Приложение к главе «Союзники». 8 страница

Около полуночи — телефон Балабина:

— Временное правительство спешно требует тебя в Штаб округа. Приезжай немедленно.

— А кому же сдать вверенный мне Совет? — смеюсь я в телефон.

— Пошли его к ч-р-у, — отвечает Балабин.

Найти автомобиль, шофер которого согласился бы вез­ти меня в Штаб, было не так легко, так как из города все доносятся выстрелы. Советские машины отказываются сдви­нуться с места под всевозможными предлогами, пока мне не посчастливилось разыскать того шофера, вместе с которым я отбивал утром его автомобиль у большевиков. Этот соглаша­ется. Мы усаживаемся; машина несется стрелой к Дворцовой площади. По дороге — ни одного фонаря; город погружен во мрак. Навстречу проскакивают грузовики с большевицкими солдатами. Где-то постреливают, изредка проносятся какие-то шальные пули.

Штаб округа не узнать: заставы, караулы, юнкера, патру­ли: в окнах пулеметы. Эк, счастливые! А у меня не было ни одного. Подымаясь по лестнице, я встретил Козьмина, кото­рый сообщил, что два раза ездил спасать контрразведку, но что все ее помещение разгромлено.

Когда я спешил на вызов правительства, то думал, что оно хочет ориентироваться или преподать какие-нибудь ука­зания в отношении Совета.

То, что я услышал и увидел в действительности, было очень далеко от моих предположений.

Войдя в комнату, отведенную Временному правительству, я застал в ней трех министров: направо от двери стоял баг­ровый Переверзев; налево, лицом к двери, за небольшим сто­лом задыхался Некрасов, против него, бледный, как полот­но, — Терещенко. Говорил со мной один Терещенко.

Он спросил: У вас достаточно данных, чтобы обвинить большевиков в связи с немцами?

Я ответил: Более чем достаточно.

Терещенко: В таком случае приступите к аресту.

Я: Это уже сделано.

Своим мне приказанием Терещенко, в сущности, санкци­онировал от имени Временного правительства мои распоря­жения и ордера, отданные именем Главнокомандующего 1 июля, а также и приказ генерал-прокурора Переверзева, данный перед тем непосредственно Штабу округа.

Весть об измене большевиков вмиг облетела всех и вся до объявления в газетах. Она встряхнула население, как от раз­ряда электричества. Петроградские солдаты перешли на нашу сторону только после того, как узнали об измене Лени­на! Только после этих сведений солдаты вышли на улицу и стали на защиту Таврического дворца.

После жуткого обвинения главари сразу попрятались по своим норам. Отдаленные одиночные раскаты восстания раз­давались еще двое суток. То были бессвязные короткие стрельбы, преимущественно по ночам на окраинах, а в цент­ре города — на Адмиралтейской набережной и у Александ­ровского парка.

Причин неудачи восстания было несколько.

Прежде всего, нельзя упускать из виду, что народ в мас­се еще не озлобился до братоубийственной войны. Его рас­качивали, и июльские дни являлись лишь первым большим размахом. Отсюда всякого рода ошибки большевиков и слу­чайности оказывались много сильнее, чем это было, напри­мер, впоследствии. Не забудем также, что военная наука не­умолимо карает за дурную подготовку операции.

Восстание произошло экспромтом; оно не было подготов­лено, что видно положительно из всех действий противника. Полки и большие отряды не знали своих ближайших задач даже на главном пункте. Им говорили с балкона дома Кшесинской: «Идите к Таврическому дворцу, возьмите власть» (Точно установлено дальнейшим расследованием). Они пошли и пока ждали обещанного дополнительного при­казания, ряды их смешались между собой. Наоборот, 10— 15 человек на грузовиках, броневики, маленькие команды на автомобилях сохраняли полную свободу действий, имели гос­подство в городе, но также не получили конкретных задач, чтобы захватить опорные пункты, как вокзалы, телефонные станции, продовольственные магазины, арсеналы, все двери которых были открыты настежь (От нас караул был только на центральной телефонной стан­ции: у нас не было людей). Улицы заливались кровью, но руководства не было, а случайности приходили нам на выручку.

На решительном пункте толпа завязла. Можно допус­тить, что до поры до времени ее удерживали бутафорские винтовки, которые изредка показывались из дверей дворца. Вероятно, некоторое влияние, но не у дворца, а на руково­дителей в доме Кшесинской, оказал маневр отряда у Литей­ного моста, точнее — выстрел Цагурия; он показал, что мы еще не отказались от борьбы. Но в решительном месте боль­шевики потерпели тактическую неудачу от своих собствен­ных выстрелов, которые вызвали панику. Случайный дождь окончательно определил перерыв осады, привел к тактиче­ской неудаче дня на главной позиции. Но все эти факторы отнюдь не давали нам победы: мы сидели в яме, а большеви­ки продолжали стрелять по улицам, владели городом, и дос­таточно было залпа десяти винтовок в Таврическом дворце, чтобы объявить новую власть.

Вот при этой обстановке свалился на большевиков тяже­лый молот — обвинение в измене, от удара которого они по­бежали без оглядки, а мы выскочили на поверхность. Мно­гие из нас уже понимали одинаково — или теперь, или ни­когда.

 

ПОСЛЕДНЯЯ КАРТА

 

Обличение Ленина спутало планы большевиков, приве­ло их к состоянию полной растерянности. Напрасно Троцкий в своих воспоминаниях делает вид, что ничего особенного не случилось. Не думает же он серьезно кого-нибудь уверить, что была всего только пробная манифестация. Он даже нашел для нее новый, замечательный термин «полувосстание». Ге­неральная репетиция уличных боев со стрельбой из пулеме­тов, с убитыми и ранеными! А приказания с балкона? Восста­ние было. Оно рухнуло. Троцкий лжет.

Полковник Д. (Из рукописи этой главы, хранящейся в архиве Гуверовского ин-та (кол. Б. И. Николаевского, коробка 641, дело 32) выяснилось, что под криптограммой скрыто имя полковника Раевского.), посланный с офицерами на телефонные станции, представил мне подробную сводку переговоров, слышанных им по разным проводам в Петрограде и за город. В ней приводились и разговоры большевиков 4-го и 5 июля между Петроградом и Москвой. Большевики из Москвы го­ворили пять раз с одним домом на Садовой улице — со свои­ми единомышленниками в Петрограде.

Петроград: Что происходит у вас?

Москва: Все благополучно и спокойно. А у вас?!

Петроград: Все погибло. Мы совершенно уничтожены.

Троцкий не мог не знать дома на Садовой и тех, кто вел эти разговоры. Один из наших офицеров специально вызвал Троц­кого к аппарату в этом доме и получил от него грубый окрик.

Боевые отделы большевиков, а их было в Петрограде около 30, рушились как карточные домики. Они составили нашу пер­вую заботу. Мы начали разбирать их немедленно, на рассвете 5 июля. Для этого приходилось посылать оказавшихся под рукой дружину Георгиевского союза, инвалидов и юнкеров. Разъезжая на грузовиках, они без выстрела захватывали помещения. При этом обыкновенно брались в плен несколько человек, отбиралось оружие, бомбы, бесконечное число ящиков всякой литературы. Все и всё свозилось к нам в Штаб, откуда по добытым сведениям посылались новые экспедиции. Настроение наших маленьких случайных команд было превосходное. Они не знали усталости.

— Пойдите прежде всего спать: вы уже третьи сутки езди­те без передышки, я пошлю другого, — говорю я одному офи­церу из союза Георгиевских кавалеров.

— Ну, позвольте еще хоть один раз съездить, — упрашива­ет тот и спешит по новому адресу.

Еще на рассвете 5 июля Половцов говорит мне, что команда инвалидов идет брать редакцию газеты «Правда»:

— Пойди ты сам с ними, как бы большевики чего не на­творили.

Караул сапер при редакции разбегается от одного наше­го появления, а через полчаса текущая переписка в больших корзинах переезжает в Штаб округа.

Вернувшись из редакции «Правды», еду в контрразвед­ку. Весь тротуар вдоль длинного фасада оказывается сплошь белым: его покрывали густым слоем листы бумаги, выдран­ные из наших досье. Все стекла и рамы нижнего этажа были разбиты вдребезги. Второй этаж снаружи уцелел. В нем толь­ко прострелены стекла моего кабинета. Здание вымерло. От караула, поставленного накануне Козьминым, я не без труда разыскал одного мирного солдатика. Он устроился на кухне, где наладил себе чай. Я так и не мог допытаться, было ли у него когда-нибудь оружие.

— А ну-ка, возьмите топор и пойдем наверх, — говорю я этому вне сомнения христолюбивому воину. Я не мог отка­зать себе в удовольствии забраться в третий этаж, взломать дверь и заглянуть в боевой отдел большевиков, так долго ви­севший над нашими головами, и своим приходом ознамено­вать прекращение его существования. В помещении не ока­залось ни души.

В боевой день 4 июля верные долгу старшие чины контр­разведки собрались в Штабе, около Балабина. Там, занятые лихорадочной работой, они оставались еще трое суток. Что касается младших агентов и служащих, то ввиду войны на улицах и разгрома здания, памятуя, как в февральские дни расправлялись с чинами контрразведки, они, естественно, веером рассыпались в разные стороны, и прошло несколько дней, прежде чем некоторые из них начали показываться с большой осторожностью.

Ввиду этого, деятельность контрразведки налаживалась в первые дни в самом Штабе, по большей части с новыми лица­ми.

Каропачинского посылаю в Павловск. Ему поручаю аре­стовать Суменсон, но отнюдь не перевозить, а временно сдать на гауптвахту в Павловске. По городу и в окрестностях еще постреливают, проскакивают отдельные шайки; я не могу рисковать, чтобы такой ценный груз отняли по дороге. В Павловске на гауптвахте она просидела два дня. Солдаты гвардейской конной артиллерии наскучили с ней возиться, считая, что охранять арестованных им не подобает, изрядно избили Суменсон и всю в кровоподтеках привезли 7 июля к нам в Штаб, где сдали лично Половцову.

Относительно Ленина я знал, что он бежал, что на офи­циальной квартире на Широкой улице мне его не найти. Од­нако туда следовало поехать, чтобы не упрекать себя впослед­ствии, а также для производства самого тщательного обыска. Для этого я наметил талантливого товарища прокурора Е., а так как квартира Ленина была расположена в сильно распро­пагандированном рабочем квартале, и там можно было ожи­дать вооруженного вмешательства рабочих, то мне не хотелось отпускать товарища прокурора Е. одного. Я вызвал пятнадцать преображенцев, посадил их на грузовик и сам поехал с това­рищем прокурора Е. Оставив на улице две заставы, мы подня­лись с тремя солдатами по лестнице. В квартире мы застали жену Ленина — Крупскую. Не было предела наглости этой женщины. Не бить же ее прикладами. Она встретила нас кри­ками: «Жандармы! Совсем как при старом режиме!» — и не пе­реставала отпускать на ту же тему свои замечания в продолже­ние всего обыска. Я только сказал, что все равно не слушаю ее криков. Товарищ прокурора Е. изводился, иногда резко ее осаживал. Как и можно было ожидать, на квартире Ленина мы не нашли ничего существенного, если не считать одной не­большой схемы, набросанной от руки, с изображением желез­ной дороги, станции и нескольких улиц или дорог. Крупская заметно смутилась, когда мы спросили ее, что это за план. Я подумал, уж не станция ли это, через которую бежал Ленин, и, взяв схему, сказал товарищу прокурора Е. послать с ней аген­тов по финляндской дороге.

Козловский был захвачен у себя на квартире, а с ним не­сколько его коллег, среди которых попался и Уншлихт (Специально на Уншлихта контрразведка имела особое досье по шпионажу через одну польскую организацию. До разрыва Гитлера с советской Россией Уншлихт — старый советский агент Германии — стоял во главе всей советской авиации, прилетал с эскадрильей в Париж. (Уншлихт Иосиф Станиславович (1879—1938), из мещан Плоцкой губ. С 1900 г. член соц.-дем. партии Кор. Польского, в 1906 г. во­шедшей в состав РСДРП. Неоднократно подвергался арестам и ссыл­кам. С апреля 1917г. член Петросовета. В октябрьские дни член пет­роградского ВРК, затем член коллегии НКВД, с апреля 1921 г. зам. пред ВЧК-ГПУ, в дальнейшем на ответственных сов. постах. В 1938 г. расстрелян.)). Но для Козловского этого было недостаточно. Я знал, что, кроме квар­тиры на Сергиевской, он снимает комнату на Знаменской, в квартире нового сенатора Николая Дмитриевича Соколова, по адресу которого и шла почти вся корреспонденция Козловско­го. Оставить этого без внимания никак не приходилось.

Как только Каропачинский вернулся из Павловска, я ска­зал ему так:

— Возьмите кого-нибудь из молодых юристов, поезжай­те только вдвоем, без какого бы то ни было караула, к Соко­лову на Знаменскую. Помните, что, несмотря на мой ордер, вас назовут бандой; поэтому держите себя вежливо, но обы­щите все до последней нитки.

Каропачинский всегда был очень корректен. Не сомне­ваюсь, что у Соколова он держал себя безупречно, но эта предосторожность не помогла. Она не помешала Соколову вопить на всех перекрестках, что к нему ворвалась банда из Штаба и грозила убить. Товарищи военного министра при­шли в недоумение: «Как! Вы обыскали сенатора?» — начали они оба мне деликатно выговаривать в тот же вечер.

— Только не пугайте меня, пожалуйста, таким высоким званием, — ответил я им, искренно рассмеявшись, — если бы Козловский получал свою корреспонденцию по адресу вашей канцелярии, мы и к вам приехали бы.

Таким образом, первый «инцидент» был исчерпан.

5 июля министр Переверзев получил отставку. Некоторые министры — Керенский, Терещенко, Некрасов — до послед­него времени продолжают настаивать, что Переверзев был уволен за преждевременное предание гласности некоторых сведений об измене большевиков. По словам этих министров, расследование еще не было закончено, а опубликование не­скольких фамилий 4 июля будто бы навсегда лишило возмож­ности довести его до конца. По существу этого обвинения я уже высказался. Доказательства измены остались в банков­ских книгах. Упомянутая в газетах Суменсон подтвердила наши предположения больше, чем мы ожидали.

Переверзев хорошо знал, что делает последний ход. Он удивительно правильно избрал психологический момент. Но ответственен за опубликование не он один, а он, Половцов, Балабин и я.

Как видно из предыдущей главы, я дал согласие на опуб­ликование, но провел весь этот день в Таврическом дворце, а потому не принимал никакого участия в редактировании све­дений, переданных для печати. То же могу категорически заявить в отношении чинов моей контрразведки. Как имен­но составлялось обращение, мне неизвестно.

Г. А. Алексинский сам знал, кто такой Ганецкий и его старые отношения к Ленину. Но, несомненно, сведения о телеграммах, добытых Лораном, и о Ермоленко из Ставки ему были переданы в последний момент Переверзевым или ли­цами, непосредственно при нем состоявшими. В этих усло­виях Г. А. Алексинский получил лишь очень небольшую часть и только лишь сырой материал, без каких-либо данных рас­следования, разработанных и добытых моими агентами. Так, в голову разоблачений был поставлен Ермоленко, на котором моя контрразведка никогда ничего не строила. Случайно наше положение от этого только выиграло: цель была достиг­нута, народ узнал об измене, а детали и наши направления остались менее задетыми.

Увольняя Переверзева 5 июля, ни один из министров не ознакомился с ходом расследования, а значит, просто не мог иметь никакого суждения по данному делу. Но из всех именно Терещенко, и, кстати, в присутствии Некрасова, задал мне вопрос: «Достаточно ли у вас данных?», на что получил ут­вердительный ответ, который не счел нужным проверить.

Поэтому можно считать факт совершенно установлен­ным, что генерал-прокурора уволили совсем не за то, что объявление сведений помешало расследованию. Прежде чем так утверждать, надо было сначала посмотреть само рассле­дование.

Дальше в этом вопросе могу только высказать свое мне­ние, от которого мне трудно отказаться: обличение больше­виков дискредитировало партию; в этом нас обвиняли даже самые доброжелательные к нам члены Совета, перебывавшие за те дни в Штабе. Они нас упрекали, что мы опорочили не только целую партию, но и всю левую социалистическую идеологию. Причину увольнения генерал-прокурора следо­вало бы поискать в этих обвинениях. Вероятно, отсутствие мужества тоже сыграло не последнюю роль

Напрасно я пробовал объяснять, что ни Переверзев, ни мы тут ровно ни при чем, что если кто опорочил себя и дис­кредитировал, так это большевики себя сами, а нам пришлось лишь удостоверить сведения и предоставить народу самому судить, как к ним относиться.

Но дурные симптомы появились на другой же день. Со­вет объявил, что по делу большевиков назначает свою комис­сию и до ее заключения просит воздерживаться от обвинений.

В Таврическом дворце на первых порах такую комиссию даже назначили из 5 человек Совета. Но через несколько дней она была заменена другой — от Правительства под председа­тельством прокурора палаты, в которую только вошли пред­ставители Совета.

Те, кто видели штабы в больших городах в дни восстаний, могут себе представить, что творилось 5 июля и в последую­щие дни в большом штабе Петроградского округа. Несмотря на все рогатки и пропуска, здание ломилось от толпы. Пере­числить все жгучие вопросы, с которыми к вам обращаются, нет возможности. Страсти кипят, все волнуются, нервнича­ют, а тут же еще несомненно провокаторы, стремящиеся вы­зывать эксцессы.

В первый же день вечером большая приемная Главноко­мандующего полна народа. Вижу штабс-капитана Гвардей­ской конной. Он выделяется своим высоким ростом. Среди общего шума слышу, как он возбужденно говорит Гоцу, что если штаб большевиков в доме Кшесинской не будет разгром­лен, то он завтра утром приведет свои два орудия из Павлов­ска, поставит на набережной и вкатит в дом все гранаты, пока не опорожнит передков и зарядных ящиков. Гоц всплескива­ет руками и исступленно кричит: «Контрреволюция!»

Тут подходят ко мне сотник с двумя казаками-урядника­ми и таинственно отводят в сторону.

— Мы понимаем ваше положение: вам неудобно. Мы хотим убрать Ленина и только что получили сведения, где он находится. Мы не просим от вас никакой бумажки. Люди наши. Дайте только нам два грузовика.

В этот момент открывается дверь и входит начальник Генерального штаба генерал Ю. Романовский. Увидя меня в углу комнаты, он быстро направляется в мою сторону и спра­шивает:

— Что нового?

Отвожу его на шаг в сторону, рассказываю ему о предло­жении.

— Я не боюсь ответственности, я говорю с вами частным образом. Дайте дружеский совет, как поступили бы вы на моем месте: этих казаков я вижу впервые.

Романовский смотрит на меня несколько секунд, опуска­ет голову, вдруг хватает за руку, трясет и восклицает:

— Валяйте!

Спускаюсь с казаками вниз, даю им два грузовика.

Через день в газетах появились глухие сведения о нале­тах казаков на грузовиках на Выборгской стороне.

Ленина они не нашли.

Клеймо изменника перевернуло психологию. Раньше я не мог найти людей, которые согласились бы всего только последить за Лениным.

В ночь на 6 июля Козьмин идет атаковать позицию: дом Кшесинской — северный конец Троицкого моста — Петро­павловская крепость. Большевики пытаются выговорить раз­ные условия. Гоц и Либер много и тщетно потеряли времени, чтобы уговорить их сдаться на «почетных условиях». Но убедительными оказались только действия вооруженного отряда неутомимого поручика Петрова, вышедшего в тыл позиции. К 9 часам утра отряд Костицына врывается в дом Кшесинской, последний падает, а за ним и Петропавловская крепость. Засевшие в ней моряки-кронштадтцы настолько потрясены общим крахом, что без всяких споров сдают ору­жие (Г. А. Алексинский поднимал настроение своими блестящими выступлениями. Много содействовал успеху и Добронравов). В доме Кшесинской победителям достались: шесть пулеметов и всякого рода литература, в том числе явно про­вокационная, вроде груды открыток, инсценирующих риту­альные убийства.

Примерно через час нам явились первые квартирьеры отряда, направленного Керенским с фронта: прибывал само­катный батальон, бригада пехоты и 14-я кавалерийская ди­визия со своими дивизионами артиллерии. Мы давно отвык­ли видеть воинские части. Первые дни в них даже пострели­вали из-за угла или с автомобилей и даже с крыш домов — из пулеметов. Так произошло при вступлении в Петроград с 177-м Изборским пехотным полком, головную роту которого мат­росы взяли под огонь на Невском, причем сразу же вывели из строя убитыми и ранеными 18 человек. Командир 1-й роты, боевой офицер Большой войны, пору­чик Г. 3. Трошин (впоследствии один из героев исторического Корниловского ударного полка), быстро развернув роту, одним взмахом покончил с убийцами на крыше.

Начальником отряда был прапорщик Мазуренко, испы­танный революционер, с 1900 года работавший с меньшеви­ками. Вопреки элементарному положению о едином началь­нике, Мазуренко не подчинили Главнокомандующему, чтобы сохранить его прекрасные полки на «защиту демократии». Сам Мазуренко и его начальник штаба полковник Пораделов явились, прежде всего, в Совет, непрестанно держали с ним связь; диверсия Главнокомандующего на Совет, защищенный полками Мазуренко и министрами, отпадала, как и всякая мысль нескольких офицеров посадить Половцова на белую лошадь. Все же взятое вместе сильно путало положение: единственные в нашем районе боевые полки — безусловно верные Временному правительству и посланные против боль­шевиков, — слепо последовали за Советами.

Здесь тоже есть один малоизвестный штрих: командный состав этих полков отнесся на первых порах к Штабу Глав­нокомандующего подозрительно и даже враждебно. Не зная обстановки, они подозревали как раз обратное — что это мы — офицеры — и есть те самые революционеры, которые держат в плену Верховную Власть. Офицер фронта не знал положения офицера в Петрограде. Через несколько дней лед растопился: они поняли.

К вечеру того же 6 июля Керенский, приехав с фронта, появился в Штабе округа. Здесь он настоял перед членами правительства на том, чтобы большевиков привлекали не только за связь с немцами, но и за попытку ниспровержения существующего строя. Таким образом, восстанавливались давно отмененные статьи закона, которые давали возмож­ность широкого преследования участников восстания. Этот декрет был бы заслугой Керенского, если бы он собственно­ручно не принялся его уничтожать. Декрет не был проведен в жизнь, а всей машине, с таким трудом пущенной, уже че­рез несколько часов начали давать обратный ход.

Мы собрались на совещание: товарищи военного мини­стра Якубович, князь Туманов, Балабин, начальник кабине­та министра Барановский и я. Каждый мне называл фамилии, кого, по их мнению, из видных главарей не следовало забыть. Я записал с их слов 16 человек. Конечно, этот список был совсем не полный; по контрразведке было, например, 28, а из боевых отделов большевиков нам привозили все новых и новых. Фактически мы арестовали более двух тысяч. Список 16-ти мы показали Керенскому, который его утвердил.

Видные большевики кочевали с квартиры на квартиру, проводя ночи в разных местах. Разыскивать их во всколых­нувшемся омуте было неимоверно трудно.

Старшему агенту контрразведки Ловцову удалось через какого-то сапожника, чинившего ботинки родственницы Троцкого, обнаружить временную стоянку последнего. Посы­лаю на автомобиле с караулом капитана Соколова — энергич­ного офицера Комендантского управления; вручаю ему два ордера: Троцкий и Нахамкес. Через несколько минут, это было 6 июля вечером, Половцов отводит меня к окну в своем большом кабинете и спрашивает: «Как дела?» В другом конце кабинета собралось по обыкновению несколько министров. Я докладываю Половцову вполголоса об отданных распоряжени­ях и едва успеваю сказать, что отправил Соколова за Троцким и Нахамкесом, как между нами, стоящими спиной к комнате, внезапно появляется мефистофельская физиономия Чернова:

— Как? Вы арестовываете Троцкого?
Смотрит он на меня и по привычке улыбается.

— Нет! — дернулся я, стараясь принять безразличный вид, — мы просто разговариваем о влиятельных большевиках.

Но Чернова не так-то легко провести. Он тоже, с безраз­личным видом переходя от стола к столу, от министра к ми­нистру, а потом к двери, уже через пять минут покинул ком­нату.

Ночью меня вызывают к телефону из Совета солд. и раб. депутатов: «Известно ли вам, что какие-то банды ломятся на квартиру Нахамкеса? Мы посылаем на его защиту три бро­невика. Не можете ли и вы помочь Нахамкесу? Ведь это же так неприятно».

— Вот как? Вы считаете, что трех броневиков мало? А кого же я могу послать? Ведь вы же прекрасно знаете, что у нас нет ни одного броневика, — отвечаю я на вызов и вешаю трубку. Опять банда!

Около 5 часов утра возвращается с унылым видом капи­тан Соколов.

— Что случилось? — спрашиваю его с удивлением.

— Если бы вы знали, кого я застал на квартире Троцкого...

— Я не знаю, кого вы встретили у Троцкого. Мне извест­но только, что на выручку Нахамкеса против нас Совет выс­лал броневики, но они выступили много позже после вашего отъезда, и вы имели время проскочить до их прибытия.

— Войдя в дом, где живет Троцкий, я встретил Чернова. Он приказал вам передать, что Керенский и Временное пра­вительство отменили арест Троцкого и Нахамкеса.

Присутствие Чернова в доме Троцкого меня не удивило, но отмена приказания об аресте явилась полной неожидан­ностью. Чернова Соколов знал лично в лицо очень хорошо и не мог перепутать. Чернов, несомненно, был и отблагодарил Троцкого за свое спасение 4 июля. В некоторых газетах этот факт освещался несколько иначе, а именно, что и Керенский был ночью у Скобелева и оттуда по телефону отменил арест Троцкого. Однако было несомненно, что, поспешив уехать из Штаба, Чернов разыскал Керенского и, заручившись его со­гласием, поехал спасать Троцкого. Впрочем, эти детали, кто куда ездил, могут внести только большую или меньшую тен­денциозность, но они совершенно несущественны. Важен был самый факт отмены, и к нему мы и вернемся.

Сенсационное показание, привезенное Соколовым, пере­полнило чашу моего терпения. Как, и теперь пойдет эта ста­рая игра с большевиками? К чему вся эта комедия? Отменять то, что утвердил всего три часа тому назад? Наконец, мы ус­тали; мои люди сбились с ног, чтобы разыскать Троцкого. И все это напрасно?

Едва Соколов закончил свой доклад, как я бросился к Половцову. Он незадолго перед тем лег отдохнуть в своей маленькой комнате при Штабе. Подхожу к дивану, трясу его за плечо и одним залпом выпаливаю:

— Прошу сейчас меня уволить в отставку. Я больше слу­жить не могу и не хочу.

— Подожди, подожди. Да ты объясни сначала, в чем дело, — говорит мне Половцов, подымаясь полусонный в сво­ем черном бешмете. Объясняю.

— Вот как! — привскакивает мой Главнокомандующий, уже окончательно проснувшись. Вижу на его лице насмеш­ливую улыбку: «Что же я могу сделать, если это приказание военного министра? Могу тебе только посоветовать одно — поезжай к генерал-прокурору и обжалуй это распоряжение».

Через два часа подъезжаю к дому министра юстиции. Пос­ле ухода Переверзева этот пост временно занимает товарищ министра Скарятин. В приемной, по раннему часу, застаю одного человека, и, к моему удивлению, то был Переверзев. Вижу его впервые после боя с Терещенко и Некрасовым. Крепко трясу за руку, но слов не хватает; чувствую, что ка­кой-то ком подступает к горлу... Наконец, говорю, что, оче­видно, и я на днях оставлю свое место, и переступаю порог министерского кабинета.

Симпатичный старик Скарятин очень хочет сделать все, что в его силах. Но ведь он — халиф на час, да и халиф ли? Я говорю, что приехал к нему официально, как к генерал-про­курору, обжаловать распоряжение военного министра Керен­ского, отменившего арест Троцкого и Нахамкеса.

Скарятин обещает внести протест сегодня же утром и немедленно дать мне знать о результатах. Я подымаюсь и уже хочу уходить.

— Не могу ли я еще чем-нибудь вам помочь? — говорит мне славный старик.

Вероятно, вид у меня был очень утомленный: четыре ночи подряд я ни разу не прилег и едва держался на ногах.

Тут перед глазами встали толпы народа, от которых ло­мится Штаб, и я подумал о тех многих сотнях людей, кото­рых волокут к нам с разных сторон. Все они теоретически валятся на контрразведку, которой еще нет, так как ее еще предстоит собирать после разгрома, и во всяком случае всех передают в мой отдел генерал-квартирмейстера (Дежурный генерал Т. предусмотрительно не приходил в такие дни. Он сделал потом прекрасную карьеру у большевиков).

— Да, можете! Пришлите мне чинов прокурорского над­зора — все равно, военных или гражданских.

— Пришлю сейчас же! Сколько хотите?

— Двенадцать, — назвал я цифру и уехал.

Около 11 часов утра мне позвонил Скарятин и сообщил, что постановление Временного правительства об отмене аре­ста Троцкого и Нахамкеса является окончательным.

В то же утро ко мне приехали от Скарятина прокуроры и товарищи прокуроров — шесть гражданских и шесть военных. Я прикомандировал их в приказ к своему отделу, придал каж­дому из них одного младшего юриста из контрразведки, одно­го офицера или чиновника штаба и писаря. Они кооптирова­ли себе помощников. Таким образом, составились комис­сий, которые рассматривали дело каждого без исключения приведенного из города, и если он оказывался большевиком или был причастен к восстанию, то сдавали его в тюрьму. Дознания, проводимые прокурорами, давали мне гарантию в безупречной закономерности, а также в том, что ничего не будет упущено. Эти 12 комиссий не следует смешивать с той комиссией под председательством прокурора Палаты, кото­рую назначило Временное правительство. Этой последней мы передавали свои законченные дознания.