Светлой памяти Великого Князя Михаила Александровича

Душевное внимание Великого Князя, его чарующая про­стота и деликатность навсегда привлекали сердца тех, кому приходилось с ним встречаться. Что же сказать нам, провед­шим с ним войну? Мы были счастливы близостью к нему, а преданы безмерно.

Всегда ровный, Великий Князь никогда не выходил из себя. Он оставался спокойным, какие бы сюрпризы ни при­носила обстановка. А иногда, действительно, было чему уди­виться. Великий Князь провел кампанию не в большом шта­бе, а выступил на войну во главе шести кавалерийских пол­ков так называемой Дикой дивизии (Кавказская Туземная конная дивизия); затем командовал 2-м кавалерийским корпусом, а совсем перед революцией полу­чил пост генерала-инспектора кавалерии.

Вот он в самом начале кампании, когда дивизия пролез­ла в щель у Береги Горние и после ночного боя, прорвав ох­ранение, втянулась в узкие ущелья Карпат. Тирольские стрел­ки держатся кругом на гребнях по трем сторонам образо­вавшегося мешка и пытаются замкнуть последний выход у Береги Горние. Связь с корпусом порвана. Великий Князь в головной сотне головного отряда черкесов бригады князя Вадбольского, а ночь проводит с кабардинцами графа Ворон­цова-Дашкова, на которого начинают нажимать австрийцы. Обстановка выясняется: перед нами начало большого наступ­ления пехоты. Дикая дивизия выскакивает из петли, занимает длинный фронт и вместе с 12-й кавалерийской генерала Ка­ледина сдерживает натиск.

И влетело же штабу дивизии от командира корпуса, хана Нахичеванского! Ему вторит начальник штаба корпуса барон Дистерло: «Вы можете исчезать, куда хотите, но мы не можем не знать в течение двух суток, где брат Государя!»

А брат Государя в восторге. Он смеется над страхами за его жизнь, сам отвечает командиру корпуса и уходит в окопы. Позиционная война тяготила его подвижной характер.

— Пришли лошадей на высоту 700, — говорит мне по те­лефону личный ординарец Великого Князя князь В. Вяземский.

— Куда? Как? Да она сильно обстреливается, там нельзя показаться верхом. Попроси Великого Князя спуститься вниз пешком по ходу сообщения.

Но разве можно запомнить высоты и гребни, по которым Великий Князь обходил свои позиции? Он всегда хотел сам знать, сам увидеть. В его присутствии забывали о личной опасности, и бывали случаи, когда этим пользовались даже соседи.

Однажды под Залещиком Великий Князь поехал посмот­реть Заамурскую конную бригаду и, как обыкновенно, в не­сколько часов всех зачаровал. Через три дня, в критическую минуту, славные заамурцы атаковали в лоб в конном строю пехотные окопы под Дзвинячь-Жежава. Командир бригады генерал А. Черячукин, идя на подвиг и желая поднять настро­ение, сказал своим солдатам, что с соседней высоты на них смотрит Великий Князь Михаил Александрович и интересу­ется, повернут они под огнем или нет. Надо ли говорить, что на высоте никого не было? Великий Князь был занят своей дивизией и узнал только к вечеру о подвиге героев. Ведомые Черячукиным, они не только не повернули, не дрогнули, не только дошли, но прошли пехотные окопы.

Вспоминаю Тлумач, когда бой закончился лихим обходом татар и блестящей атакой третьей сотни князя Алека Амилахвари. Влетев в Тлумач, Великий Князь пронесся через го­род, еще занятый австрийцами. Около него падают всадни­ки и лошади маленького конвоя, сраженные ружейными пу­лями. «Вам очень хотелось быть убитым сегодня?» — спросил я Его Высочество вечером за кружкой чая у командира кор­пуса, хана Нахичеванского.

У Великого Князя не было инстинктивного движения наклонить голову под пулей. Как-то раз, уже командиром 2-го кавалерийского корпуса, он спешит в день наступления с уча­стка 6-й донской казачьей дивизии в 9-ю кавалерийскую. Для скорости он несется в автомобиле по открытому месту. Четы­ре тяжелых орудия противника дают залп; снаряды вздымают воронки, клубы дыма, а земля отбрасывается к автомобилю. Не забуду его характерный жест головы вверх, взмах руки и непроизвольное восклицание: «Восьмидюймовые!» Шофер поблед­нел и остановился; его приводят в себя короткие слова началь­ника штаба генерала Юзефовича: «Давай вперед».

— Знаешь, почему он такой храбрый? — сказал мне как-то начальник конвоя, старый черниговский гусар ротмистр Пантелеев. — Он так глубоко порядочен, что не может не быть храбрым.

Как начальник Великий Князь всегда искал крайних ре­шений, стоял за их настойчивое проведение. Большой спорт­смен в душе, он любил риск, огорчался, когда новые обстоя­тельства не позволяли довести занесенный удар до конца.

Его доступность известна всем русским людям. Он при­нимал всех, кто хотел его видеть, и был добрым гением для тех, кто просил о помощи. На войну шли за ним тяжелые сундуки писем, прошений и всевозможных просьб. В период затишья полковник барон Н. А. Врангель (Врангель Николай Александрович (1869-1927)— адъютант и управляющий делами у Великого Князя Михаила Александровича) просиживал над бумагами до глубокой ночи, подготовляясь к утренним док­ладам. Только смотря на эти горы писем, можно было полу­чить представление о числе просителей. А мы знали и виде­ли, как Великий Князь стремился помочь каждому. Он рас­спрашивал о подробностях, тратил громадные средства на благотворительность. Его Высочество никогда не говорил об этих делах, как никогда не показывал своего высокого поло­жения. Особая красота была в его скромности.

— Берегите Великого Князя. Мы не знаем, какие судьбы готовит ему Россия, — часто говорил мне начальник штаба Юзефович (Юзефович Яков Давидович (1872-1929) — генерал-лейтенант. В 1914-1916 гг. — начальник штаба Кавказской Туземной конной ди­визии, затем 2-го конного корпуса. В 1917 г. — генерал-квартирмей­стер при Верховном Главнокомандующем, командующий 12-й кава­лерийской дивизией, командующий 12-й армией. С лета 1918 г. — в Добровольческой армии. После 1920 г. — в эмиграции), когда боевая обстановка заставляла нас разлу­чаться (Я был старшим адъютантом штаба Дикой дивизии, а потом штаб-офицером штаба 2-го кавалерийского корпуса).

Эти слова пришли мне невольно на память, когда я под­ходил 21 августа 1917г. к маленькому знакомому домику в Гатчине, так напоминавшему раньше английский коттедж. Судьбе угодно было сохранить Великого Князя на войне. Но как все кругом переменилось! Около небольшого сада бродят вооруженные, разнузданные, всклокоченные солдаты. Толь­ко Великий Князь все тот же спокойный, ровный, приветли­вый. Я рассказываю ему о своих злоключениях, о совершен­но новой для меня теории идеализма, которую пробуют при­менять в России, и о тех, кто ее проводит. Его Высочество задает вопросы; но мне кажется, что он давно все знает и полон глубокой грусти. Я ясно чувствую, что ему больно слу­шать пересказы моих наблюдений. Меня выручает Баранов, который докладывает, что супруга Великого Князя (Княгиня Наталия Сергеевна Брасова) зовет нас к столу. Великий Князь гостеприимный хозяин; он любит угостить, но сам всегда на строгом режиме: очень ограничен в еде и пьет только молоко. Наталия Сергеевна также радуш­на, душевна и встречает своей обворожительной улыбкой.

За столом секретарь, поручик Джонсон рассказывает о том, как ему приходится спорить со всевозможными комис­сарами и комендантами, когда он старается избавить Вели­кого Князя от различных осмотров и требований.

— Вы не можете себе представить, какую он ведет с ними войну, — смеется Великий Князь.

Тут же узнаю, что окружающие солдаты успели полюбить этого особенного человека. Да разве могло быть иначе?

— Отчего бы вам не уехать, хотя бы в Финляндию? — спрашиваю я Его Высочество.

— Нет, — тихо отвечает он и делает отрицательное дви­жение головой. — Я останусь в России.

Мы переходим в гостиную, вспоминаем дивизию, кор­пус, отдельных лиц. Я говорю:

— Какое счастье, что этих частей не было с вами в фев­рале.

— Я ожидал катастрофы, но я и не имел прав на пре­стол, — говорит Великий Князь, — и не видел возможности работать с министрами, которые против меня.

День проходит быстро; начинает спускаться ночь, я соби­раюсь уходить.

— Вам все равно, как вернуться? — спрашивает меня Ве­ликий Князь. — Я хочу проехаться по воздуху и отвезу вас на вокзал в Царское Село.

На крыльце у автомобиля его высокая стройная фигура, а кругом резким контрастом революционные солдаты. Они так похожи на только что сбежавших преступников, да и шинели их удивительно напоминают рваные арестантские халаты. Что-то дрогнуло внутри, жутко стало мне — офице­ру, а каково же ему? Но он как будто их не замечает, как будто не видит окружающего. Его Высочество садится за руль. Не­разлучная с Великим Князем Наталия Сергеевна и я поды­маемся за ним, и машина летит, как стрела, ведомая опытной рукой.

Быстро мелькают версты, с ними исчезают последние минуты, и на вокзале я расстаюсь навсегда с тем, чей свет­лый образ отходит уже в дорогие воспоминания.

Прошло много лет. Княгиня Брасова любезно предоста­вила мне для напечатания нижеприводимые документы Ве­ликого Князя и поделилась со мной следующими точными подробностями.

Перед революцией Великий Князь отдавал себе ясный отчет во всем происходящем. Он послал Государю письмо такого содержания (На копии пометка: «Письмо послано в ставку из Гатчины 11 но­ября 1916 г.»):

«Год тому назад, по поводу одного разговора о нашем внутреннем положении, ты разрешил мне высказать тебе от­кровенно мои мысли, когда я найду это необходимым. Такая минута настала теперь, я и надеюсь, что ты верно поймешь мои побуждения и простишь мне кажущееся вмешательство в то, что до меня, в сущности, не касается. Поверь, что в этом случае мною руководит только чувство брата и долг совести.

Я глубоко встревожен и взволнован всем тем, что проис­ходит вокруг нас. Перемена в настроении самых благонаме­ренных людей — поразительная; решительно со всех сторон я замечаю образ мысли, внушающий мне самые серьезные опасения не только за тебя и за судьбу нашей семьи, но даже за целость государственного строя.

Всеобщая ненависть к некоторым людям, будто бы сто­ящим близко к тебе, а также входящим в состав теперешнего правительства, объединила, к моему изумлению, правых и левых с умеренными, и эта ненависть, это требование пере­мены уже открыто высказывается при всяком случае.

Не думай, прошу тебя, что я пишу под чьим-либо влия­нием: эти впечатления я старался проверить в разговорах с людьми разных кругов, уравновешенными, благонамерен­ность и преданность которых выше всякого сомнения, и, увы — мои опасения только подтверждаются.

Я пришел к убеждению, что мы стоим на вулкане и что малейшая искра, малейший ошибочный шаг мог бы вызвать катастрофу для тебя, для нас всех и для России.

При моей неопытности, я не смею давать тебе советов, я не хочу никого критиковать. Но мне кажется, что, решив удалить наиболее ненавистных лиц и заменив их людьми чистыми, к которым нет у общества, а теперь это вся Россия, явного недоверия, ты найдешь верный выход из положения, в котором мы находимся, и в таком решении ты, конечно, получишь опору как в Государственном Совете, так и в Думе, которые в этом увидят не уступку, а единственный выход из создавшегося положения во имя общей победы.

Мне кажется, что люди, толкающие тебя на противопо­ложный путь, то есть на конфликт с представительством страны, более заботятся о сохранении собственного положе­ния, чем о судьбе Твоей и России.

Полумеры в данном случае только продлят кризис и этим обострят его.

Я глубоко уверен, что все изложенное подтвердят тебе и все те из наших родственников, кто хоть немного знаком с настроениями страны и общества. Боюсь, что эти настроения не так сильно ощущаются и сознаются у тебя в Ставке, что вполне понятно, большинство же приезжающих с докладами, оберегая свои личные интересы, не скажут резкую правду.

Еще раз прости за откровенное слово; но я не могу отде­латься от мысли, что всякое потрясение внутри России мо­жет отозваться катастрофой на войне. Вот почему, как мне ни тяжело, но любя тебя так, как я тебя люблю, я все же решаюсь высказать тебе без утайки то, что меня волнует».

27 февраля 1917г. Его Императорское Высочество был в Гатчине, когда М. В. Родзянко попросил его по телефо­ну спешно приехать в Петроград. Великий Князь сейчас же прибыл в Мариинский дворец, где присутствовал на засе­дании Совета Министров, а оттуда поехал с Родзянко в дом военного министра для разговора по прямому проводу с Го­сударем.

В Могилеве к аппарату подошел генерал Алексеев. Вот копия с подлинной ленты:

— «У аппарата великий князь михаил александрович про­шу вас доложить от моего имени государю императору ниже­следующее двоеточие для немедленного успокоения приняв­шего крупные размеры движения по моему глубокому убежде­нию необходимо увольнение всего состава совета министров что подтвердил мне и князь Голицын (Председатель Совета Министров) точка в случае уволь­нения кабинета необходимо одновременно назначить замес­тителей при теперешних условиях полагаю остановить выбор на лице облеченном доверием вашего императорского вели­чества и пользующемся уважением в широких слоях возложив на такое лицо обязанности председателя совета министров ответственного единственно перед вашим императорским ве­личеством необходимо поручить ему составить кабинет по его усмотрению точка ввиду чрезвычайно серьезного положения не угодно ли будет вашему императорскому величеству упол­номочить меня безотлагательно объявить об этом от высочай­шего вашего императорского величества имени причем со своей стороны полагаю что таким лицом в настоящий момент мог бы быть князь львов генерал-адъютант михаил».

— «Сейчас доложу императорскому величеству телеграм­му вашего императорского высочества точка завтра государь император выезжает в царское село генерал-адьютант алексеев» — «позволяю себе доложить что если последует сейчас какое либо повеление государя императора то я немедленно телеграфирую его вашему императорскому высочеству генерал адъютант алексеев».

— «я буду ждать ваш ответ в доме военного министра и прошу вас передать его по прямому проводу точка вместе с тем прошу доложить его императорскому величеству что по моему убеждению приезд государя императора в царское село жела­тельно отложить на несколько дней генерал адъютант Михаил».

— «отправляюсь с докладом генерал алексеев».

— «у аппарата генерал алексеев государь император по­велел мне от его имени благодарить ваше императорское высочество и доложить вам следующее точка первое ввиду чрезвычайных обстоятельств государь император не считает возможным отложить свой отъезд и выезжает завтра в два с половиной часа дня второе все мероприятия касающиеся перемен в личном составе его императорское величество от­лагает до времени своего приезда в царское село третье завт­ра отправляется в петроград генерал адъютант Иванов в ка­честве главнокомандующего петроградского округа имея с собой надежный батальон четвертое с завтрашнего числа с се­верного и западного фронта начнут отправляться в петроград из наиболее надежных частей четыре пехотных и четыре кавалерийских полков точка позвольте закончить личной просьбой о том чтобы высказанные вашим императорским высочеством мысли в предшествовавшем сообщении вы из­волили настойчиво поддержать при личных докладах его ве­личеству как относительно замены современных деятелей совета министров так и относительно способа выбора ново­го совета и да поможет вашему императорскому высочеству господь бог в этом важном деле генерал алексеев».

— «со своей стороны сообщаю лично вам что я опасаюсь как бы не было упущено время до возвращения его величества так как при настоящих условиях дорог буквально каждый час благодарю вас Михаил Васильевич за принятый на себя труд желаю вам полного успеха генерал адъютант Михаил».

— «завтра при утреннем докладе еще раз доложу его импе­раторскому величеству желательность принять теперь же неко­торые меры так как вполне сознаю что в таких положениях упу­щенное время бывает невознаградимо желаю здоровья вашему императорскому высочеству и успеха в той помощи которую вы желаете оказать государю императору в переживаемые нами ре­шительные минуты от которых зависит судьба и дальнейший ход войны и жизни государства генерал алексеев».

Отойдя от аппарата перед концом разговора, Родзянко уехал, а Великий Князь остался один. Но вернуться в Гатчи­ну, да и выбраться из Петрограда было уже невозможно, так как вооруженные матросы и солдаты успели занять вокзалы. Великий Князь рассчитывал, что его мог бы вывезти автомо­биль председателя Государственной Думы, престиж которо­го в эти часы был очень велик. Но Родзянко уже не было! Судьбе было угодно, чтобы тот, кому через два дня предсто­яло вступить на престол, оказался запертым совсем один в восставшей столице (Совершенно особенное недовольство против Родзянко имен­но за то, что он вызвал и оставил Великого Князя одного — сильно высказывалось Его Императорским Высочеством в разговоре со мной.).

Далеко, в Могилеве, Государь не внял советам брата. Как известно, он выехал на другой день в Царское Село; но по­езд его не был допущен к столице и попал в Псков, к Глав­нокомандующему Северного фронта.

1 марта Великий Князь посылает Царю следующую теле­грамму (Копия снята рукою Джонсона):

«Забыв все прошлое, прошу тебя пойти по новому пути, указанному народом. В эти тяжелые дни, когда мы все, рус­ские, так страдаем, я шлю тебе от всего сердца этот совет, диктуемый жизнью и моментом времени, как любящий брат и преданный русский человек».

Могилев не мог сохранить престол монарху. Его началь­ник штаба генерал Алексеев послал за ним 2 марта свою зна­менитую телеграмму № 1878, в которой передавал телеграммы трех Главнокомандующих с просьбой об отречении. Сам гене­рал Алексеев не произносит этого слова. Наиболее независи­мый из Главнокомандующих, Великий Князь Николай Нико­лаевич своими первыми словами открывает глаза на значение Алексеева в составлении этого коллективного обращения: «Генерал-адьютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение...»

Искушенный в дипломатии, служивший потом у больше­виков, Брусилов пишет не Царю, а Алексееву: «Прошу вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к Роди­не и Царскому Престолу».

Генерал Эверт ссылается на обстановку, которую ему «пе­редал начальник Штаба Вашего Величества» и говорит, что «на Армию нельзя рассчитывать при подавлении беспоряд­ков». Из телеграммы видно, что Алексеев разделяет эту мысль.

В то же время обстановка в Петрограде меняется с быс­тротой, которая не уступает телеграфной передаче.

Авторитет Государственной Думы стремительно падает. М. В. Родзянко пишет великому Князю Михаилу Александ­ровичу (Оригинал):

«2 марта 1917г. Теперь все запоздало. Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника при вашем регентстве. Прошу вас повлиять, чтобы это совершилось доб­ровольно, и тогда сразу все успокоится. Я лично сам вишу на волоске и могу быть каждую минуту арестован и повешен.

Не делайте никаких шагов и не показывайтесь нигде. Вам не избежать регентства.

Да поможет вам Бог исполнить мой совет — уговорить Государя.

Вашего Высочества всепреданнейший слуга

М. Родзянко».

Император отрекается за себя и Наследника.

Много лет спустя в печати (См. фотографию телеграммы № 3 журнала «Иллюстрированная Россия», стр. 5. Текст написан рукою Государя) появились сведения, что Го­сударь послал Великому Князю со станции Сиротино следу­ющую телеграмму:

№218

Подана 3-го— 14ч 56м. Передана Петроград 3-го 15ч 10 м.

«Его Императорскому Величеству. Петроград События последних дней вынудили меня решиться бес­поворотно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огор­чил тебя, и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным тебе братом. Возвращаюсь в Ставку, откуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и нашей Родине. Твой Ники».

Эта телеграмма, как видно, была передана в Петроград, но Временное правительство ее Великому Князю не достави­ло (Категорическое заявление княгини Брасовой). Последний так никогда и не узнал ее содержания.

Исторический факт отречения Великого Князя освеща­ется различно.

Совершенно достоверным является свидетельство княги­ни Брасовой, что Великий Князь не признавал за Государем права отречься за наследника и потому не считал себя впра­ве взойти на престол.

В частности, для тех, кто провел с ним войну, нет места объяснениям, что его остановили шальные пули Петрограда. Великий Князь привык совсем не к такому огню. Он никог­да не останавливался перед опасностью.

Два министра уговаривали Великого Князя принять ко­рону: Милюков и Гучков. Напротив, Родзянко, князь Львов и все остальные стремились добиться его отказа от престо­ла, указывали, что в противном случае все офицеры и Члены Дома Романовых будут немедленно вырезаны в Петрограде, что, уже вступая на трон, он обагрит его кровью. Как видно из подлинных слов — сильнейшее препятствие Его Импера­торское Высочество видел в нежелании министров (кроме двух) с ним работать.

Смущенный незаконно доставшимся престолом, считая, что Правительство, против него настроенное, не даст ему возможности работать, Великий Князь, никогда ничего не искавший для себя лично, отказался от короны, веря мини­страм, что в этом благо России. Великий Князь был совер­шенно один; министры добивались немедленного решения, а стране и армии не позволили узнать об отречении Импера­тора в его пользу и высказать свое мнение, оказать ему свою поддержку (См. главу «Войска»).

История нас учила, что в спорных случаях монархов на престол возводили преданные им войска. И тогда тем более становится непонятным, какую ответственность за 1917г. можно передвигать в сторону Великого Князя, окруженного враждебными министрами и враждебными бандами.

Так, по определению одних, Великий Князь принял сво­бодное решение, без всякого давления со стороны, а по мне­нию других, то же называется «взять мертвой хваткой».

Конечно, цель оправдывает средства. Великому Князю дается заверение, что формы государственного строя будут определены на Учредительном Собрании, а полгода спустя, в порядке декрета, Россия провозглашается республикой. Так были забыты демократические принципы, о которых столь широко нам возвещали.

Глубоко демократичным выявил себя только один Великий Князь. Он сказал России (См. Манифест 3 марта): «Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять Верховную Власть, если такова будет воля великого народа нашего, кото­рому надлежит всенародным голосованием через представите­лей своих в Учредительное Собрание установить образ правле­ния и новые основные законы Государства Российского».

Здесь снова проходит та же мысль: Великий Князь не считал себя вправе взойти на престол по манифесту Госуда­ря, отрекшегося и за Наследника.

Объявив свою волю, Великий Князь не покинул России; он не только разделил участь своего народа, но спокойно переносил эксцессы революции, специально против него направленные.

Приказание о его первом аресте было отдано Управляю­щим Военным министерством 21 августа 1917г. Оно было адресовано Главнокомандующему войсками Петроградского военного округа за № 580. Вот его копия:

«На основании п. 1-го постановления Временного прави­тельства от 2-го сего августа о предоставлении исключительных полномочий министрам Военному и Внутренних дел, по вза­имному их соглашению приказываю Вам с получением сего задержать бывш. вел. кн. Михаила Александровича как лицо, деятельность которого представляется особо угрожающей обо­роне Государства, внутренней безопасности и завоеванной ре­волюцией свободе, при чем такового надлежит содержать под строжайшим домашним арестом, с приставлением караула, коему будет объявлена особая инструкция.

Настоящий приказ объявить бывш. вел. князю Михаилу Александровичу и содержать его под арестом впредь до осо­бого распоряжения.

Управляющий Военным Министерством Савинков».

Это приказание ярко характеризует состояние умов пра­вящей группы того печального времени за 2 месяца до Ок­тябрьской революции. Могли ли они спасти Россию, если их воображение искало опасности со стороны благородного рыцаря, одни подозрения о котором оскорбительны для его памяти!

Почему же о деятельности, о которой говорит Савинков, не знал никто из близких Великого Князя, никто из тех, чьи имена приведены мною выше, которых он знал и в безгранич­ной их преданности не мог усумниться?

Великий Князь был арестован. Его освободили по пред­писанию Управляющего делами Временного правительства №8717 от 13 сентября 1917г. на имя Главнокомандующего Петроградского военного округа Г. П. Полковникова следу­ющего содержания (Оригинал. На полях пометка карандашом: «Полит. К испол­нению. Г. М. Багратуни 15/IX):

«Милостивый Государь, Георгий Петрович! Согласно при­казанию Министра Председателя А. Ф. Керенского, имею честь уведомить, что Временное правительство признало воз­можным освободить великого князя Михаила Александрови­ча и его супругу от домашнего ареста. В случае, если упомя­нутые лица выразят желание отправиться в Крым для свида­ния с находящимися там членами бывшей императорской фамилии, Министр Председатель приказал оказать им всячес­кое содействие к выезду из Петрограда без замедления и с пре­доставлением им возможных удобств.

Прошу принять уверения в совершенном почтении и та­ковой же преданности». Подпись.

Таким образом, перед нами факт бесспорный, что Вре­менное правительство разрешило Великому Князю выехать в Крым. Но он не пожелал воспользоваться этим правом и ос­тался в Гатчине. Здесь сравнительно спокойно проходят для него первые четыре месяца большевицкой власти. В конце февраля большевики его арестовали и увезли в Пермь.

31 мая 1918 года (по старому стилю) Великий Князь бесследно исчез в Пер­ми. С этого дня сведения о его судьбе долго терялись в до­гадках. Было лишь достоверно известно, что Джонсон разде­лил его участь.

Вернее всего было сразу предположить, что руки боль­шевиков были обагрены его кровью. Они долго страшились показывать эти пятна, и только в вышедшем в 1930 году опи­сании Быкова «Последние дни Романовых», автор-большевик впервые подтвердил, что Великий Князь и Джонсон были расстреляны в ночь похищения около Перми, в лесу, в 6 вер­стах от Мотовилихи.

 

ВЕЛИКАЯ ПРОВОКАЦИЯ

 

Совсем необычайно попасть после буйного митинга в течение пяти месяцев в тишину монастырских стен Главно­го управления Генерального штаба. Только старший писарь, тупой большевик, смотрит на меня исподлобья, делая вид, что серьезно мной недоволен. Но едва проходит несколько дней, как получаю телеграмму с фронта от начальника Ди­кой дивизии князя Д. П. Багратиона (Багратион Дмитрий Петрович (1863-1919) — с 1914 г. командир бригады Кавказской туземной конной дивизии. Генерал-лейтенант (1916). В 1916—17гг. начальник Кавказской туземной конной дивизии. С дек. 1918 г. на службе в Красной армии. Умер в Петрограде): «Уходит Гатовский. Не хочешь ли занять должность».

Гатовский — начальник Штаба. Вернуться в дивизию, к своим, с кем так много пережито, с ними встретить неизбеж­ную катастрофу — это ли не идеал каждого...

Отвечаю: «С восторгом». Половцов говорит: «Оставь, еще успеешь. У меня для тебя другие планы».

Не получая дальнейших извещений, начинаю беспоко­иться.

В начале августа ко мне является бывший сослуживец, способный, лучший, незаменимый секретный сотрудник Петроградской контрразведки Я-н, тот самый, который хо­дил на Суменсон, а вообще получал самые трудные задания и их распутывал (Мой предшественник полковник Якубов должен знать этого агента: Я-н из его состава контрразведки). Он просит его перевести в Главное управление Генерального штаба. Я категорически отказываюсь, так как не могу себе представить, как может без него обойтись контрразведка.

После ухода следователя В. ее начальником был назна­чен Миронов, доверенный Керенского, чем осуществилось заветное желание Керенского, о котором мне много раз го­ворил, смеясь, Балабин (Было время, когда Керенский хотел подчинить меня Мироно­ву, но Балабин заявил, что между мной и им никого не допустит).

Я-н сильно нервничает. Выслушав мой отказ, он говорит, что в таком случае просто оставит этого рода деятельность, которой в новой обстановке заниматься не может (Не знаю, ушел ли он в действительности).

— Так я вам скажу, и вы сами увидите, в какую историю я сейчас влечу. Вчера Миронов приказал мне познакомиться с Милюковым и Родзянко и взять их во «внутреннюю обра­ботку».

Да, действительно, в этой истории, куда он собирается «лететь», бесконечно далеко от преследования шпионов и борьбы с большевиками. Можно не соглашаться с политиче­скими убеждениями этих двух людей, но тратить на них и без того небольшие силы, лучшие силы, направленные против большевиков, значит — не отдавать себе отчета в том, что происходит кругом. Захватив организацию, созданную кое-как, с большим трудом, принялись ее разрушать и переделы­вать в орган борьбы с контрреволюцией, который за полгода не сумели построить, несмотря на все старания Совета.

Пусть так, но кто же займется немцами и большевиками? На Московском Государственном совещании 13 августа, как ни высчитывалось заранее и большинство, и меньшинство, Россия все же многое узнала из того, что происходит на пет­роградском плацдарме. Узнала многое, хотя далеко не все; а замкнутый круг лиц, взявших на себя ответственность перед страной, ясно увидел, правда, еще издалека, волну возмуще­ния, которая не преминет его смыть, когда докатится. Но у страха глаза велики. Угроза показалась многим гораздо бли­же, чем была на самом деле. По опыту июльских дней они вернулись к методу арестов вправо, наудачу.

22 августа утром открываю газету и не могу опамятовать­ся: Главнокомандующий арестовал Великого Князя Михаи­ла Александровича (Всего два дня тому назад я был у Великого Князя в Гатчине (см. главу: «Светлой памяти Великого Князя Михаила Александро­вича»)).

Спешу в Штаб округа, к Главнокомандующему.

— Вашим именем арестован Великий Князь. Да ведь он рыцарь, выше всех подозрений! Как допустили вы подобную несправедливость?!

— Вот так, — прерывает меня Васильковский, — как вы, именно вы, могли подумать, что я замешан в эту историю?! Ведь вы же хорошо знаете, что такие аресты происходят без моего ведома. Я сам узнал об этом сейчас, из газет, и возмущен не меньше вашего. Здесь решительно все идет мимо меня.

— Но как же вы можете мириться, что вашим именем проделываются такие вещи? Уйдите!

— Именно сегодня я и решил уйти.

В Штабе округа старые сослуживцы обступили меня, — перебивая друг друга, они спешат поделиться своими малень­кими, иногда характерными впечатлениями.

Начальник строевого отделения не может успокоиться, прежде чем не расскажет о новом, неприятном для него про­исшествии с Нахамкесом.

— Как, опять Нахамкес! Все он же. Но ведь это так ста­ро! Никуда от него не денешься!

— Да вы послушайте. Мы выдаем пропуска на выезд в Финляндию. Очередь, как всегда, занимает всю лестницу и кончается на тротуаре. Является Нахамкес, не желает ждать, требует выдать пропуск ему первому. Публика возмущается, волнуется. Я его — в очередь, а Нахамкес — обратно. Я опять, а он — назад, и так несколько раз, пока я не сказал, что он такой же, как и все другие. Нахамкес грозит начальником Штаба, уходит и действительно приводит Багратуни, который приказывает выдать разрешение на выезд немедленно. Ну, думаю, хорошо, я ж тебе устрою пропуск! Выписываем ему фамилию Нахамкеса. Он вскипел, кричит: «Не Нахамкес, а Стеклов!» Я кричу: «Не Стеклов, а Нахамкес! Никакого Стек-лова не знаю, а следую точным указаниям документов!» Он опять к Багратуни, снова его приводит, после чего получает свой билет под псевдонимом.

По-видимому, Багратуни еще разбирается... В наше вре­мя Нахамкес попал в Штаб всего один раз и не гулял так сво­бодно по комнатам...

Ординарец начальника Штаба — штабс-ротмистр Гонча­ров, наш старый офицер — сильно взволнован. Он говорит, что всю ночь дежурил при Багратуни и сам хотел, как раз сегодня утром прийти посоветоваться со мной, что ему де­лать. Всю ночь при нем обсуждался план новых репрессий.

Решено, что Савинков и Миронов едут сегодня в Ставку арес­товать Лигу офицеров (Я не состоял членом этой Лиги). Вот это очень серьезный шаг, который может вызвать оглушительные на всем фронте последствия. В порядке растерянности, обвиняя офицеров в контрреволюции, они могут одним махом порвать последние связи офицера с солдатом...

В своих воспоминаниях на странице 19 Савинков пишет, что по поручению Керенского должен был просить Корни­лова только о переводе правления Лиги офицеров из Став­ки (Савинков Б. К делу Корнилова. 1919). Но дальше, на стр. 21, у него самого вырывается вдруг такая фраза: «Просьбу эту ген. Корнилов уважил без возра­жений, прибавив, что если в ставке есть заговорщики, то он арестует их своею властью». Слова самого Верховного Глав­нокомандующего, что он арестует «своею властью», наводят на мысль, что в разговоре с ним Савинкова шла речь об аре­сте и по инициативе какой-то другой власти. Но для меня эта фраза не представляет загадки, так как более точное сообще­ние Гончарова, как увидим ниже, подтвердилось тогда же совсем иным и случайным путем.

— Но как же, — спрашиваю я Гончарова, — они могут это проделать в Ставке? Какими силами?

— Вопрос уже обсуждался, — через могилевский Совет солдатских и рабочих депутатов.

Только этого не хватало! Разводить из Петрограда меж­доусобие в Ставке!

Решение мое принято немедленно: еду в Могилев, пре­дупрежу Лигу, буду просить Корнилова заявить протест Ар­мии на арест Великого Князя. Наконец, узнаю, где же мой Штаб Кавказской Туземной конной дивизии. Только надо очень торопиться, чтобы поспеть вовремя.

Как раз накануне Половцов просил меня устроить ему на сегодня два места в поезде: он едет в Ставку выяснить воп­рос о своем назначении.

Звоню Половцову:

— Уступи мне одно место.

— С удовольствием.

В Генеральном штабе беру отпуск на три дня; оттуда спе­шу к себе в гостиницу «Астория». Спускаюсь с саквояжем и в вестибюле как раз попадаю на генерала Васильковского.

— Давайте подвезу, — любезно останавливает он меня.

— Вот спасибо.
Садимся в автомобиль.
Васильковскии: Куда ехать?

Я: На Царскосельский вокзал.

Васильковскии поворачивается вполоборота. Он застыл:

— Как, в Ставку?
— Да.

Едем.

— Мне как раз надо на этот вокзал — провожать Савин­кова, — начинает Васильковский. — Вы, конечно, увидите Корнилова. Будьте добры, объясните ему положение, все те условия, в которые меня зажали. Скажите ему, что я ухожу из Главнокомандующих, ухожу вон — куда глаза глядят.

Я: С удовольствием.

Васильковскии: Теперь дальше. Известно ли вам, что с этим поездом едут в Могилев Савинков и Миронов? Знаете ли вы, для чего они едут? Так я вам скажу: они едут аресто­вывать Лигу офицеров.

— Вот как! — подаю я реплику, улыбаясь.

Васильковскии: Нет, подождите. Я говорю серьезно. Я вас прошу — как только попадете в Могилев, немедленно пре­дупредите Лигу. Ведь это же скандал на весь фронт!

Я: Непременно. А теперь тоже по душам. Ответьте мне на один вопрос. Кругом говорят о каких-то заговорах Корни­лова. Правда ли это?

Васильковскии: Сам я ни секунды не верю. Но Времен­ное правительство уверяет, что заговор действительно суще­ствует и что будто у него на этот предмет самые точные све­дения.

Автомобиль останавливается.

На перроне встречаю Половцова, товарища военного министра князя Туманова, товарища морского министра Ле­бедева. Последний тоже едет с нами.

Поезд отходит. Половцов сообщает мне о своем разгово­ре с князем Тумановым.

— Керенский спрашивает: куда ты провалился? Он ничего не может понять, что происходит в контрразведке. Они с ним решили объединить все контрразведки, создать одну новую организацию по всей России и поручить ее тебе с особыми правами.

— Как?! — привскакиваю я на диване.

— Да ты не кипятись. Я уже за тебя ответил, что ты толь­ко и мечтаешь вернуться в дивизию и никуда не пойдешь.

Делюсь с Половцовым моими сведениями. Меня больше всего заботит, как обогнать Савинкова и Миронова, находясь с ними в одном поезде. Их, конечно, будут встречать в Став­ке казенные автомобили.

Половцов развивает подробности нашей скачки:

— Стоит ли ломать себе над этим голову! Ты примени старый туземный способ — бери первый попавшийся автомо­биль и дай шоферу четвертной билет.

На одной из промежуточных станций садимся пить чай: с одной стороны мы с Половцовым, а с другой Савинков и Миронов.

— Как, и вы едете? — смотрит на меня подозрительно Миронов.

Я: Уж если кому удивляться, так это скорее мне, что вы нашли время уехать из Петрограда.

На другой день на вокзале в Могилеве, не ожидая оста­новки поезда, проношусь на крыльцо вокзала, влезаю в пер­вый попавшийся большой лимузин, даю озадаченному шофе­ру 50 руб. и говорю: «К генерал-квартирмейстеру. Если поеде­те скоро, то успеете вернуться».

Шофер сразу усваивает все аргументы. Не сомневаюсь, что он успел вернуться, так как дома и столбы мелькали в окнах, а на поворотах нас подбрасывало и качало, как по вол­нам океана.

Генерал-квартирмейстер генерал Плющевский-Плющик — близкий человек. Он коренной офицер, одной со мной бригады. Но идти к нему, а тем более сразу к Корнилову не хочу, так как рискую, что оба заняты, и потеряю время. Зато там же старый друг, полковник Мика Тихобразов. Вот этого захвачу сразу, без промаха. Ему и объяснять нечего, откуда и как приехал. Поймет с первого слова.

— Ну, Мика, предупреждай, кого следует, — открываю дверь к нему в бюро. — Сейчас приехали Савинков и Миронов. Име­ют задание арестовать Лигу офицеров. Остальное потом.

Тихобразов исчезает.

Не проходит и четверти часа, как он возвращается уже не один, а с секретарем Лиги капитаном Генерального штаба Роженко.

— Все уже предупреждены до наших людей в могилевском Совете включительно.

Теперь встреча везде подготовлена; аресты, конечно, со­рвутся. Идем к Плющевскому-Плющик. Выполнить свою миссию Миронову он не допустит. О «заговоре» его офице­ров горячо возмущен пущенными слухами. Эти офицеры ему слишком близки, и никакого заговора нет.

Узнаю, что Кавказская Туземная конная дивизия развер­тывается в корпус. Поэтому Гатовский решил остаться. Плющевский-Плющик предлагает мне Штаб 1-й дивизии этого корпуса. Половцов советует отказаться: «Ты не знаешь Гатовского. Он везде вас подведет».

Я отказываюсь. Иду к личному адъютанту Верховного Главнокомандующего, штабс-ротмистру Корнилову; прошу его доложить Корнилову, что, попав в Ставку случайно, я хотел бы ему явиться.

— Конечно, он пожелает вас видеть. Приходите прямо завтра утром. Я ему доложу, — отвечает адъютант.

Всю ночь напролет провожу у Тихобразова. Он пригла­сил еще кое-кого из офицеров. Наговорились на все лады: все свои люди, откровенно, без свидетелей. Никакого заговора я не видел. Просто мои старые знакомые возмущались петро­градским хаосом, — никак не больше.

Утром меня принял Корнилов. Мне казалось, что он до­верял мне безоговорочно. Корнилов служил когда-то в Округе моего отца и сохранял о нем теплые воспоминания. Это сра­зу внесло задушевную ноту в его отношения ко мне еще в Петрограде. Когда Лавр Геогиевич уезжал опальный в апре­ле, то из старших чинов Штаба провожать его приехал я один.

Верховный Главнокомандующий Корнилов, приезжая иногда в Петроград, приглашал меня обедать в свой вагон. При этих встречах он и Плющевский-Плющик, не стесняясь, высказывались при мне с полной откровенностью. Наконец, мой уход из Штаба округа, о чем я ему рассказывал раньше, явно поставил меня в ряды недовольных. Поэтому я никак не могу допустить, что Корнилов в нашем разговоре хоть сколь­ко-нибудь покривил душой.

Он встретил меня словами:

«А, правда, в Петрограде нельзя работать? Бесцельно и бесплодно!»

Настрадавшись перед тем от петроградского безволья и вытекающей из него неописуемой бестолочи, Лавр Георгие­вич естественно видел единственное спасение России имен­но в упорядочении петроградской обстановки.

Мы сначала говорили о правительстве. Наконец, он спросил:

— А чем я могу быть вам полезен?

Я: Покорнейше благодарю. Я уже кончил свои дела и сегодня возвращаюсь в Петроград. Но вот о чем хочу вас про­сить. Там додумались арестовать Великого Князя Михаила Александровича. Мне не приходится докладывать вам о всей бессмыслице этого шага. Не могли бы вы протестовать от имени Армии?

Корнилов: Уже сделано. Вчера послал телеграмму Прави­тельству с протестом от всей Армии.

Тогда я заговорил о Васильковском, рассказал о его поло­жении, сообщил, что он уходит, и тут поставил вопрос ребром:

— У министров такие сведения, что вы составили заго­вор против Временного правительства.

При этих словах Корнилов встал из-за стола, пошел к бо­ковой двери, быстро ее открыл наружу, заглянул в соседнюю комнату, очевидно, проверяя, не подслушивает ли нас кто-ни­будь; затем вернулся, стал передо мной и, судорожно сжав руки, сказал:

— Только потому, что я не кидал бомбы в Николая II, они меня считают контрреволюционером. Видит Бог, — никаких заговоров! (Для меня этого искреннего возгласа Корнилова навсегда дос­таточно)

Через несколько часов, когда я ожидал на Могилевском вокзале обратного поезда, прибыл поезд из Петрограда.

Из вагона вышел Львов. Мы даже успели поздороваться.

Как произошла и в чем заключалась провокация, изло­жено в обширных исследованиях (Глава верховной власти Керенский в своем описании рисует тяжелую картину. (La Révolution Russe, chap. XVI.) Всячески избегая точного вопроса, он старается любезным обращением вытянуть что-нибудь из ничего не подозревающего Корнилова. Затем он же, при разговоре с Львовым ставит одного понятого в темной комнате за роялем, а другого — Козьмина — за дверью (стр. 314-322)).

Я только вкратце запишу выдержку из доклада Львова, прочитанного им осенью 1921 года в Париже, именно ту часть доклада, где Львов приводил свой разговор с глазу на глаз с Корниловым.

Львов обратился за свиданием к Корнилову не прямым путем — через адъютанта или начальника Штаба, а при помо­щи безответственных ординарцев, рискуя быть непринятым, что едва и не произошло на самом деле. Первая попытка уви­деть Корнилова через этих ординарцев окончилась неудачей (Львов собирается уезжать).

А кто мог подслушивать, когда Корнилов резко открыл дверь в моем присутствии? Эти два штриха достаточно харак­теризуют отношение Корнилова к его ординарцам. Попытку повторили. Бывший министр Львов явился к Корнилову со словами: «Я к вам от Керенского».

В ответ на первые вопросы Львова Корнилов тщетно продолжает требовать введения в тылу смертной казни.

Во втором разговоре со Львовым Корнилов на поставлен­ные ему вопросы высказывает мнение о необходимости бо­лее общих мер:

— Верховная власть — Верховному Главнокомандующе­му, независимо от того, кто бы он ни был.

Львов предлагает в свою очередь:

— А может быть, просто Верховный Главнокомандую­щий — Председатель Временного правительства?

Корнилов сразу соглашается и на слова Львова, послан­ного Керенским: «Кто же, как не вы?» — Корнилов кивает головой (буквальные выражения Львова). При этом для буду­щего кабинета, о котором подымает вопрос опять-таки Львов, Корнилов указывает только две фамилии: Керенского — мини­стром юстиции, Савинкова — военным министром (Других фамилий названо не было, но так называемый «выбор» самого Корнилова потом почему-то считался недемократичным).

При свидании с ординарцами Львов их отождествляет с Корниловым (Обвинение обычное: Корнилов подписал несколько воззва­ний пера Завойко! (Как будто Верховный Главнокомандующий дол­жен ставить свое имя только под тем, что пишет сам!)). Заметим, что ординарец Завойко, даже он протянул Львову белый лист бумаги и предложил вызвать для составления кабинета каких угодно политических деятелей.

Теперь забудем о Львове.

Остальное слишком известно. Керенский предлагает по аппарату подтвердить слова Львова, но не говорит, какие имен­но. Спешит «мнение» Корнилова передать гласности, как окон­чательный ультиматум. Он не считается с мнением большин­ства министров; а Некрасов торопится распубликовать всевоз­можные циркуляры. Корнилов, направивший перед тем конную группу в Петроград по соглашению с Керенским и Савинковым для проведения в столице военного положения, неожиданно для начальников этой группы приказывает им свергнуть Вер­ховную Власть.

Командир Кавказского Туземного конного корпуса князь Багратион; начальник 1-й дивизии, старый герой Бугских улан князь А. Гагарин; наконец, живые свидетели, в эмигра­ции рассеянные — все они своими подвигами вписавшие в историю дивизии славные конные атаки: герои Добропо-ле — генералы князь Г. Амилахори, князь Т. Бекович-Чер-касский, полковник а. Гольдгаар, цу-Бабина— генерал Сул­тан Келеч-Гирей, Брына — генерал Топорков и полковник М. Хоранов, — все они люди безупречного слова, все старшие начальники, Штаб корпуса, который я принял через несколь­ко дней, и тогда, и потом, на Кавказе, за стаканом вина с пол­ной откровенностью свидетельствовали, что понятия не име­ли о «заговоре» и целях похода (Керенский на стр. 309 говорит, что некоторая часть («un certain nombre») — офицеров Дикой дивизии была замешана в заго­воре. Горячо протестую. Это совершенно неверно: офицеры остава­лись в высокой степени лояльны. Утверждать противное, значит, до сих пор не понять нашей психологии).

Я позволил себе зайти так далеко в подробности своей поез­дки в Могилев. Мне хотелось рассказать, как я совсем случайно прошел накануне выступления в самом сердце так называемых «заговорщиков», среди которых все были мои единомышленни­ки и многие старые друзья. Я нигде не видел заговора, о котором до настоящих дней говорят, правда, с разными оттенками, но положительно все, без исключения, исторические описания. Неужели так-таки ни Корнилов, ни Плющевский-Плющик, ни офицеры Лиги, ни в Дикой дивизии, ни тогда, ни потом, никто не поделился бы со мной своим секретом! А мои собственные впечатления? Я видел людей, уверенность в которых измерялась годами и не одними словами. Мне даже предложили Штаб этой самой 1-й Туземной дивизии... Но заговор? Офицерский заговор в Ставке? Корниловский заговор?

Я категорически утверждаю, что его никогда не было.

Какая надобность мне теперь скрывать это прошлое? Истории не переделаешь. Меня самого никто не считал за­говорщиком, и мне не в чем оправдываться (В 1937 г. явилась новая тенденция — отнести истоки «заговора Корнилова» на апрель, когда промышленные круги приступили (за­метим — совершенно лояльно и без ведома Корнилова) к образованию фонда пропаганды и выборов в Учредительное Собрание. Превратить их через 20 лет в заговорщиков (вопреки протестам главы группы А. И. Путилова) и пришить к ним Корнилова — такова новая заплата, белыми нитками наметанная. Говорю «белыми», так как в рассказах об «оргиях» и «деньгах на восстание» самые даты указывают, что деньги вытаскивались не под «заговор Корнилова», а под соглашение «Керен­ский—Корнилов», беседы же отдельных лиц — за дальностью време­ни принимают причудливые формы заговоров «организаций»).

Какие и где еще могли зарождаться центры, — я не ка­саюсь. Кто и кому говорил, что так продолжаться больше не может, и надо спасти Россию, — перечислять не стоит.

Если теперь в чужих странах наблюдается недовольство правительствами, если отдельные люди говорят, что надо убрать правительство, если всякого рода лица везде кружат­ся вокруг больших людей, то это далеко не значит, что соста­вился «заговор»:

В обстановке революции на повышенную нервность все казалось острее. Именно, к большому сожалению, заговора-то не было; его повели бы немного иначе. Он померещился взвинченному воображению тех, кто имел все основания ждать гигантского сдвига. Соглашение Керенский—Корнилов неизбежно взорвалось. Удар предупредили; для этого не ос­тановились ни перед какими способами, ни перед какой це­ной; а услышав о конной группе, перепугались до смерти и спасались ложью и клеветой.

Как только прошел первый слух о выступлении, физио­номия улиц Петрограда сразу изменилась: рабочих и солдат стало меньше; а те, кто еще гулял, заметно преобразились — враждебные взгляды исчезли. Что же касается солдат, то, к нашему большому удивлению, часть из них начала отдавать офицерам честь.

Сильный своей чистой совестью, Корнилов издалека, еще из Могилева, заглянул в совесть мятущегося петербуржца, и пока каждый был один, вне постороннего влияния, он стал подтягиваться. Но такое настроение продолжалось всего не­сколько часов, пока не был заведен аппарат пропаганды.

Совет солдатских и рабочих депутатов обуяла паника.

Все силы Совета, большевики, кронштадтцы, — все объ­единилось, все закружилось. Для агитации сам министр Чер­нов помчался на фронт — в Павловск. Товарищи-кронштад-тцы прибывали занимать ответственные участки фронта, а для охраны Зимнего дворца и Керенского были призваны самые большевиствующие матросы, с крейсера «Аврора», того самого крейсера, который два месяца тому назад прислал извещение Керенскому, что он будет убит.

Страх толкнул на все, чтобы добиться быстрого успеха. На второй день исхода на углах улиц появились отпечатанные портреты Корнилова с трафаретным текстом о «помещиках-реставраторах» при заголовке: «Смертная казнь врагу народа». Тут же объяснялось, что конную группу, направленную, как известно, к Петрограду, по соглашению с Керенским, Корни­лов снял с фронта единолично и тем открыл фронт немцам (Соглашение Керенский—Корнилов было известно не только Савинкову, но и другим министрам, до Скобелева включительно, в частности, министру путей сообщения П. П. Юреневу, ныне живуще­му в Париже).

Помню толпу на Дворцовой площади: два матроса, обод­ряемые слушателями, объясняли товарищам, что Корнилов хочет ввести крепостное право.

Мощная телеграфная централь разносила циркуляры по всем концам России, представляя Корнилова, как раз обрат­но тому, каким он был в действительности.

Под напором этих разъяснений, противоречащих исти­не, массу перебросило влево. Вот только этого, одного этого добились агитацией. И отнюдь не большевики, ни все, кто был с ними и кто их призывал, спасли защитников Петро­града. Имея против себя боевые конные полки, нельзя было и думать запереть импровизированными бандами громадный периметр столицы. Так называемая «оборона» продолжалась четыре дня. Простояв всего несколько часов, участки нача­ли разлагаться сами собой. Какие же то были воины, без дис­циплины, разнузданные и не умеющие обращаться с оружи­ем. К тому же им просто хотелось есть, а довольствие нала­живалось с большими трудностями.

Для Петроградского гарнизона число наступающих на него полков было подавляющее. Учет сил в гражданской вой­не — особенный; он более чем когда-либо зависит не от чис­ла, а от психики, наконец, от своих резервов, которые насту­пающий находит впереди — на территории противника. В ав­густе же 1917 года этот психологический корректив был еще сильнее, потому что петроградская толпа солдат, так подда­вавшаяся панике, еще не была достаточно обработана для упорной гражданской войны.

Если казаки корпуса Крымова начали местами останав­ливаться по разным советам, а верхи Штаба Петроградского округа лихорадочно работали по железным дорогам, через Ливеровского, задерживая поезда, то совсем не так обстояло с Туземным Конным корпусом. Он остановился просто пото­му, что, выступив без всякого заговора, его начальникам еще импонировала идея петроградской Верховной Власти. Они не знали нашей трагедии и тем более не представляли, что Зим­ний дворец занят экипажем «Авроры».

— Ну, как мы могли разобраться, кто из них прав? — вол­нуясь, объясняли они мне на другой день. — Один Верховный Главнокомандующий, другой — военный министр, Председатель Правительства — Верховная Власть. Откуда же мы знали, что у вас ее давно нет!

— Только помни и когда-нибудь запиши, — говорил мне, стараясь утешить самого себя, ныне покойный командир Та­тарского полка князь Ленко Магалов, вышедший с полком в Красное Село, — татарский конный полк не послал своих делегатов Совету солд. и раб. депутатов.

После взрыва, Половцов получил командира этого Кав­казского Туземного конного корпуса.

— Ну, вот, видишь, — сообщает он мне, — говорил тебе, что успеешь получить свой туземный Штаб. Теперь поезжай принимать его на станцию «Дно».

Как нельзя кстати. Кругом меня тучи сгустились, каза­лось, беспросветные. Уже не знал, куда переезжать: отряд моряков Балтийского флота в дни Корниловского наступле­ния ночью «расчистил» гостиницу «Астория». Я случайно задержался в городе у знакомых. Швейцар — мой старый агент — уверял, что только я один отсутствовал; искали по всем номерам, а в газетах написали о «контрреволюции», которая ушла, демонстративно оставив все ящики открыты­ми. Ящики я действительно застал перевернутыми.

Корпус потрясен. Офицеры, джигиты, все волнуются. В довершение всего Правительство пообещало их отправить на Кавказ, но приказа об этом что-то не видно. Довольствие на местные средства принимает угрожающую форму. Подноше­ния от «благодарных жителей» учащаются.

7 сентября, на рассвете через станцию «Дно» проходил поезд новой Директории: Керенский, адмирал Вердеревский и генерал Верховский.

Керенский ехал в Ставку Верховным Главнокомандующим и Председателем Временного правительства, то есть пункту­ально была воспроизведена та конструкция власти, о которой Корнилов говорил: «Независимо от того, кто бы он ни был»...

Половцов приказал мне сесть в этот поезд и убедить Ке­ренского отпустить на Кавказ развалившийся корпус.

На перроне меня увидел Верховский и пригласил к себе в вагон. Мне было известно, что он всемерно поддерживал Керенского, за что и получил генерала и пост военного ми­нистра и портфель члена Директории.

Верховский с места начал мне говорить:

— Вот Корниловское дело: лучшие военные люди. Какие громкие имена! Это совсем не восстание, а простое недора­зумение!

Затем состоялось мое последнее свидание с Керенским. При нем присутствовал Барановский, явно подавленный ге­неральскими погонами, которые ему нацепили «за усмирение восстания Корнилова». Керенский сразу согласился отпус­тить корпус на Кавказ; а затем сам заговорил на жгучую тему. Он сказал:

— Я знаю, Петроград можно было взять одним кавале­рийским полком.

— Двумя эскадронами, — поправил я его.

Керенский: Согласен. Но только потом что? Никакой оппозиции не было, а было всего только несколько виновных.

А дальше всему происшедшему он старался придать вид незначительности.

16 сентября мы с Половцовым уехали вслед за корпусом на Кавказ.

В некоторых кругах на Корниловское выступление склон­ны смотреть, как на причину нашей катастрофы. Все будто бы устраивалось прекрасно, как вдруг Корнилов испортил.

На фронте после введения закона о смертной казни было заметно некоторое оздоровление. Но сколько еще тре­бовалось времени, чтобы можно было упразднить всевоз­можные комитеты, комиссаров и поднять дисциплину? Кор­нилов требовал «теперь». Правительство говорило: «нет, потом». Это на фронте. Ну, а как же с тылом, разрушившим Армию?

Здесь, к сожалению, из разборов обыкновенно выпада­ют два тезиса:

1. В Петрограде Временное правительство могло дер­жаться только до первого выступления большевиков (См. гл. «Обреченные»; мнение перечисленных в этой главе должностных лиц и его обоснование.).

2. Выступления большевиков de facto были назначены немцами (См. гл. «В музей Ленина»).

Если вернуть эти две фигуры (тезиса) на шахматную доску 1917 г., то события конца августа получат только относитель­ное значение и уже рубежа не дадут.

Эти две фигуры отчеканил Петроград в дни Июльского восстания. Чтобы их разбить, важно было бы последователь­но опровергнуть материалы, мною представленные в этой книге; в противном случае вопрос все будет трактоваться вне реальных условий нашей столицы.

Вспомним, как неотделимо от Петрограда было Времен­ное правительство, часть которого была из Совета. При та­кой связи соглашение Керенский—Корнилов было построе­но на таких страстных противоречиях, что оно неминуемо привело к острому столкновению.

Неосторожно было и рассчитывать в августе вводить све­жие войска, чтобы проводить чрезвычайные положения: только что, в июле, части отряда Мазуренко, оставшиеся в Петрограде, — исчезли в омуте!

Значит, быстрая, то есть конная атака извне. Но когда? Когда фронт и Россия осознают ее необходимость? Не успе­ем, так как немцы торопят с июля месяца. Да и кругом этого вопроса мы топтались восемь месяцев, и как-то выходило, что, по разным причинам, ни один отряд с фронта из трех (генерал-адъютант Иванов, Крымов, Краснов) не дошел до столицы.

Нам говорят, что Корнилов посягнул на Верховную Власть, помешал новой политике.

Мысль о свержении власти подал вовсе не Корнилов. Она была усвоена в феврале и июле.

А политика?

Если арестовать Великого Князя Михаила Александро­вича, посылать лучшего агента следить за Милюковым и Родзянко, быть изысканно предупредительным с Нахамкесом, ездить в Ставку арестовывать офицеров, систематически в августе выпускать из тюрем большевиков и этими мерами думать спасти Россию от большевиков, то Бог с ней, с такой политикой!..

Как именно наступил конец, это уже несущественные мелочи.

Тот же тесный кружок, составив левый предпарламент, продолжал спорить и переезжать из дворца во дворец, а Троц­кий все заводил свои отряды в полках, развивал свою орга­низацию.

Наконец, немцы назначили октябрьский рубеж; больше­вики немного постреляли у Зимнего дворца и официально известили, что Временного правительства уже давно нет.

 

19. В МУЗЕЙ ЛЕНИНА

 

Сведения о Ленине тщательно собираются в Институт Ленина. Там они искусно фильтруются и обрабатываются испытанными коммунистами, занятыми возведением истори­ческого монумента.

Я не ставлю себе задачей представить законченную фи­гуру современного Атиллы или погружаться в исследование теории большевизма. Я также далек от мысли лишать дея­тельность Ленина того громадного значения, которое она приобрела в развитии революции и особенно в закрепощении русского народа. Мне предстоит лишь занести на карту толь­ко те звенья его пути, которые, попадая под прожектор контр­разведки, вызывали ее пристальное внимание.

Восстановим, прежде всего, старую «регистрационную карточку» Ленина. Будем пользоваться для этого только до­кументами его старых сотрудников.

Среди них мы найдем известные подробности раскола, внесенного Лениным в социал-демократическую рабочую партию после его выезда в 1900 году за границу.

Начиная с 1902 года тактические разногласия в партии, а за ними принципиальные расхождения все заострялись. Меньшевики провозглашали немецкую идею лояльного мар­ксизма в форме открытого движения с предоставлением ра­бочим массам широкой самодеятельности. Напротив, Ленин в конечном результате резко настаивал на узкозаговорщицком характере всей работы: вопреки своим брошюрам — факти­чески отвергал временные совместные действия с другими классами и группами, революционно настроенными; органи­зовывал вооруженные экспроприации; призывал к немедлен­ному вооруженному восстанию.

Перечитывая старые брошюры того времени, переходя от съездов к конференциям, созываемым за границей, до войны, мы, в подлинном смысле слова, с первой страницы до по­следней не выходим из уголовной хроники.

Перед нами проходят страстные прения, угрозы разобла­чения, подробности бесконечной тяжбы о деньгах и партий­ном имуществе, систематически путем обмана захватываемых Лениным и его большевицким новоявленным центром.

Приведем некоторые из них в редакции Мартова — вид­ного меньшевика (Мартов Ю. Спасители или упразднители. Париж. Изд. 1911 г., с. 3, 18, 20, 21, 31, 35, 36, 40 и 46. В настоящей главе в кавычках приведены подлинные выраже­ния соответственных источников.).

На первых шагах своего образования «Большевицкий центр отнял у Центрального Комитета громадную сумму» денег.

Из года в год отношения Ленина к общей партийной кассе пышно развиваются все в том же направлении.

Большевицкие делегаты на Лондонский съезд были со­браны «при помощи громадных денежных средств, приобре­тенных редакцией «Пролетария» — Лениным путем конфис­кации средств, переданных на общественные цели».

Тот же съезд поручает Центральному Комитету партии произвести расследование о «значительной сумме, открыто собранной от имени партии на ее нужды в Америке, передан­ной видному деятелю большевицкого центра и бесследно исчезнувшей».

Деньги, оставленные партии после смерти жертвователя в Англии, «экспроприирует Большевицкий центр».

Следует третейский суд социалистов-революционеров.

Примерам нет числа.

Обличенный на пленарном собрании ЦК в 1910 г. в Пари­же, Ленин за возврат денег требует отступного. Разоблачаемый на каждой конференции, он вынужден давать всевозможные обещания, вроде — вернуть часть денег в 3 года, оставить день­ги держателям, обращать доходы от издания центрального печатного органа в партийную кассу и т. д.

Все подобные резолюции вырабатывались, голосовались, записывались; но, как принято говорить в таких случаях, ос­тавались на бумаге.

Приведенная выше система финансирования большевицкой секции сопровождалась «подтасовкой и подлогами офи­циальных документов». Мартов называет эти приемы «вопи­ющими фактами сознательного извращения истины, совер­шенные большинством редакции» Ленина. Далее, по Мартову, пресловутый секретарь редакции, Зиновьев, третировался, как всем известный фальсификатор, которого не стала бы терпеть ни одна уважающая себя «буржуазная газета».

Названный порядок официально продолжался до 1914 года, пока, по указанию Ленина, большевик Семашко не унес в новый фиктивный комитет всю кассу партии. К этому же времени относится окончательный захват Лениным типогра­фии и остального имущества партии.

Факты и документы зафиксированы Мартовым в 1911 году. Они отражают настроения политической группы из партии меньшевиков, стоящих вправо от Ленина.

Перейдем к заявлениям большевиков, занимавших крайние левые позиции в самой секции большевиков, а именно тех, кто более категорически отвергал легальные возможности работы, тех, кто стоял в резкой оппозиции меньшевикам и Мартову.

Я имею в виду длинное воззвание группы «Вперед», вы­пущенное в Париже в феврале 1910г. (Лидером группы был Г. А. Алексинский. Из видных большеви­ков к нему примыкали: Менжинский, Богданов, Ломов, Лядов, Лу­начарский, Мануильский. Полный текст воззвания см. синюю брошюру группы «Вперед». Изд. 1910г.).

Перед нами обвинительный акт Ленину, составленный ортодоксальными большевиками. Существо обвинения и форма видны из следующих выражений воззвания: «За пос­ледние два года не дано было организациям ни одного денеж­ного отчета; истрачены были сотни тысяч».

«Подотчетное заведование материальными средствами превратилось в бесконтрольное хозяйничанье безответствен­ных лиц».

«Дело доходило даже до фальсификации документов, уже разоблачавшейся в партийной печати».

«Мы заявляем, что не хотим участвовать во всей этой панаме».

Дела партийные, денежные дела; зарегистрируем еще одно, заимствованное из внешней корреспонденции и про­гремевшее одновременно с историей Степана Лбова (** Alexinsky Tatiana. Souvenirs d'une socialiste russe — «La grande revue», 1923, page 623. Вышеназванная брошюра Мартова, — с. 21 и 22).

В 1907 году военно-техническое бюро Центрального Коми­тета Российской социал-демократической партии, состоявшее из большевиков, заключило договор