Приложение к главе «Союзники». 6 страница

Телеграмма № 6 подписана «Куба» — уменьшительное имя Ганецкого.

В № 7 Ленин и Зиновьев благодарят Ганецкого за полученные телеграммы и просят продолжать.

Номера 10—11 —14 денежного характера— через Нюэ Банк и Русско-Азиатский.

Телеграмма № 24 подписана нашим старым знакомым Брониславом Веселовским из редакции «Правды», тем самым Веселовским, который послал телеграмму из Таврического дворца в Стокгольм Ганецкому для «Локаль-Анцейгер» о большевицкой демонстрации См. гл. «Союзники».).

Часть телеграмм была иносказательного характера. Конечно, содержание их наводило на некоторые размышления; но вся ценность телеграмм заключалась не в тексте, который можно без конца комментировать, а в адресах лиц, которым они посылались.

Я уже приводил те причины, вследствие которых нам не удавалось регулярно следить за Лениным. Телеграммы неоспоримо называли нам, кроме Ленина, еще имена тех, кто постоянно сносился с Ганецким — немецким агентом и к тому же еще доверенным Парвуса. В нормальных условиях такая несомненная связь во время войны с неприятельским агентом, по меньшей мере, должна была бы сильно скомпрометировать, вызвать аресты. Где, в какой стране для доказательства состава преступления требуется находить на шпионе обязательно денежные расписки с печатями? Как увидим ниже, в наших специальных условиях и банковских расписок с печатями оказалось недостаточно.

Зато телеграммы резко и безошибочно отделяли главных от всех остальных, тех главных, на которых стоило бросить все силы, и в этом и заключалось их громадное значение для контрразведки. Пустив столь точные адреса в разработку, мы сразу выбросились далеко вперед; каждый час стал нам приносить все новое и новое. Только из телеграмм мы узнали впервые о существовании Суменсон. Выяснять, кто она такая, полетел старший агент Касаткин. Узнав от Касаткина, что она демимонденка (Дама полусвета, легкого поведения (от фр. le demi-monde — полусвет).), кстати сказать, совсем не первого разряда, я сейчас же направил на нее молодого человека Я-на, нашего способного и испытанного секретного сотрудника... В таких случаях вы обыкновенно не открываете карт агенту, а самое большее, что можете сделать в начале, это косвенно подтолкнуть его внимание в ту или иную сторону.

Давая задачу Я-ну, я не сделал и намека на большевиков, а только сказал коротко, что, «кажется, Суменсон занимается какой-то торговлей».

Этот молодой человек в один вечер познакомился с Суменсон. 20 июня он явился и сообщил, что Суменсон переехала на дачу в Павловск, а он нанял у нее комнату и переезжает в этот же день вечером.

— Только у вас о ней, по-видимому, неправильные сведения: никакими торговыми делами она, по-моему, не занимается, — сказал мне, улыбаясь, Я-н.

Тем временем Касаткин донес, что Суменсон посетила Сибирский банк. Я сейчас же послал в банк Александрова с финансовым экспертом. Они выяснили, что Суменсон за последние месяцы сняла в одном этом банке около 800 000 рублей, а на ее текущем счету еще оставалось 180 000 рублей. В Сибирский банк, как то расследовал Александров уже после восстания, деньги переводил из Стокгольма, через Ниа Банк, Фюрстенберг (Ганецкий). Очень важно заметить, что от этих переводов денег и их получения Суменсон никак не могла бы отказаться, даже если бы обыск у нее не дал никаких результатов: банковские книги и расписки Суменсон давали нам в этом полную гарантию. Некоторые из министров заявляли впоследствии, будто бы преждевременное разглашение сведений об измене Ленина дало возможность большевикам спрятать все концы в воду. Но ведь следы в банках не исчезли, как не могли пропасть все вышеперечисленные подлинные письма и телеграммы, устанавливающие непрерывную близкую связь Ленина с немецкими агентами.

Те же министры говорили, что преждевременная ликвидация дела помешала Ганецкому приехать в Петроград, а будто бы для обличения большевиков только и не хватало тех документов, которые эти министры рассчитывали найти на Ганецком.

О том, была ли ликвидация преждевременной, будет яснее видно из следующей главы. Что же касается ожидаемого приезда Ганецкого, то мы, конечно, о том знали, хотя бы из телеграмм Суменсон; но контрразведка не увлекалась предположениями найти на Ганецком бумаги, подписанные германским канцлером, или пачку кредитных билетов с препроводительным письмом от Дисконте-Гезельшафт банка (При подробном расследовании было выяснено, что Ганецкий в Ниа Банке получал деньги из Дисконте-Гезельшафт банка). Контрразведка не могла строить дело такой государственной важности на догадках, надумает ли Ганецкий съездить в Петроград или нет, а тем более что он повезет на себе документы с печатями.

В июле в отношении самого Ганецкого я только пожалел, что, не приехав лично, он избежал возмездия и не попал в Петропавловскую крепость.

Чтобы не возвращаться больше к Суменсон, должен обратить внимание, что арестованная во время июльского восстания, она во всем и сразу чистосердечно призналась допрашивавшим ее в моем присутствии начальнику контрразведки и Каропачинскому. Она показала, что имела приказание от Ганецкого выдавать Козловскому, состоящему в то время членом ЦК партии большевиков, какие бы суммы он ни потребовал, и притом без всякой расписки. Из предъявленных ею чековых книжек явствовало, что некоторые из таких единовременных выдач без расписки доходили до ста тысяч рублей.

Из писем, отобранных у Суменсон, можно было заключить, что Ганецкий переводил деньги Суменсон под видом средств, необходимых для торговли и главным образом аптекарскими товарами. Прикрываться коммерческой перепиской — обычный прием шпионов. Но было особенно характерно, что Суменсон даже и не пыталась прятаться за коммерческий код, а сразу и просто созналась, что никакого аптекарского склада у нее не было и вообще никакой торговлей она не занималась.

Показания Суменсон представлялись мне настолько исчерпывающими, что, занятый другими делами, я даже не счел нужным присутствовать на ее дальнейшем допросе.

При нормальном режиме контрразведка не ведет следствия, а только производит расследования, которые передает своему прокурору. Но в наших специфических условиях мы вынуждены были идти гораздо дальше: у прокурора были следователи, но не было розыскных органов.

В последних числах июня три изложенные выше самостоятельные группы дел, а именно: Степин, финляндская на Парвуса и, наконец, Суменсон—Ганецкий давали много материала для обвинения большевиков в государственной измене; они были достаточно разработаны. В них мы имели и неоспоримые связи с Германией, и немецкие деньги через банки, и даже раздачу этих денег в народ для участия в демонстрациях.

Контрразведка никогда не мечтала определить, какую сумму партия большевиков получила от немцев. Мы ее никогда и не высчитывали. Пути перевода должны были быть разные. Наша цель была доказать документально хотя бы одно направление.

Приведенные дела имели, конечно, свои подробности и разветвления, проходили по всем отделам; они составляли три законченных группы.

Мне не приходится говорить обо всех других расследованиях, так как они не были закончены; но все же из них я не могу не привести еще двух.

Во-первых, досье компании «Сименс». Отделение этого общества на юге России было закрыто по подозрению в шпионаже еще при старом режиме распоряжением генерал-губернатора Киевского округа.

Членом правления «Сименса» состоял достаточно известный казначей партии большевиков — Красин. Интересно заметить, что до революции Красин был очень крут и требователен к рабочим. Наоборот, после февральских событий он так потворствовал всем требованиям рабочих, что завод Сименса в Петрограде положительно развращал всю рабочую массу. Достаточно сказать, что, когда фабрики кругом закрывались одна за другой от непомерных требований увеличения заработной платы, завод Сименса легко давал прибавки и своими ставками шел впереди других (Как доказать, почему директор повышает ставки рабочих?). Ленин называл завод Сименса своей цитаделью, сам очень часто туда наезжал, выступал на митингах, имел там большой успех.

Проникнуть непосредственно в дела правления завода мне представлялось невозможным. Но я не мог отказаться от мысли завербовать в отделе счетоводства своего информатора. Даже эта задача оказалась неимоверно трудной. С нею мне помог справиться Балабин незадолго до июльского восстания: он разыскал в отделе отчетности на довольно высоких ролях своего старого знакомого. После всевозможных обещаний и уговоров последний согласился безвозмездно, исключительно из патриотических побуждений, меня информировать. Но такие исследования тянутся медленно, а ускоренный темп революции не дал нам и оглянуться, как и это дело кануло в Лету.

Второе незаконченное расследование относилось к тем деньгам, которые, как мы знали, германское правительство препровождало еще до революции через банк Сея в Швеции на нужды германских военнопленных в России. Эти деньги передавались через посредство консулов нейтральных держав, причем контроль над их расходованием был для нас недоступен. В этой области революция многое упростила, а число больных, ходатайства последних о льготах и побеги военнопленных возрастали в угрожающей прогрессии. Больше того: одно это направление определенно вело нас к быстрой катастрофе. Бывали случаи, что беглецы попадались на митингах и даже по шпионским делам прямого характера, как то произошло, например, с унтер-офицерами 206-го Прусского полка — Альфредом Ульке и Гансом Штрейх. Первый был пойман при попытке перейти финляндскую границу; на нем оказались фотографии мостов и карты с обозначением нашего фронта, что привело в восторг генерала Потапова, который упорно продолжал считать, что поимка таких фотографов должна составлять нашу главную обязанность.

События развертывались с головокружительной быстротой.

Едва прошла неделя, как Лоран передал мне телеграммы, а контрразведка начала захлебываться от чрезмерного числа срочных дел. Я имел обыкновение собирать на совещание ежедневно в 11 часов утра восемь квалифицированных юристов, военных и гражданских. Эти совещания протекали в дружеской обстановке. У нас не было соревнования и оскорбленных самолюбий, а просто каждый делился собранными сведениями и высказывал свои соображения. Иногда мы вместе ломали голову, как лучше поступить.

На таком совещании 1 июля собрались все восемь близких мне людей, в том числе начальник контрразведки В., Александров, Каропачинский, Анатра и другие. В этот день я предложил всем присутствующим, начиная с младшего, высказаться о том, достаточны ли имеющиеся у нас данные для ареста большевиков. Здесь были разобраны главнейшие улики, и присутствующие совершенно без спора, единогласно признали, что по каждому в отдельности из трех первых, перечисленных выше, групп дел, данных было более чем достаточно, чтобы привлечь большевиков по обвинению в государственной измене.

Последним я спросил Александрова, мнение которого меня особенно интересовало, принимая во внимание его общеизвестную чрезвычайную осторожность в заключениях и общепризнанную репутацию одного из наиболее выдающихся русских судебных деятелей.

— Какое еще может быть сомнение, Борис Владимирович, — сказал Александров и, пожав плечами, добавил: — Что же еще надо?!

Тогда я поставил второй вопрос:

— Когда приступить к арестам?

На этот раз первый взял слово Александров. Он говорил очень недолго и высказал лишь то, что одинаково понимали и чувствовали все присутствующие. Он сказал, что мы фактически не можем не только перехватать всех большевицких лидеров, не только войти в дом Кшесинской, но даже проникнуть в помещение большевиков, в третьем этаже нашего собственного дома и произвести обыск. А если бы нам и удалось задержать нескольких лиц, то они были бы выпущены даже не снизу, а сверху.

— Но ведь вы не выдержите равновесия, и все пойдет прахом, — сказал мне Александров.

Конечно, то были факты. И я предвидел большое потрясение; но о нем-то мы и мечтали! Переверзев мне часто говорил, что Россия погибла и ее может спасти только наша контрразведка. Первый раз он мне сказал так:

— Ведь вы же единственный, Борис Владимирович, кто имеет организацию и поддерживает правительство. Россия погибла.

— Павел Николаевич, мы говорим о Петрограде, — остановил я его, потрясенный.

— Да нет же! А я вам говорю о России — она погибла, — отвечает он мне убежденно. — Ведь я же сижу в правительстве и слушаю доклады, которые приходят со всех концов России. Докажите, что большевики изменники, — вот единственное, что нам осталось.

Итак, сведения собраны. В них единственная надежда. Допустить, чтобы последний ход сорвали — никак нельзя. А кем его сделать? Что произошло, когда 21 апреля Корнилов попробовал было вызвать лучший батальон, лучшую батарею. А дача Дурново? Сколько потребовалось ухищрений, чтобы привести людей якобы по приказанию Совета, чтобы захватить двух мелких мошенников, арестованных Совдепом, да, в конце концов, самим же пришлось лезть в окно. Какой сплошной кошмар быть начальником контрразведки в русскую революцию!

К мнению Александрова, высказанному на совещании, присоединились все немедленно. Но ждать, неизвестно до каких пор, мы тоже не могли.

Тогда тут же, на заседании 1 июля, я принял следующие решения:

1. Приказал отменить производство всех 913 дел по шпионажу, больших и малых, находящихся в разработке контрразведки и не имеющих прямого отношения к большевикам, дабы усилить работу против большевиков.

Такое распоряжение при обычных условиях следует признать чистейшим абсурдом. Оно нарушало систему, а, кроме того, очень часто из самых ничтожных новых расследований появляются как бы случайно новые пересечения, из которых возникают дела громадной важности. Но в данном случае я именно считал, что у нас и засечек, и доказательств совершенно достаточно, а не хватало сил, которые надлежало сконцентрировать, чтобы удержать за собой все приобретенное.

По-видимому, новый начальник контрразведки и его старшие помощники понимали этот вопрос одинаково. Отдавая приказание, я его оговорил, что отступления могут быть для исключительных случаев, но каждый раз с моего особого разрешения. Просьб об отступлениях заниматься каким-либо другим делом я не получил.

2. Мы составили список двадцати восьми большевицких главарей, начиная с Ленина, и, пользуясь предоставленным мне правом, я тут же подписал именем Главнокомандующего двадцать восемь ордеров на аресты.

3. Практика мне показала, что то, чего мы не могли провести в Петрограде, из-за вмешательства Совета раб. и солд. депутатов, нам иногда удавалось осуществить вне столицы. Поэтому я решил немедленно начать наступление на финляндском направлении по группе дел № 2 (Ленин — Парвус). Там, в Торнео и Белоострове, были активно настроенные коменданты, а из попавших в список 28 большевиков больше половины ездили к себе на дачи, а также в Выборг. Стало быть, была не исключена возможность их арестовать внезапно в вагоне, а к тому же зацепить с поличным. Из Финляндии я рассчитывал выйти на Петроград.

Поэтому в тот же день, 1 июля, я переселил на границу Финляндии целый отдел контрразведки с 40 агентами. Начальнику его, тому же следователю С., я вручил ордера, приказал арестовывать указанных в них лиц при их появлении на границе и немедленно о том доносить по телефону.

4. Я поставил в известность всех присутствовавших на совещании, что такой порядок будет продолжаться самое большее семь дней. В случае же, если за этот срок нам не удастся обличением и арестами в Финляндии вызвать возмущение против предателей и тем создать благоприятную обстановку, мы все равно 7 июля приступим к ликвидации большевиков в самом Петрограде.

ИЮЛЬСКОЕ ВОССТАНИЕ

В тот же день, 1 июля, около 10 часов вечера, я приехал в Штаб округа. Сходя с автомобиля, я встретился на тротуаре с Половцовым и Балабиным, выходящими из Штаба.

Половцов отвел меня в сторону и в присутствии Балабина сказал:

— Вот тебя-то как раз мне и надо. Положение Временного правительства отчаянное; оно спрашивает, когда ты будешь в состоянии обличить большевиков в государственной измене.

Я ответил:

— Данных у меня совершенно достаточно. Но я не вижу тех войск, которыми мы будем штурмовать дом Кшесинской и около тридцати боевых организаций большевиков, разбросанных по всему городу. Во всяком случае, передай Временному правительству, что если мы чего-нибудь не придумаем до 7 июля, то я все равно приступлю в этот день к арестам в самом Петрограде.

Здесь же в кратких словах я доложил Половцову об отданных мною утром распоряжениях.

Потом я понял, что сделал большой промах, передав эти сведения для доклада Временному правительству. Но в тот момент мне казалось совершенно необходимым, чтобы Главнокомандующий знал о столь важных решениях, тем более что они будут выполняться его именем. Я ответил непосредственно на поставленный вопрос, совершенно упуская из виду, что при новой конструкции Верховной Власти, она не могла сохранить ни одного секрета, и, по меткому выражению Савинкова, строго конфиденциальное решение становилось известным дальше «в товарищеском порядке». Три-четыре министра ежедневно исповедовались в президиуме Совета солд. и раб. депутатов, если сами не состояли в последнем. А тут уже немыслимо поставить глухую стену между меньшевиками и их старыми партийцами, засевшими в доме Кшесинской, с которыми они беседуют и которых уговаривают. Долго ли таким путем узнать все новости, даже не обращаясь к помощи специальных информаторов?

Возьмем хотя бы меньшевика Либера. Я не могу прибавить ни слова — ни за, ни против, кроме того, что скажу ниже, и не имею точных данных, чтобы бросить ему обвинение в сознательной информации, но я не могу также не назвать его привычек очень странными. Да и сам он, приехав к нам 7 июля вызволять большевика Каменева, волнуясь, сказал Каменеву в моем присутствии: «Когда я вчера заехал к вам в дом Кшесинской». Его признание меня нисколько не удивило: я давно знал оригинальные, круговые маршруты Либера из Совета (Таврического дворца) в Штаб округа, из Штаба в дом Кшесинской, оттуда опять в Совет и т. д.

Вокруг того же Либера вертелась компания нескольких, очень подозрительных людей, против которых у нас были начаты интересные расследования. Эти господа жили в небольшой плохонькой гостинице на Фонтанке; Либер сам иногда к ним наведывался. Собственно, отсюда он и попал под обзор контрразведки. Половцов несколько раз говорил мне о жалобах Либера, будто его преследуют мои агенты. Я разводил руками и отвечал, что непосредственных данных у меня нет никаких, но знакомства у него самые предосудительные. Мне объясняли, что то был ярко выраженный тип соглашателя.

Исходя из практики и по всем этим соображениям, можно с уверенностью сказать, что мой доклад Половцову для Временного правительства 1 июля не мог не дойти до большевиков.

Теперь уже точно известно и знаменательно, что как раз на другой день, именно 2 июля, Ленин вдруг спешно стал составлять план восстания. В то же время большевики не скрывали, что для большинства из них восстание произошло неожиданно. Они пробовали объяснить, что 1-й пулеметный полк выступил «по неизвестной причине», а остальные только примкнули «стихийно». Между тем когда через неделю был арестован полковой комитет 1-го пулеметного полка, доставлявший нам так много неприятностей, то его тройка от президиума — живые фигуры из музея Ламброзо — не на шутку перепугавшись, подтвердила, что все указания получала от центрального комитета партии большевиков; а на мой вопрос: «Почему так внезапно выступили?» — мне ответили, что им сказали, будто они будут скоро арестованы.

Сопоставляя эти факты, у меня невольно напрашивается вывод, что немецкие наемники, прослышав, что их хотят захватить не позже 7 июля, поспешили своим выступлением опередить эту дату. Они ускорили восстание, намеченное их руководителями из Берлина.

История уже отметила тот достоверный факт, что восстание явилось «неподготовленным» и началось без ведома отдельных большевиков, которые все вместе так до сих пор и не дали надлежащего объяснения этой поспешности.

Однако если мой промах имел свои последствия, то в конечном результате он случайно послужил нам на пользу: большевики выступили первыми и уже тем самым восстановили против себя все население Петрограда.

День 3 июля наступил для всех нас так же неожиданно, как для многих из них. Временное правительство узнало о выступлении часа на два раньше меня: вероятно, сведение дошло до него по тому же обратному проводу.

Около 5 часов дня, выйдя из одного дома на Невском, я не нашел своего автомобиля. Швейцар поспешил объяснить, что его увели силой какие-то солдаты. Отправляюсь пешком в управление контрразведки. По дороге встречаю несколько автомобилей с вооруженными людьми в серых шинелях, самого безобразного, неряшливого вида, на передних крыльях машины обыкновенно лежит по хулигану с винтовкой штыком вперед. Придя на Воскресенскую набережную, первого, кого увидел, — своего шофера Николая. Его было захватили силой и заставили везти, но хитрец, едва доехав до Литейной, остановил машину; выключив мотор, он поднял капот и на все понукания и окрики, делал вид, что занят исправлениями, отвечал, что мотор испортился. Посидели так минут с двадцать; видя, что мотор не исправляется, вылезли и ушли, выругав напоследок. Простояв еще для виду с четверть часа, Николай закрыл капот, сел за руль и помчался к нам в гараж, где и запер машину.

Тем временем по телефону начинают поступать донесения о митингах в полках, а «наблюдатель» из Совета солд. и раб. депутатов доносит, что большевики требуют немедленной передачи власти советам, и заседание рабочей фракции по этому поводу состоится вечером. Как раз на 8 часов вечера в этот день у меня было назначено свидание на конспиративной квартире, на Моховой улице, с секретным сотрудником, иногда посещавшим дом Кшесинской.

Иду к назначенному часу; узнаю, что большевики поднимают завтра вооруженное восстание. Для этого, на усиление петроградских банд, к утру будут притянуты кронштадтцы и гарнизоны из окрестностей; в том числе, конечно, солдаты сильно большевизанствующего (от франц. bolchevisant — сочувствующий большевикам. — Прим. ред.) 2-го пулеметного полка из Ораниенбаума. Большевики, игнорируя Временное правительство, пойдут на Таврический дворец, разгонят ту часть депутатов, которая поддерживает Временное правительство, объявят о передаче верховной власти Советам и составят новое правительство.

Около 10 часов вечера попадаю в Штаб округа. Сведения, как и следовало ожидать, поступают очень скверные. Приходится радоваться, когда узнаешь, что тот или иной полк согласен в восстании вообще не принимать участия ни с чьей стороны и обещает завтра не выйти на улицу, как заверяют нас полки 1-й Гвардейской пехотной дивизии. Совсем обратное приходит из полков Гренадерского, Финляндского, Павловского и вообще всей 2-й гвардейской дивизии, равно как 1-го запасного и, конечно, 1-го пулеметного, с которым мы давно на положении открытой войны. Эти все не только выйдут на улицу, но выступят против.

Таким образом, пехоты у Главнокомандующего совсем нет.

Артиллерии за ним только запасная батарея гвардейской конной в Павловске. Юнкера артиллерийских училищ уже давно сидят без лошадей и орудий, так как они у них отобраны командами солдат, состоящих при училищах.

Броневики были для нас всегда недосягаемы: они официально подчинялись Совету солд. и раб. депутатов; команды их сильно распущены и выступят, конечно, против.

Остается кавалерия: единственная опора Главнокомандующего — 1-й Донской казачий полк, а также до известной степени 4-й Донской и два эскадрона запасного кавалерийского полка. Вообще же казаки просили их без пехоты не выводить.

Таким образом, выступить Половцову в буквальном смысле не с кем.

Тем временем со всех сторон подтверждаются сведения, что большевики поведут удар на Таврический дворец.

Половцов решает выжидать с казаками событий, чтобы использовать их в удобном случае, когда таковой представится.

Независимо от сего Совет солд. и раб. депутатов надеется притянуть на свою защиту какие-то части.

Он приглашает Половцова переехать в Таврический дворец, чтобы руководить этими войсками оттуда. Воинская секция Совета состоит, мол, из выборных от гарнизона и рассчитывает на некоторое влияние, а распущенная масса номинально подчиняется Совету, отдельная комиссия которого утверждает приказы Главнокомандующего.

Половцов отвечает отказом, предпочитая остаться как бы на фланге с несколькими сотнями казаков. Вместо себя он решает послать в Таврический дворец меня. Узнаю об этом внезапно, приблизительно в 12 часов ночи. Едва успеваю выслушать приказание, как приходится брать фуражку. Меня официально повезет в Совет член исполнительного комитета, бывший большевик Войтинский. Он стоит тут же, около Половцова, и торопит.

Успеваю уже на ходу сказать последнему, что не забуду его прерогатив и что для защиты Петрограда достаточно не больше бригады.

— Требуй больше! Хотя бы дивизию! — говорит Половцов мне вдогонку.

А я уже спускаюсь по лестнице и сажусь с Войтинским в советскую машину.

Если бы мне несколько минут тому назад кто-нибудь сказал, что я буду назначен в Совет, я бы громко смеялся. Но сейчас в один миг карты перетасованы: остались либо защитники Верховной Власти, либо ее противники, с которыми предстоит драться.

В кулуарах Таврического дворца застаю большое оживление. Там всякого рода представители, корреспонденты газет и много отдельных служащих отделов и подотделов Совета.

Тут же только отдельные члены Воинской секции, а остальные все в большом зале, где идет бурное пленарное заседание при участии фракции большевиков. Здесь можно получить все последние новости: солдаты 1-го пулеметного полка, поддержанные отдельными командами, уже собирались у дворца и требовали немедленной передачи власти Советам. Керенский спешно уехал на фронт за войсками для защиты Петрограда. За ним мчались на грузовиках большевики и чуть-чуть его не захватили, опоздав на Варшавский вокзал к отходу поезда всего на 20 минут.

Члены Воинской секции, до сих пор в подавляющем большинстве противоположного нам лагеря, теперь предупредительно знакомят меня со своей организацией. Воочию убеждаюсь, что у них существует нечто вроде параллельного нам штаба с подобием отделений: оперативного, личного состава, конечно, пропаганды, борьбы с контрреволюцией и службой связи. Показывают свои журналы, записи, а по их повышенному и очень бодрому настроению можно подумать, что уже выступили на войну. Но с какими войсками? Никто объяснить мне не может.

Полагаю, что при такой обстановке лучше всего осмотреть входы и выходы дворца на предмет его непосредственной обороны. Едва успеваю обойти это громадное здание, как меня просят пройти на заседание и ведут в одну из боковых зал, где собралось человек двести, во главе с Чхеидзе. Это и была та группа, которая окончательно разругалась с большевиками и, выслушав от них угрозы и ультиматумы о немедленной передаче верховной власти Советам, демонстративно покинула заседание, происходившее в большом зале.

Среди собравшихся вижу высокую фигуру министра почт и телеграфа Церетели; тут же Гоц, Анисимов и другие эсэры. Стараюсь вникнуть в происходящие дебаты. Слышу, как одни укоряют других, вспоминая, что давно предлагали порвать с большевиками, но их не послушались. Длинную тему особенно подробно развивает своим отчетливым и уверенным голосом Дан. Становится ясно, что продолжается старый спор, тем более что ораторы уходят в далекое прошлое.

Говорить не на тему и не о том, что сейчас надлежит делать, — принято во все революции и даже в самые решительные минуты (Так, в последние часы Парижской Коммуны, когда снаряды рвались у последних редюитов (фр. réduit — опорный пункт. — Прим. ред.) коммунаров, эти также спорили о каких-то ассигнованиях по театральному бюджету.). Так было и у нас, пока председательствовавший Чхеидзе не прекратил горячих прений и не перевел дебаты на жгучий вопрос — как привлечь к себе солдат? Собрание постановляет — представителям полков вернуться в свои части и уговорить их выступить на стороне Правительства. Тут же делается подсчет, кто куда поедет, но выясняется, что миссию эту берут на себя всего 39 человек, в том числе и какой-то матрос, который должен «слетать» в Кронштадт и обратно.

Не выдерживаю, посылаю Чхеидзе записку, что прошу слова. Он передает, что имел в виду предложить мне говорить последним, и прекращает запись.

Жду с нетерпением, так как уже 5 часов утра.

Наконец, Чхеидзе объявляет, что заключительное слово предоставляется «Помощнику Главнокомандующего», и все поворачиваются в мою сторону, из чего заключаю, что наступила моя очередь. Не знаю, почему ему понадобилось повысить меня на эту должность, но для авторитета это совсем не так плохо.

«Не разбрасывайтесь, — начинаю свою речь, — и весь Петроградский гарнизон нам вовсе не нужен». Далее объясняю, что если 39 человек поедут, как они записались, по одному в полк, то они не смогут обойти даже и нескольких рот, а на митингах их все равно провалят, и они никого не приведут. Говорю, что нам нужен отнюдь не гарнизон, а только бригада, или даже полк в 2—3 тысячи человек; но необходимо, чтобы эти люди действительно активно выступили. А для этого предлагаю, чтобы все 39 человек поехали только в один какой-нибудь полк 1-й Гвардейской дивизии, поддержали там друг друга коллективным выступлением и действительно повели людей за собой.