал хождением в хохляцкий бордель. Все в моей жизни замедлилось. Я много читал. Стал взрослее?

Единственной проблемой был червяк. Он заполз ко мне в душу в том самолете. Почти каждый гребаный день он чего‑то просил, сверля желудок. И вот когда, как мне казалось, он уже медленно умирал, червяк ожил. Антон подбросил ему какую‑то хреновину. Он сожрал ее, набрался сил и теперь не просит. Он требует. Червяк говорит мне: нет, чувак, дело в не деньгах и статусе. Дело не в русских или голландских женщинах. Тебе не хватает другого. Твои губы, чувак. С ними проблема. Они больше не чувствуют соли. Им нужна недосказанность, и мы с тобой это знаем. Нам нужно что‑то большее, чем сегодня. Мы умираем, чувак. Я и ты. Нам нужен горизонт, но его больше нет. Ты его не видишь.

– Ну какого черта я там буду делать? – спрашивал я червяка.

– А какого черта ты делаешь здесь?

– Я не знаю, как делать это гребаное шоу! Я даже не знаю, в чем там смысл!

– Там никто не знает, как делаются шоу. Все, кто знали, сидят здесь, на VH1 или MTV.

– Ты предлагаешь мне воровать идеи здесь и воплощать там, членистоногий ты мой?

– Воруют бездарности, гении заимствуют, неуверенный ты мой!

– Я обосрусь...

– Ты уже обосрался...

– Поехать туда и влипнуть в такой же блудняк, как с Олей?

– Остаться и брать содержательные интервью у овец?

– Даже если у меня получится, потом этот канал обанкротится, или его закроют, или что‑то в этом духе обязательно случится!

– С твоим‑то телеканалом уж точно ничего не случится.

– Я больше не хочу быть молодым дарованием, будущей звездой!

– Ты ею не был, чувак!

– Был!

– Будешь, ты хотел сказать?

– Я ничего не хотел тебе сказать, урод! Это ты сказал!