Приложение к главе «Союзники». 2 страница

 

 

(В своих «Воспоминаниях» А. И. Гучков сообщает о «боль­ших кредитах», открытых им, как военным министром, Кор­нилову, на пропаганду в Петроградском округе.

Должен сказать, что узнал об этом через 20 лет. О каких кредитах может быть речь, если Корнилов с таким трудом добился ассигнований на мой шестой стол пропаганды и на необходимую ему контрразведку. По следующей главе мож­но убедиться, как письменные требования Корнилова пере­давались военным министром (Гучковым) в Главное управле­ние Генерального штаба, где их «клонило ко дну».)

 

СОЮЗНИКИ

 

Конечно, контрразведка не могла обойтись без загранич­ных агентов. Дополнительные сведения из заграницы были особенно необходимы ввиду упрощенного въезда в Россию, а также состояния самого Петрограда. Я уже не говорю о том, насколько было бы важно без моих запросов получать от на­ших заграничных агентов необходимые предупреждения. При своих первых шагах на обращение по этому вопросу в Глав­ное управление Генерального штаба я получил от Потапова такой ответ, который положительно затмил по своей неожи­данности все сюрпризы, когда-либо мне поднесенные этим удивительным человеком.

Он сказал мне, что у Главного управления Генерального штаба нет не только в центральных европейских державах, но даже в Стокгольме, ни одного секретного агента. Ответ был необычный; я невольно усомнился в его правдивости, но сво­им недоверием только задел Потапова. К сожалению, то был факт, и на получение от Главного управления Генерального штаба столь необходимых сведений раз навсегда следовало поставить большой крест.

Выхожу от Потапова. Чувствую, что опять провалился; но вдруг вспоминаю о союзниках, спускаюсь этажом ниже, вхожу в комнату английской делегации. Меня сейчас же провели к майору А11еу (Аллеем. — Ред.), которому я сказал, что хотел бы «координировать» нашу работу. Высокий, симпатичный, с от­крытым лицом англичанин выразил полную готовность идти навстречу моему предложению. Я высказал пожелание о сов­местной работе, которая могла бы выразиться в дополнении моих сведений данными английской контрразведки за границей.

С майором Alley мы скоро подружились. Он стал, не те­ряя времени, расширять круг моих связей среди иностранцев.

Английский военный агент генерал Кnох (Нокс Альфред Уильям (1870-1964), Sir Alfred William Knox — английский генерал и политический деятель. В 1911 — 1918 гг. — бри­танский военный атташе в России, во время Первой мировой войны — глава английской военной миссии при Ставке, в 1917 г. военный агент в Петрограде. В 1918—1920 гг. возглавлял английские союзные войска в Сибири, активно поддерживал А. В. Колчака. В 1924-1945 гг. являл­ся членом Палаты общин Британского парламента. Способствовал изданию книги Б. В. Никитина на английском языке в 1938 г..) поддерживает его инициативу, предлагает свое содействие. Alley устраивает мне свидание с представителем французской делегации Commandant Guibert (Жибером. — Ред.); таким образом я получаю возможность пользоваться сведениями и из французских источников.

Наконец, министр иностранных дел Терещенко знакомит меня немного позднее с энергичным офицером французской службы — капитаном Laurent (Лораном. — Ред.), который впоследствии передал мне особенно ценные сведения о боль­шевиках (См. гл. «Немецкие деньги».).

Только через союзников я и получал из-за границы те дан­ные, без которых не может обойтись ни одна контрразведка (По старому положению, эти сведения должно было мне пе­редавать Главное управление Генерального штаба).

Нередко они сами привозили интересные разоблачения, но иногда я просил их о наведении какой-нибудь конкретной справки. В этом случае меня никогда не спрашивали о цели задания и обыкновенно через несколько дней привозили са­мые исчерпывающие телеграфные ответы.

Из острых мер особенно остро чувствовалась необходи­мость в строгом контроле на границах России, так как лиц, приехавших из-за границы, не было возможности регистри­ровать в самом Петрограде.

Разобрав подробно с майорами Alley и Guibert постановку дела в Англии и Франции, я обратился с просьбою в Главное управление Генерального штаба ввести новый метод контро­ля на границах; но Потапов ответил, что ни ему, ни Раевско­му сейчас некогда заниматься подобными вопросами.

Как раз после столь неудачного разговора, еду на завт­рак к майору Guibert, где застаю кроме самого хозяина, а так­же его шефа — генерала Lavergne (Лавернь. — Ред.) и майора Alley. Напомнив собравшимся, что для въезда в Россию от­крыты всего четыре пункта: Торнео, Мурман, Кяхта и Вла­дивосток, я спрашиваю, согласны ли они прикомандировать на каждый из них по офицеру от английской и французской контрразведки. Наличие таких офицеров дало бы возмож­ность непосредственно использовать их заграничную агенту­ру. Кроме того, присутствие иностранных офицеров при на­ших комендантах подняло бы престиж последних, что было положительно необходимо. С полной готовностью и к обще­му удовольствию, тут же за столом получаю формальное со­гласие союзников.

К вечеру составляю проект на двух страницах о погранич­ных пунктах с прикомандированными французским и англий­ским офицерами и применении для въезжающих системы, аналогичной английской, — по трем фотографическим кар­точкам.

Придавая этому проекту громадное значение именно для округа столицы и боясь, что он может попасть под сукно, решаю провести его прямым путем — через Главнокоманду­ющего во Временное правительство.

Корнилов приписывает свое убедительное заключение, везет мой рапорт в Мариинский дворец, где лично в апреле вносит его на заседание Временного правительства и приво­зит благоприятный ответ.

Alley, Guibert и я уже празднуем победу. Мысленно уко­ряю себя, что раньше не придумал такого прямого пути воз­действия; несколько дней хожу полный гордости своим но­вым изобретением. Но... я упустил из виду, что «все дороги ведут в Рим».

Через несколько дней меня срочно вызывает Потапов. К полному ужасу, узнаю у него в руках мою записку; выслуши­ваю вопли о том, что я наделал, что Главному управлению Генерального штаба предложено свыше дать заключение, а ему положительно нет времени созывать новую комиссию для рассмотрения моих писаний. Тщетно стараюсь объяснить, что мой шеф — Главнокомандующий, вправе подавать свое мнение туда, куда он находит нужным, что никакой комис­сии не требуется, а надо только подтвердить состоявшееся уже соглашение с союзниками и дать приказание соответ­ствующему отделению утверждать визы на въезд в Россию только по получении дополнительных сведений из-за грани­цы; что раз он заведомо не может получать таких сведений из русских источников, то их следует взять у иностранцев.

Но раз моему рапорту было предопределено пройти все этапы большой «потаповской дороги», то становилось совер­шенно безнадежным ожидать осуществления намеченного плана. Корнилов несколько раз настаивал перед Временным правительством, — столько раз Потапов заверял меня, что рапорт будет рассмотрен подлежащими инстанциями; а те­перь мне жаль потерянного времени на составление проек­та. Но тогда, в 1917 году, мне было еще неловко перед свои­ми новыми знакомыми, что не сумел провести в жизнь столь необходимой общей меры.

Однако наша первая неудача не смутила Alley и Guibert. Они, видимо, знали о моих затруднениях гораздо больше, чем показывали, и твердо решили поддерживать своего союзни­ка — русского офицера.

В последних числах марта ко мне приезжает сильно оза­боченный Alley. Он привозит список предателей в 30 человек, во главе которых стоит Ленин, предупреждает, что их пропу­стила Германия и что они примерно дней через пять прибу­дут к нашей границе. Он хорошо знает, что вопросы о визах меня не касаются, а проходят только через Главное управле­ние Генерального штаба, но выражает сомнение, что послед­нее в силах воспрепятствовать въезду этих 30 эмигрантов.

Беру список, обхожу три инстанции. Подаю рапорт с протестом Главнокомандующему. Корнилов сам увозит его Временному правительству. Затем в Главном управлении Гене­рального штаба с удовольствием констатирую, что Потапов совершенно разделяет наше мнение, обещает протестовать, но предупреждает, что визы ставит не он, а Министерство иност­ранных дел. От Потапова иду к министру иностранных дел. Милюкова не застаю, меня принимает товарищ министра Нератов. Говорю ему, что формально меня эти вопросы не ка­саются, но никак не могу допустить, чтобы именно на меня, а не на кого другого свалился целый пломбированный вагон. Нератов обещает протестовать, сделать все возможное.

Дня через два из всех инстанций получаю всем хорошо известный, одинаковый ответ: по требованию Исполнитель­ного комитета Совета солд. и раб. депутатов, приказано и этим 30 эмигрантам не препятствовать к свободному въезду в Россию. Вызываю телеграммой коменданта Белоострова, есаула Савицкого, подчиненного Северному фронту.

— «Вот вы, — говорю ему, — все просите у меня живого дела. Вам так хочется вынуть шашку и пройти лавой весь Белоостров. Так я Вам даю задачу много проще: силой или как хотите, но не пропустите их через границу».

Казак выражает полную готовность, много обещает, уез­жает. Но, как рассказывал потом, «люди не вышли».

Чем дальше обнаруживалось отсутствие власти, тем боль­шую смелость проявляли наши враги — немцы.

В конце июня капитан Laurent сообщает мне о весьма характерном случае беззастенчивости их наемников.

В Петрограде 18 июня состоялась демонстрация больше­виков (См. гл. «Дача Дурново»). Laurent меня извещает, что за два дня, еще 16 июня, в берлинской прессе приводились подробная программа и все лозунги этой подготовляемой демонстрации, а 20 июня об­стоятельный отчет о ней уже появился на страницах «Local Anzeiger». Laurent сообщает, что этот отчет был передан в Берлин по телеграфу через Стокгольм со станции петроград­ского Совета солд. и раб. депутатов. Эти срочные и заблаго­временные донесения уже указывали на существование сво­его рода «прямого провода» между двумя враждующими сто­лицами.

Приступаю к расследованию. Ехать на станцию Таври­ческого дворца или посылать агентов контрразведки — бес­полезно, так как до шкафов с лентами и документами нас Совет солд. и раб. депутатов все равно не допустит, а наше появление лишь вызовет сенсацию, которая повредит рассле­дованию.

Еду к Главному начальнику почт и телеграфов — Похвисневу, своему старому знакомому; запираюсь с ним в его каби­нете; объясняю, в чем дело, спрашиваю, есть ли у него вер­ный человек, которого он мог бы послать по службе на со­ветскую станцию, как бы по какому-либо другому делу и чтобы тот извлек мне подлинный текст упомянутой телеграм­мы и узнал, кто именно ее отправил.

Похвиснев горячо берется за выполнение моей просьбы. На другой день он, смущенный, привозит мне ленту этой телеграммы, которую действительно отправили из Тавриче­ского дворца в Стокгольм по адресу Ганецкого. Но говорит, что подлинный текст пропал, а телеграфисты, конечно, точ­но не помнят, кто был отправитель, но, по-видимому, ее при­нес из редакции «Правды» Бронислав Веселовский (См. гл. «Немецкие деньги»).

21 июня Laurent передал мне первую пачку иносказатель­ных телеграмм, которыми обменивались лидеры большеви­ков с заграничными немецкими агентами в Стокгольме (Читатель найдет подробный текст этих телеграмм в главе «Не­мецкие деньги»). Дня через два министр иностранных дел Терещенко, переговорив предварительно с Laurent по телефону, привез его вечером к Председателю Временного правительства князю Львову, на квартире которого собрались еще несколько министров, в том числе Некрасов.

Laurent прочел министрам телеграммы и на вопрос кня­зя Львова пояснил, что такой живой обмен телеграммами, сам по себе, независимо от их содержания, является прямой ули­кой против большевиков, обличающей их в тесной связи с немцами. Князь Львов слушал, но не высказывался. Терещен­ко склонялся к мнению Laurent. Против выступил Некрасов. Он заявил, что иносказательный характер телеграмм лишает их всякого значения. Laurent настаивал, что именно иноска­зательный текст заслуживает специального внимания, указы­вал на фактическую связь, доказанную документально; нако­нец, сказал министрам, что во Франции таких телеграмм, рас­сылаемых немцам и получаемых от немцев, во время войны было бы совершенно достаточно, чтобы их отправители были арестованы и преданы суду. Резкое различие мнений Laurent и Некрасова только заострялось.

Некрасов продолжал разъяснять, что телеграммы не мо­гут служить поводом для ареста. Остальные министры ко­лебались. Спорящие стороны остались при своих мнениях; участники совещания разъехались, а колебания все продол­жались...

 

Приложение к главе «Союзники».

 

1 марта 1935 г. Commandant Pierre Laurent скончался.

В 1918г. в Москве он продолжал свою работу против большевиков, его преследовавших. Скрываясь от них, он за­болел в тяжелых условиях дифтеритом, последствия которо­го и свели его преждевременно в могилу. По описаниям в главе «Немецкие деньги» особенно очевидно, как многим обязана ему русская разведка 1917 года, как много ясности внесли его труды в наше общее дело. Говорю наше, так как Pierre Laurent от своего большого сердца до последних минут любил Национальную Россию.

Я надеюсь, что читатель поймет и разделит со мной те чувства восхищения и грусти, которые мне диктуют настоя­щие строки у свежей могилы нашего друга и союзника.

 

ГЕНЕРАЛ BRANDSTROM

 

Главнокомандующий посылает меня к шведскому послу договориться об обмене пятнадцати военнопленных.

— Я знаю, — говорит Корнилов, — что этот вопрос нас не касается, а подлежит ведению Главного управления Гене­рального штаба; но шведский посол генерал Brandstrôm (Брандстрём. — Ред.) обратился ко мне лично; мне было не­удобно отказать и направить его в другое учреждение.

Самый факт обращения генерала Brandstrôm к Главноко­мандующему не заключал в себе ничего особенного, так как после объявления войны Швеция официально приняла на себя защиту интересов немецких подданных, оставшихся в России.

Новое поручение как нельзя лучше совпадало с рассле­дованиями, занимавшими контрразведку.

Среди выпущенных из тюрем и бежавших из концентра­ционных лагерей при февральском перевороте, по нашим сведениям, десятка полтора засели сразу в бест (карточная игра. — Ред.) в шведское посольство, чем поставили посла в неудобное положение. Он хотел от них избавиться.

Некоторые из этих незваных гостей, особенно один по­жилой врач, настолько осмелели, что выходили погулять по городу. Я не торопился нарушать их мирного режима: за гу­ляющими ходили мои агенты, выясняли их маршруты и за­писывали новые адреса.

Еду к генералу Brandstrôm вечером; не называя своей долж­ности, прошу доложить, что к нему приехал офицер от Глав­нокомандующего.

Посол принимает меня. Начав с обычных приветствий, переходим на длинный дипломатический разговор на фран­цузском языке.

Brandstrôm говорит, что у него в Посольстве живет 15 «несчастных», сильно перепуганных революцией, которых он с удовольствием отправил бы в Германию.

Он делает мне первое предложение — вместо названных 15-ти человек, отпустить из Германии только 7 русских воен­нопленных. При этом сам же улыбается. Я тоже. Стараюсь отвечать ему в том же духе дипломатической непроницаемости, без упоминания о прогулках доктора. Говорю, что те не­счастные, о которых он заботится, очевидно, так прекрасно устроены в его доме, что другие могли бы им позавидовать. Затем благодарю за столь высокое мнение о русских, которое я всецело разделяю и усматриваю в его оценке, вытекающей из предложения дать двух немцев за одного русского. Но при этом выражаю опасение, что при соблюдении формальнос­тей Главное управление Генерального штаба может не согла­ситься с нашими расчетами и оказать препятствие.

По существу, я ничего не имел против того, чтобы отпу­стить спрятавшихся шпионов и других к себе на родину, тем более что их связи были уже достаточно выяснены. Какая тюрьма могла их сохранить до суда и где, наконец, по каким законам они будут отбывать наказание?

В разбираемом частном случае шведский посол весьма кстати не только брался сам их вывезти, но еще являлась воз­можность вернуть кого-нибудь из концентрационных лагерей Германии. Конечно, я не мог согласиться с его первой ариф­метической формулой. Brandstrôm осторожно настаивает, ссы­лается на несогласие германского Главного командования, очевидно готовясь к моему контрпредложению с цифрами, переставленными в обратном порядке. Я не заставляю себя ждать — высказываю предположение, что было бы правиль­но разобрать оба списка поименно, так как легко может ока­заться, что следует выписать как раз обратно — 30 русских за 15 немцев.

Свидание затягивается. Посол предполагает запрашивать Берлин через Стокгольм. Встаю уходить, говорю на проща­ние, что для этих «несчастных», может быть, лучше всего остаться в посольстве, и прошу, на всякий случай, записать адрес и мою должность — «Начальник контрразведки».

Едва успел я произнести эти фатальные слова, как мне пришлось, уступая выразительным жестам Brandstrôm, снова занять свое место.

Он долго молчал. Мы сидели друг против друга, не про­износя ни слова, как долго — не знаю; мне казалось, беско­нечную минуту, пока я не заговорил первый. Я сказал, что дело военнопленных не может у нас вызвать разногласий, тем более что я со своей стороны всецело поддерживаю желание Главнокомандующего оказать любезность лично шведскому послу, а потому полагаю, что вопрос можно по­кончить теперь же, обменяв 15 на 15, но, конечно, против тех, находящихся в Германии, кого выберет Главное управ­ление Генерального штаба. Заканчиваю свое предложение уверенностью, что Главное немецкое командование, очевид­но, тоже пожелает сделать любезность послу Швеции и не замедлит изменить свои инструкции. Brandstrôm соглашает­ся. Поблагодарив друг друга, мы расстаемся после долгого рукопожатия.

На другой день утром мне докладывают, что ко мне при­ехал шведский посол. Принимаю его в своем кабинете. Он входит в сопровождении свиты из трех старших чинов по­сольства; говорит, что приехал с визитом, представляет мне своих спутников. Рассаживаю гостей. Об обмене пленных — ни полслова.

Brandstrôm высказывает пожелание, чтобы наше знаком­ство не прекращалось. Наши «длинные дипломатические фразы» исчезают. Он любезно просит меня обращаться к нему лично по всем вопросам, которые будут относиться к его ведению. Мы расстаемся в наилучшем настроении, в прекрас­ных отношениях. Я несколько раз заезжал к Brandstrôm, по делам одного госпиталя, где самоуправство военнопленных доставляло много хлопот контрразведке, а главным образом, по вопросам о полчищах военнопленных, которые, пользуясь режимом свободы передвижения, начали показываться на митингах. В провинции бывали случаи массового участия немецких солдат в большевицких демонстрациях. Большеви­ки трубили по этому поводу о торжестве интернационала; но Brandstrôm, не разделяя их точки зрения, соглашался со мною, что интернационал пока что выходит однобоким. В Петрограде не доходило до массового выступления военно­пленных. Но отдельных из них, называющих себя больными, здоровых, переодетых и всяких, мои агенты часто вылавли­вали и на улицах, и на митингах, особенно в районе Финлянд­ского вокзала. Brandstrôm всегда очень охотно помогал мне брать их на учет. Положение его, как посла нейтральной дер­жавы, принявшей защиту интересов подданных нашего про­тивника, было, конечно, крайне трудным.

Падкая на дешевые сенсации молва сплетала кругом по­сольства всевозможные простейшие легенды о шпионаже. Их авторы не давали себе отчета, что шпионы ищут скрытых путей, а не открытой вывески. Вероятно, эти необоснован­ные слухи задевали Brandstrôm, побудили его со мною ближе познакомиться, демонстративно представить мне своих стар­ших подчиненных.

В наших встречах он всегда строго соблюдал нейтралитет, я оставался в официальных рамках. Только мы не вели игры, как при первом свидании. Я видел его всегда таким, каким он был у меня с ответным визитом — приветливо настроенным, как мне казалось, — ко мне расположенным и всегда лояль­ным. Именно таким сохраняется он в моей памяти.

 

ПРЯМЫЕ УЛИКИ

 

В начале апреля появляется в Петрограде известный пуб­лицист К. (Под этой криптограммой автор скрыл имя И. И. Колышко.). Он прямо из Стокгольма и, остановившись в го­стинице «Европейской», начинает вести свой обычный ши­рокий трэн (от фр. traîne — ловля рыбы бреднем. — Ред.). Но не проходит и несколько дней, как до меня доходят сведения, что К. будто бы послан в Россию немецким Главным штабом для выполнения каких-то важных поручений. Наблюдение контрразведки на первых же шагах усиливает первое неясное подозрение. К. трактует (то есть ведет переговоры, от фр. tractation— переговоры. — Ред.) с несколькими членами Со­вета солд. и раб. депутатов о заключении сепаратного мира Германии с Россией (Этот факт был также известен Г. Эрлиш.). Одновременно выясняется, что К. хо­чет приобрести контрольный пакет русской газеты с большим тиражом; но его первые поиски в этом направлении не име­ют успеха. Конечно, он не открывает источников кредитов, но тем не менее ему отказывают. Наблюдение за К. усилива­ется, и скоро одна за другой открываются все немецкие кар­ты его преступной игры.

Нам становится известным, что он привез с собой проект договора о сепаратном мире, составленный немецкой Главной квартирой. Мы уже знаем, что в первом пункте этого догово­ра, перед перечислением условий оставлено место в кавычках для проставления даты, а за этим местом стояли слова: «меся­ца мая сего года», когда должно начаться перемирие. У нас начинает слагаться впечатление, что ему через скандинавские страны открыты кредиты до 3 миллионов рублей на приобре­тение газеты для пропаганды германофильских идей.

Следить за ним среди общего развала, особенно за его корреспонденцией, было очень трудно.

Но как ни был хитер К., но наклонность к широкой жизни заставила его делать промахи; некоторыми из них и удалось воспользоваться. Я не мог утверждать, что вся его корреспон­денция попала на мой письменный стол; я не мог рассчитывать собрать о нем исчерпывающие данные. Но и того, что удалось получить, оказалось достаточно, чтобы на основании докумен­тов выделить его в группу лиц, продавших Россию немцам.

Среди телеграмм, отправленных К. в Стокгольм, из тех, что попали мне в руки, обращали на себя внимание сообще­ния о трениях в каком-то «бюро» и о «Богданове», служив­шем в этом бюро. Большая часть телеграмм шла в Стокгольм по адресу госпожи Брейденбейд, а некоторые из них — на имя Гуревича. Все они были на французском языке. Содер­жание нескольких в переводе дословно такое: «Из-за несо­гласий в бюро ожидаются скорые перемены его состава», — «Богданов, по всей вероятности, скоро покинет бюро», — «Богданов покидает бюро», — «Переведите полмашины в Стокгольм, полмашины в Христианию» (Христиания — столица Норвегии, с 1925 г. — Осло). Эти телеграммы обыкновенно были зашифрованы довольно примитивным шрифтом — вставкой лишних слов в известном порядке. Чи­тать их стало совсем просто после того, как удалось скопи­ровать шифр, которым пользовался К.

Приурочивая содержание телеграмм к известным полити­ческим событиям, талантливый судебный следователь В. уже через 2 недели высказал мне гипотезу, что если в телеграммах К. заменить слово «бюро» словами «Временное правитель­ство», а «Богданов» — «Милюковым», то по датам эти теле­граммы приобретают значение точных донесений о несогла­сиях среди членов Временного правительства и удаления ми­нистра иностранных дел Милюкова. Как известно, Милюков стоял за безоговорочное продолжение войны и в этом вопросе поддерживался политикой английского посла Бьюкенена.

Эти предположения мы считали уже весьма обоснован­ными после получения мною двух телеграмм, отправленных К. одновременно: одной, зашифрованной, на имя Брейден­бейд, а другой, официальной, своему частному знакомому, русскому послу в Швеции Н., телеграмм, посланных вслед за уходом Милюкова. Первая гласила: «После разногласий Бог­данов удален из бюро». Вторая — «Ожидается назначение Терещенко. Искренне поздравляю» (Милюкова сменил Терещенко).

Чтобы проникнуть в дело К., мне необходим был Сток­гольм, и майор английской миссии Alley с неизменной готов­ностью точно выполнял по телеграфу мои многочисленные просьбы. На исполнение каждой из них уходило всего 2— 3 дня. Этим путем мне и были доставлены почти все перечис­ленные телеграммы, которые я отчаялся разыскать в Петро­граде. Майор Аllеу установил через английскую разведку в Стокгольме, что Брейденбейд интимно связана с К.; уже че­рез неделю он привез мне ее фотографические карточки и доказал, что она постоянно сносится с немецким Главным штабом.

Тем временем К. продолжал объезжать редакции больших газет. После неудачных попыток в Петрограде он задумывает поехать на несколько дней в Москву постучаться в «Русское Слово». С ним в вагон, будто случайно, усаживаются неизвест­ные ему спутники, возглавляемые Каропачинским.

Тут, при отходе поезда, происходит небольшое приклю­чение с двумя дежурным агентами, тоже приехавшими на вокзал по следам К. Второпях снаряжая Каропачинского, мы не успеваем послать им приказание не ехать по железной дороге. Эти двое доходят до станции, но здесь их останавли­вают советские рогатки, для прохода которых надо иметь пропуск на выезд из Петрограда, а достать его мог далеко не всякий. Они спешат в комиссариат станции; но милиция относится к их объяснениям с недоверием, а также к их до­кументам, усматривая в наших двух агентах скрывающихся контрреволюционеров, желающих бежать от суда народного. Время уходит в разговорах, а на платформе один за другим раздаются звонки, уже слышится свисток паровоза. Тут один из двух, выдающийся старший агент Касаткин, не выдержи­вает: не желая расстаться с К., он, к удивлению бдительной стражи, бросается в дверь, выскакивает на платформу, бежит к отходящему поезду, вскакивает на подножку и уносится, как был, — без билета и без денег — в неизвестное для него на­правление. Уже в вагоне он, к удивлению своему и радости, попадает на Каропачинского.

После бегства Касаткина положение его оставшегося коллеги становится совсем незавидным. Его арестовывают, допрашивают, передопрашивают, препровождают в Таврический дворец и уже оттуда, внимая просьбам самого потерпев­шего, под конвоем доставляют в контрразведку.

Поездка в Москву нам представлялась как путешествие в неизвестное государство. Мне было неясно, что происхо­дит в Округе моего соседа, а о сношениях шифрованными телеграммами нельзя было и подумать. Снабжаю Каропачинского на всякий случай письмом от Переверзева к прокурору Московской Судебной палаты об оказании ему всяческого содействия.

В «Русском Слове» К. также постигает неудача. Каропачинский едет в редакцию узнавать подробности и на вопрос, почему газета так категорически отвергает сотрудничество К., один из редакторов ответил, что еще перед революцией, при­мерно в 1916 году, К. прислал несколько статей, но их редак­ция не пропустила. «Внешним образом статьи эти, — говорит редактор, — удовлетворяли всем условиям для напечатания: темы интересны и в высшей степени патриотичны, а форма изложения не оставляла желать лучшего. Однако после про­чтения у вас остается какой-то неприятный осадок — arrière goût (фр. привкус. — Ред.); вы лишены возможности обличить автора, ибо его выводы одинаково патриотичны, как и все со­держание. Но на его статью у вас самого вывод напрашива­ется совершенно иной, а в результате мысли, им затронутые, оказываются для вас отравлены».

В Москве мои агенты переусердствовали: К. замечает, что за ним следят, старается замести следы, проходит через дома с двойными выходами, через общественные места, фойе те­атров и т. п.

Через несколько дней он возвращается Петроград, где продолжает вести переговоры и главным образом через своих старых знакомых публицистов. Убедившись, что большая прес­са не склонна воспользоваться предлагаемой ей поддержкой, К. начинает обращаться в небольшие газеты, которые «держал до сих пор в резерве». Так, по крайней мере, выражался он в разговоре с некоторыми из окружавших его друзей.

Из лиц, посещавших К. в этот период, к нам в первый раз попадает на учет некий Степин. Наблюдение сразу подтвер­ждает его активную роль среди большевиков, а самостоятель­ное расследование, законченное уже после дела К., обнаруживает, что Степин был агентом Ленина по найму солдат и рабочих для участия за деньги в демонстрациях большевиков.

К Степину мы вернемся еще несколько раз. С К., по моим сведениям, он часто виделся. О том, что К. мог пере­дать какие-нибудь деньги Степину, не могло быть и речи: небольшие авансы, полученные им в Стокгольме, иссякли; он сам уже начинал испытывать денежные затруднения. У меня составилось тогда впечатление, что через этих двух людей связывались две различные немецкие сети.

Наконец, 18 мая секретные агенты сообщают, что в 5 ча­сов дня К. окончательно заключил договор с какой-то газе­той, а наружное наблюдение доносит, что он провел эти часы у Нотовича, в редакции «Петроградского Курьера». Отсюда нетрудно было сопоставить, с кем состоялась сделка.

Расследование продолжалось месяц; затягивать дальше я уже не хотел, тем более что по тексту договора о сепаратном перемирии оно должно было начаться в мае, а май подходил к концу. Но, с другой стороны, в те времена для ареста кого-нибудь из тех, кто имел заступников в Совете солд. и раб. депутатов, надо было вооружиться прямыми исчерпывающи­ми уликами по обличению в шпионаже. Да и в таких случаях в контрразведку вваливалась банда с криками «охранка!» и обещаниями стереть нас «в порошок»; а заключенного выпус­кали на свободу в день демонстрации.