Конечно, это не так сразу прояснилось и ему Самому. Даже пропрессовав великую мужицкую ссылку, не сразу мог понять Ве- ликий Рулевой, как это удобно перенесётся на нации. Но всё же опыт державного брата Гитлера по выкорчёвыванию евреев и цы- ган уже был поздний, уже после начала Второй Мировой войны, а Сталин-батюшка задумался над этой проблемою раньше.
Кроме только Мужичьей Чумы и до самой высылки народов наша советская ссылка, хотя и ворочала кое-какими сотнями ты- сяч, но не шла в сравнение с лагерями, не была столь славна и обильна, чтобы пробороздился в ней ход Истории. Были ссыльно- поселенцы (по суду), были административно-ссыльные (без суда), но и те и другие — всё счётные единицы, со своими фамилиями, годами рождения, статьями обвинения, фотокарточками анфас и в профиль.
Но насколько же возвысилось и ускорилось дело ссылания, когда погнали на высылку спецпереселенцев! Два первых термина были от царя, этот — советский кровный. В год Великого Пере-
лома обозначили спецпереселенцами «раскулаченных». И вот ука- зал Великий Отец применять это слово к ссылаемым нациям.
Первый опыт был весьма осторожен: в 1937 году сколько-то десятков тысяч подозрительных этих корейцев были тихо и быстро, от трясущихся стариков до блеющих младенцев, с долею нищенского скарба переброшены с Дальнего Востока в Казахстан. Так быстро, что первую зиму прожили они в саманных домах без окон (где же стёкол набраться!). И так тихо, что никто, кроме смежных казахов, о том переселении не узнал, и ни один сущий язык в стране о том не пролепетал, и ни один заграничный кор- респондент не пикнул. (Вот для чего вся печать должна быть в руках пролетариата.)
Понравилось. Запомнилось. И в 1940 году тот же способ при- менили в окрестностях колыбельного града Ленинграда. Но не ночью и не под перевешенными штыками брали ссылаемых, а называлось это — «торжественные проводы» в Карело-Финскую (только что завоёванную) республику. В зените дня, под трепета- нье красных флагов и под медь оркестров, отправляли осваивать новые родные земли приленинградских финнов и эстонцев. Отве- зя же их несколько поглуше, отобрали у всех паспорта, оцепили конвоем и повезли дальше телячьим красным эшелоном, потом баржей. С пристани назначения в глубине Карелии стали их рас- сылать «на укрепление колхозов».
Всё это были пробы. Лишь в июле 1941 года пришла пора ис- пытать метод в развороте: надо было автономную, и конечно из- менническую, республику Немцев Поволжья (с её столицами Энгельс и Марксштадт) выскребнуть и вышвырнуть в несколько суток куда-нибудь подальше на восток. Здесь первый раз был при- менён в чистоте динамичный метод ссылки целых народов, и на- сколько же легче, и насколько же плодотворней оказалось поль- зоваться единым ключом — пунктом о национальности — вмес- то всех этих следственных дел и именных постановлений на каждого.
Система была опробована, отлажена и отныне будет с неумо- лимостью цапать всякую указанную назначенную обречённую предательскую нацию, и каждый раз всё проворнее: чеченов, ин- гушей, карачаевцев; балкар; калмыков; курдов; крымских татар; наконец, кавказских греков. Система тем особенно динамичная, что объявляется народу решение Отца Народов не в форме болт- ливого судебного процесса, а в форме боевой операции современ- ной мотопехоты: вооружённые дивизии входят ночью в располо- жение обречённого народа и занимают ключевые позиции. Пре-
ступная нация просыпается и видит кольцо пулемётов и автома- тов вокруг каждого селения. И даётся 12 часов (но это слишком много, простаивают колёса мотопехоты, и в Крыму уже — толь- ко 2 и даже полтора часа), чтобы каждый взял то, что способен унести в руках. И тут же сажается каждый, как арестант, ноги поджав, в кузов грузовика (старухи, матери с грудными — садись, команда была!) — и грузовики под охраной идут на станцию же- лезной дороги. А там телячьи эшелоны до места.
Стройная однообразность! — вот преимущество ссылать сра- зу нациями. Никаких частных случаев! Никаких исключений, лич- ных протестов! Все едут покорно, потому что: и ты, и он, и я. Едут не только все возрасты и оба пола: едут и те, кто во чре- ве, — и они уже сосланы тем же Указом. Едут и те, кто ещё не зачат: ибо суждено им быть зачатыми под дланью того же Ука- за, и от самого дня рождения, вопреки устаревшей надоевшей статье 35-й УК («ссылка не может применяться к лицам моложе
16 лет»), едва только высунув голову на свет, — они уже будут спецпереселенцы, уже будут сосланы навечно.
И то, что осталось за спиною, — распахнутые, ещё не остыв- шие дома, и разворошенное имущество, весь быт, налаженный в десять и в двадцать поколений, — тоже единообразно достаётся оперативникам карающих органов, а что — государству, а что — соседям из более счастливых наций, и никто не напишет жалобы о корове, о мебели, о посуде.
Куда же ссылали нации? Охотно и много — в Казахстан, и тут вместе с обычными ссыльными они составили добрую поло- вину республики. Но не обделены были и Средняя Азия, и Си- бирь (множество калмыков вымерло на Енисее), Северный Урал и Север Европейской части.
Считать или не считать ссылкою народов высылку прибалтий- цев? Формальным условиям она не удовлетворяет: ссылали не всех подчистую, народы как будто остались на месте. Как будто остались, но прорежены по первому разряду.
Их чистить начали рано: ещё в 1940 году, сразу, как только вошли туда наши войска, и ещё прежде, чем обрадованные наро- ды единодушно проголосовали за вступление в Советский Союз. Изъятие началось с офицеров.
Но в 1940 году для Прибалтики это не ссылка была, это бы- ли лагеря, а для кого-то — расстрелы в каменных тюремных дво- рах. И в 1941, отступая, хватали, сколько могли, людей состоя- тельных, значительных, заметных, увозили, угоняли, а потом сбрасывали, как навоз, на коченелую землю Архипелага.
Главная ссылка прибалтийцев разразилась в 1948 году (непо- корные литовцы), в 1949 (все три нации) и в 1951 (ещё раз ли- товцы). (В эти же совпадающие годы скребли и Западную Укра- ину, и последняя высылка произошла там тоже в 1951 году.)
Организация высылки настолько поднялась за минувшие годы от времён корейских и даже крымско-татарских, что счёт не шёл уже ни на сутки, ни на часы, а всего на минуты. Установлено и проверено было, что вполне достаточно двадцати-тридцати минут от первого ночного стука в дверь до переступа последнего хозяй- киного каблука через родной порог — в ночную тьму и на грузовик.
В тех малых телячьих товарных вагонах, в которых полагает- ся перевозить 8 лошадей, или 32 солдата, или 40 заключённых, ссылаемых таллинцев везли по 50 и больше. По спеху вагонов не оборудовали, и не сразу разрешили прорубить дыру. Параша — старое ведро, тотчас была переполнена, изливалась и заплескива- ла вещи. Двуногих млекопитающих, с первой минуты их застави- ли забыть, что женщины и мужчины — разное суть. Полтора дня они были заперты без воды и без еды, умер ребёнок. (А ведь всё это мы уже читали недавно, правда? Две главы назад, 20 лет назад, — а всё то же...)
Путь у всех эшелонов был дальний: в Новосибирскую, Иркут- скую область, в Красноярский край. В один Барабинск прибыло 52 вагона эстонцев. Четырнадцать суток ехали до Ачинска.
А не плакал — никто. Ненависть сушит слёзы.
О чём думали в дороге эстонцы: как встретит их сибирский народ? В 40-м году сибиряки обдирали присланных прибалтов, выжимали с них вещи, за шубу давали полведра картошки. (Да ведь по тогдашней нашей раздетости прибалты действительно выглядели буржуями...)
Сейчас, в 49-м, наговорено было в Сибири, что везут к ним отъявленное кулачество. Но замученным и ободранным вывали- вали это кулачество из вагонов. На санитарном осмотре русские сёстры удивлялись, как эти женщины худы и обтрёпаны, и тряп- ки чистой нет у них для ребёнка. Приехавших разослали по обез- людевшим колхозам, — и там, от начальства таясь, носили им си- бирские колхозницы, чем были богаты: кто по пол-литра молоч- ка, кто лепёшек свекольных или из очень дурной муки.
И вот теперь — эстонки плакали.
————————
На станции Ачинск произошла весёлая путаница: начальство Бирилюсского района купило у конвоя 10 вагонов ссыльных, пол- тысячи человек, для своих колхозов на реке Чулым и проворно перекинуло их на 150 километров к северу от Ачинска. А назна- чены они были (но не знали, конечно, об этом) Саралинскому ру- доуправлению в Хакасию. Те ждали свой контингент, а контин- гент был вытрясен в колхозы, получившие в прошлом году по 200 граммов зерна на трудодень. К этой весне не оставалось у них ни хлеба, ни картошки, и стоял над сёлами вой от мычавших коров, коровы как дикие кидались на полусгнившую солому.
На этом Чулыме месяца три колотились эстонцы, с изумлени- ем осваивая новый закон: или воруй, или умирай! И уж думали, что навечно, — как вдруг выдернули всех и погнали в Саралин- ский район Хакасии (это хозяева нашли свой контингент). Хакас- цев самих там было неприметно, а каждый посёлок — ссыльный, а в каждом посёлке — комендатура. Всюду золотые рудники, и бурение, и силикоз.
Но ещё не горе было тем, кого посылали просто на рудники. Горе было тем, кого силком зачисляли в «старательские артели». Старатели! — это так заманчиво звучит, слово поблескивает лёг- кой золотой пылью. Однако в нашей стране умеют исказить лю- бое земное понятие. В «артели» эти загоняли спецпереселенцев, ибо не смеют возражать. Их посылали на разработку шахт, поки- нутых государством за невыгодностью. В этих шахтах не было уже никакой охраны труда и постоянно лила вода, как от сильного дождя. Там невозможно было оправдать свой труд и заработать сносно; просто эти умирающие люди посылались вылизывать остатки золота, которые государству было жаль покинуть.
Но и это всё ещё не было подлинным провалом жизни. Про- вал жизни узнавали только те спецпереселенцы, кого посылали в колхозы. Спорят некоторые теперь (и не вздорно): вообще, кол- хоз легче ли лагеря? Ответим: а если колхоз и лагерь — да соеди- нить вместе? Вот это и было положение спецпереселенца в кол- хозе. От колхоза то, что па´йки нет, — только в посевную дают семисотку хлеба, и то из зерна полусгнившего, с песком, земля- ного цвета (должно быть, в амбарах полы подметали). От лагеря то, что сажают в КПЗ: пожалуется бригадир на своего ссыльного бригадника в правление, а правление звонит в комендатуру, а ко- мендатура сажает. А уж от кого заработки — концов не сведёшь:
за первый год работы в колхозе получила Мария Сумберг на тру- додень по двадцать граммов зерна (птичка Божья при дороге напрыгает больше) и по 15 сталинских копеек (хрущёвских — полторы). За заработок целого года она купила себе… алюминие- вый таз.
Так на что´ ж они жили?! А — на посылки из Прибалтики.
Ведь народ их сослали — не весь.
А кто ж калмыкам посылки присылал? Крымским татарам?.. Пройдите по могилам, спросите.
Г л а в а 5
КОНЧИВ СРОК
В 1952 году из трёхтысячного «российского» лагпункта Экибасту- за «освободили» десяток человек. Это очень странно выглядело тогда: Пятьдесят Восьмую — и выводили за ворота! Три года пе- ред тем стоял Экибастуз — и ни одного человека не освобожда- ли, да и срок никому не кончался. А это значит, кончились пер- вые военные десятки у тех немногих, кто дожил.
С нетерпением ждали мы от них писем. Несколько пришло. И узнали мы, что почти всех отвезли из лагеря в ссылку, хотя по приговору никакой ссылки у них не было. Но никого это не уди- вило! И тюремщикам нашим, и нам было ясно, что дело не в юстиции, не в сроке, не в бумажном оформлении, — дело в том, что нас, однажды названных врагами, власть будет теперь топ- тать, давить и душить до самой нашей смерти. И только этот по- рядок казался и власти, и нам единственно нормальным, так привыкли мы, с этим сжились.
Только то место и было верное, куда ссылали нас. Только в этом единственном месте изо всего Союза не могли попрекнуть нас — зачем приехали. Только здесь мы имели безусловное ко- нечное право на три квадратных аршина земли. А ещё кто выхо- дил из лагеря одиноким, как я, не ожидаемым нигде и никем, — только в ссылке, казалось, мог встретить бы родную душу.
————————
Торопясь арестовывать, освобождать у нас не торопятся. А уж я рад был, что после конца срока меня передержали в лагере все- го несколько дней и после этого… освободили? нет, после этого взяли на этап. И ещё месяц везли за счёт уже моего времени.
И замелькали опять Павлодарская, Омская, Новосибирская пе- ресылки. Хотя кончились наши сроки, нас опять обыскивали, от- нимали недозволенное, загоняли в тесные набитые камеры, в во- ронки, в арестантские вагоны, мешали с блатными, и так же рычали на нас конвойные псы, и так же кричали автоматчики:
«Не оглядывайсь!!»
На станции Джамбул нас высаживали из вагон-зака всё с те- ми же строгостями, вели к грузовику в живом коридоре конвой-
ных и так же на пол сажали в кузове. Привезли в тюрьму — и тюрьма приняла нас без приёмного шмона и без бани. Мягчели проклятые стены!
По одному начинают вызывать в областную комендатуру — это тут же, во дворе облМВД, это — такой полковник, майор и многие лейтенанты, которые заведуют всеми ссыльными Джам- бульской области.
Лагерный опыт отчётливо бьёт меня под бок: смотри! в эти короткие минуты решается вся твоя будущая судьба! Не теряй времени! Требуй, настаивай, протестуй! Напрягись, извернись, изобрети что-нибудь, почему ты обязательно должен остаться в областном городе или получить самый близкий и удобный рай- он. (И причина эта есть, только я не знаю о ней: второй год рас- тут во мне раковые метастазы после лагерной незаконченной операции.)
Не-ет, я уже не тот… Я не тот уже, каким начинал срок. Ка- кая-то высшая малоподвижность снизошла на меня, и мне прият- но в ней пребывать. Мне приятно не пользоваться суетливым ла- герным опытом. И самая большая беда может постичь человека в наилучшем месте, и самое большое счастье разыщет его — в наидурном.
Всем нам одно назначение: Кок-Терекский район. Это — ку- сок пустыни на севере области, начало безжизненной Бет-Пак- Дала, занимающей весь центр Казахстана.
Фамилию каждого из нас кругловато вписывают в бланк, от- печатанный на корявой рыжей бумаге, ставят число, подкладыва- ют нам — распишитесь.
Итак, что же мне «объявлено сего числа»? Что я, имярек, ссы- лаюсь навечно в такой-то район под гласный надзор районного МГБ и в случае самовольного отъезда за пределы района буду су- дим по Указу Президиума Верхсовета, предусматривающему нака- зание 20 (двадцать) лет каторжных работ.
Ну что ж, ничто не удивляет нас. Мы охотно подписываем.
————————
Мелькают километры степи. Сколько глазу хватает, справа и слева — жёсткая серая несъедобная трава и редко-редко — казах- ский убогий аул с кущицей деревьев. Наконец впереди, за степ- ной округлостью, показываются вершинки немногих тополей (Кок-Терек — «зелёный тополь»).
Приехали! Грузовик несётся между чеченскими и казахскими
саманными мазанками, вздувает облако пыли, привлекает на се- бя стаю негодующих собак. Сторонятся милые ишаки в малень- ких бричках, из одного двора медленно и презрительно на нас оглядывается верблюд. Есть и люди, но глаза наши видят только женщин, этих необыкновенных забытых женщин, вон чернявень- кая с порога следит за нашей машиной, приложив ладонь козырь- ком; вон сразу трое идут в пёстрых красных платьях.
Миновав раймаг, чайную, амбулаторию, почту, райисполком, райком под шифером, дом культуры под камышом, — грузовик наш останавливается около дома МГБ. Все в пыли, мы спрыгива- ем, входим в его палисадник и, мало стесняясь центральной улицы, моемся тут до пояса.
Через улицу, прямо против МГБ, стоит одноэтажное, но высо- кое удивительное здание, четыре дорические колонны всерьёз не- сут на себе поддельный портик, у подошвы колонн — две ступе- ни, облицованные под гладкий камень, а над всем этим — по- темневшая соломенная крыша. Сердце не может не забиться: это — школа! десятилетка. Но не бейся, молчи, несносное: это здание тебя не касается.
Пересекая центральную улицу, туда, в заветные школьные во- рота, идёт девушка с завитыми локонами, чистенькая, подобран- ная в талии жакета, как осочка. Она идёт — и касается ли зем- ли? Она — учительница! Она так молода, что не могла ещё кон- чить института. Значит — семилетка и целый педагогический тех- никум. Как я завидую ей! Какая бездна между нею и мной, чернорабочим. Мы — разных сословий, и я никогда не осмелился бы провести её под руку.
А между тем новоприбывшими, по очереди выдёргивая их к себе в молчаливый кабинет, стал заниматься… кто же бы? Да ко- нечно кум, оперуполномоченный! И в ссылке он есть, и тут он — главное лицо.
Что я должен заполнить? Анкету конечно. И автобиографию.
Опер прочитывает их и накалывает в скоросшиватель.
— А не скажете, где здесь районо? — вдруг спрашиваю я без- заботно-вежливо.
А он вежливо объясняет. Он не вскидывает удивлённо бровей.
— Скажите, а когда я смогу туда пройти без конвоя? Он пожимает плечами:
— Вообще, сегодня желательно, чтобы вы не выходили за во- рота. Но по служебному вопросу сходить можно.
И вот я и д у! Все ли понимают это великое свободное сло- во? Я с а м иду! Ни с боков, ни сзади не нависают автоматы.
Я оборачиваюсь: никого! Захочу, пойду правой стороною, мимо школьного забора, где в луже копается большая свинья. Захочу, пойду левой стороною, где бродят и роются куры перед самым районо.
Двести метров я прохожу до районо — а спина моя, вечно со- гнутая, уже чуть-чуть распрямилась. За эти двести метров я пе- решёл в следующее гражданское сословие.
Я вхожу в старой шерстяной гимнастёрке фронтовых времён, в старых-престарых диагоналевых брюках. А ботинки — лагерные, свинокожие, и еле упрятаны в них торчащие уши портянок.
Сидят два толстых казаха — два инспектора районо, согласно надписям.
— Я хотел бы поступить на работу, в школу, — говорю я с растущей убеждённостью и даже как бы лёгкостью, будто спра- шиваю, где у них тут графин с водой.
Они настораживаются. Всё-таки в аул, среди пустыни, не каж- дые полчаса приходит наниматься новый преподаватель. И хотя Кок-Терекский район обширнее Бельгии, всех лиц с семиклас- сным образованием здесь знают в лицо.
— А что вы кончили? — довольно чисто по-русски спраши- вают меня.
— Физмат университета.
Они даже вздрагивают. Переглядываются. Быстро тараторят по-казахски.
— А… откуда вы приехали?
Как будто неясно, я должен всё им назвать. Какой же дурак приедет сюда наниматься, да ещё в марте месяце?
— Час назад я приехал сюда в ссылку.
Они принимают многознающий вид и один за другим исчеза- ют в кабинете зава. Они ушли — и теперь я вижу на себе взгляд машинистки лет под пятьдесят, русской. Миг — как искра, и мы — земляки: с Архипелага и она! Надежда Николаевна Грекова из ка- зачьей новочеркасской семьи, арестована в 1937, простая маши- нистка. Десять лет, а теперь — повторница, и — вечная ссылка. Понижая голос и оглядываясь на притворенную дверь заве- дующего, она толково информирует меня: две десятилетки, не- сколько семилеток, район задыхается без математиков, нет ни од- ного с высшим образованием, а какие такие бывают физики — тут и не видели никогда. Звонок из кабинета, вызывают меня. Красная скатерть на столе. На диване — оба толстых инспек- тора, очень удобно утонули. В большом кресле под портретом Сталина — заведующий, маленькая гибкая привлекательная ка-
зашка с манерами кошки и змеи. Сталин недобро усмехается мне с портрета.
Меня сажают у двери, вдали, как подследственного. Расспра- шивают подробно, где и когда я преподавал, выражают сомнение, не забыл ли я своего предмета или методики. Затем, после вся- ких заминок и вздохов, что нет мест, что математиками и физи- ками переполнены школы района и даже полставки трудно вы- кроить, что воспитание молодого человека нашей эпохи — ответ- ственная задача, — они подводят к главному: за что я сидел? в чём именно моё преступление?
Я пугаю этих просветителей, есть такой арестантский приём: о чём они меня спрашивают — это государственная тайна, рас- сказывать я не имею права. А короче, я хочу знать, принимают они меня на работу или нет.
Кто такой смелый, что на собственный страх примет на рабо- ту государственного преступника? Но выход у них есть: они да- ют мне писать автобиографию, заполнять анкету в двух экземпля- рах. Знакомое дело! Бумага всё терпит. Не час ли назад я это уже заполнял? И, заполнив ещё раз, возвращаюсь в МГБ.
Коменданты оказываются покладистыми и разрешают нам провести ночь не в запертой комнате, а во дворе, на сене.
Ночь под открытым небом! Мы забыли, что это значит!.. Все- гда замки, всегда решётки, всегда стены и потолок. Куда там спать! Я хожу, хожу и хожу по залитому нежным лунным светом хозяйственному притюремному двору. Третье марта — а ничуть не похолодало к ночи, тот же почти летний воздух, что днём. Над разбросанным Кок-Тереком ревут ишаки, подолгу, страстно, вновь и вновь, сообщая иша´чкам о своей любви, об избытке прилив- ших сил.
Не могу спать! Хожу, хожу, хожу под луной. Поют ишаки!
Поют верблюды! И всё поёт во мне: свободен! свободен!
Наконец я ложусь подле товарищей на сено под навесом. В двух шагах от нас стоят лошади у своих яслей и всю ночь мир- но жуют сено. И кажется, ничего роднее этого звука нельзя было во всей вселенной придумать для нашей первой полу- свободной ночи.
Жуйте, беззлобные! Жуйте, лошадки!..
————————
На следующий день нам разрешают уйти на частные кварти- ры. По своим средствам я нахожу себе домик-курятник — с един-
ственным подслеповатым окошком и такой низенький, что даже посередине, где крыша поднимается выше всего, я не могу вы- прямиться в рост. Зато — отдельный домик! Пол — земляной, на него — лагерную телогрейку, вот и постель! Керосиновой лампы у меня ещё нет (ничего нет, каждую нужную вещь придётся вы- брать и купить, как будто ты на земле впервые), — но я даже не жалею, что нет лампы. Все годы в камерах и бараках резал души казённый свет, а теперь я блаженствую в темноте. И темнота может стать элементом свободы!
Чего мне ещё хотеть?
Однако утро превосходит все возможные желания! Моя хозяй- ка, новгородская ссыльная бабушка Чадова, шёпотом, не осмели- ваясь вслух, говорит мне:
— Поди-ка там радио послушай. Что-то мне сказали, повто- рить боюсь.
Я иду на центральную площадь. Толпа человек в двести, очень много для Кок-Терека, сбилась под пасмурным небом вокруг стол- ба, под громкоговорителем. Среди толпы — много казахов, при- том старых. С лысых голов они сняли пышные рыжие шапки из ондатры и держат в руках. Они очень скорбны. Молодые — рав- нодушнее. У двух-трёх трактористов фуражки не сняты. Не сни- му, конечно, и я. Я ещё не разобрал слов диктора (его голос надрывается от драматической игры) — но уже осеняет меня понимание.
Миг, о котором молятся все зэки ГУЛАГа (кроме ортодоксов)! Умер, азиатский диктатор! Скорёжился, злодей! О, какое откры- тое ликование сейчас там у нас, в Особлаге! А здесь стоят школь- ные учительницы, русские девушки, и рыдают навзрыд: «Как же мы теперь будем?..» Родимого потеряли… Крикнуть бы им сей- час через площадь: «Так и будете! Отцов ваших не расстреляют! Женихов не посадят! И сами не будете ЧС!»
Но увы, медлительны реки истории.
И всё же великолепно ознаменовано начало моей ссылки!
Г л а в а 6
ССЫЛЬНОЕ БЛАГОДЕНСТВИЕ
Уже месяц, проведенный в ссылке, я проедал свои лагерные «хоз- расчётные» заработки литейщика — на воле поддерживался ла- герными деньгами! — и всё ходил в районо узнавать: когда ж возьмут меня? Но змееватая заведующая перестала меня прини- мать, два толстых инспектора всё менее находили времени что- то мне буркнуть, а к исходу месяца была мне показана резолю- ция облоно, что школы Кок-Терекского района полностью уком- плектованы математиками и нет никакой возможности найти мне работу.
Тем временем я писал, однако, пьесу (о контрразведке 1945 года)*, не проходя ежедневного утреннего и вечернего обыска и не нуждаясь так часто уничтожать написанное, как прежде. Один раз в день я ходил в «Чайную» и там на два рубля съедал горя- чей похлёбки — той самой, которую тут же отпускали в ведре и для арестантов местной тюрьмы. А хлеб-черняшку продавали в магазине свободно. А картошки я уже купил, и даже — ломоть свиного сала. Сам, на ишаке, привёз я саксаула из зарослей, мог и плиту топить. Счастье моё было очень недалеко от полного, и я так задумывал: не берут на работу — не надо, пока деньги тя- нутся — буду пьесу писать, в кои веки такая свобода!
Вдруг на улице один из комендантов поманил меня пальцем. Он повёл меня в райпо, в кабинет председателя, как бомба толстого казаха, и сказал со значением:
— Математик.
И что за чудо? Никто не спросил меня, за что я сидел, и не дал заполнять автобиографии и анкеты — тотчас же его секре- тарша, ссыльная гречанка-девчонка, кинематографически краси- вая, отстукала одним пальцем на машинке приказ о назначении меня плановиком-экономистом с окладом 450 рублей в месяц. В тот же день и с такой же лёгкостью, без всяких анкетных изуче- ний, были зачислены в райпо ещё двое непристроенных ссыль- ных, и все трое мы были брошены на аврал: на переоценку товаров.
* «Пленники»; на родине пьеса впервые напечатана спустя 37 лет, в 1990 году. — Примеч. ред.
В ночь с 31 марта на 1 апреля райпо, что ни год, охватыва- лось агонией, и никогда не хватало и не могло хватить людей. Надо было: все товары учесть, переоценить — и с утра уже тор- говать по новым ценам, очень выгодным для трудящихся. А ог- ромная пустыня нашего района имела железнодорожных путей и шоссе — ноль километров, и в глубинных магазинах эти очень выгодные для трудящихся цены никак не удавалось осуществить раньше 1 мая: сквозной месяц все магазины вообще не торгова- ли, пока в райпо подсчитывались и утверждались ведомости, по- ка их доставляли на верблюдах.
К нашему приходу в райпо над этим уже сидело человек пят- надцать — штатных и привлечённых. Простыни ведомостей на плохой бумаге лежали на всех столах, и слышалось только щёл- канье счётов, на которых опытные бухгалтеры и умножали и де- лили, да деловое переругивание. Тут же посадили работать и нас. Умножать и делить на бумажке мне сразу надоело, я запросил арифмометр. В райпо не было ни одного, да никто не умел на нём и работать, но кто-то вспомнил, что видел в шкафу район- ного статуправления какую-то машинку с цифрами, только и там никто на ней не работал. Позвонили, сходили, принесли. Я стал трещать и быстро усеивать колонки, ведущие бухгалтеры — враж- дебно на меня коситься: не конкурент ли?
Я же крутил и думал про себя: как быстро зэк наглеет, или, выражаясь литературным языком, как быстро растут человеческие потребности. Я недоволен, что меня оторвали от пьесы, слагае- мой в тёмной конуре; я недоволен, что меня не взяли в школу; недоволен, что меня насильно заставили… что же? ковырять мёрз- лую землю? месить ногами саманы в ледяной воде? — нет, меня насильно посадили за чистый стол крутить ручку арифмометра и вписывать цифры в столбец. Да если бы в начале моей лагерной отсидки мне предложили бы эту блаженную работу выполнять весь срок по 12 часов в день бесплатно, — я бы ликовал! Но вот мне платят за эту работу 450 рублей, я теперь буду и литр моло- ка брать ежедень, а я нос ворочу?
Так неделю увязало райпо в переоценке — и всё ни один магазин не мог начать торговать.
Но не пришлось мне наладить сельской кооперации в Ка зэк стане. В райпо внезапно пришёл молодой завуч школы, ка- зах. До меня он был единственный универсант в Кок-Тереке и очень этим гордился. Однако моё появление не вызвало у него зависти. Хотел ли он укрепить школу перед её первым выпуском или поперчить змеистой заврайоно, но предложил мне: «Несите
быстро ваш диплом!» Я сбегал, как мальчик, и принёс. Он поло- жил в карман и уехал в Джамбул на профсоюзную конференцию. Через три дня опять зашёл и положил передо мной выписку из приказа облоно. За той же самой бесстыдной подписью, которая в марте удостоверяла, что школы района полностью укомплекто- ваны, я теперь в апреле назначался и математиком, и физиком — в оба выпускных класса, да за три недели до выпускных экзаменов! Говорить ли о моём счастье — войти в класс и взять мел?
Это и было днём моего освобождения, возврата гражданства. Остального, из чего состояла ссылка, я уже больше не замечал. Когда я был в Экибастузе, нашу колонну часто водили мимо тамошней школы. Как на рай недоступный, я озирался на бегот- ню ребятишек в её дворе, на светлые платья учительниц, а дре- безжащий звонок с крылечка ранил меня. Так изныл я от беспро- светных тюремных лет, от лагерных общих! Таким счастьем вер- шинным, разрывающим сердце, казалось: вот в этой самой эки- бастузской бесплодной дыре жить ссыльным, вот по этому звон- ку войти с журналом в класс и с видом таинственным, открываю-
щим необычайное, начать урок.
