IV. 1701 г. 11 января (Москва). Письмо отца Франциска Эмилиана, миссионера общества Иисуса. Копия. Без адреса

Достоуважаемый господин! Лишь только я прибыл в Азов, тотчас послал оттуда к вам письмо, которое мой товарищ отослал через венецианских (корабельных) капитанов, возвращавшихся домой, и которое, надеюсь, передано вам. Прожил я в Азове до самого праздника святого Андрея, потому что в то время, как я приготовлялся отправиться в конце июля в обратное путешествие, начала свирепствовать жестокая моровая язва, в три месяца похитившая 9,000 человек, в том числе и нескольких из наших моряков, которых я не мог покинуть в такое время. Я сам заразился, и у меня появился на шее ядовитый нарыв, который, после воздержания от пищи в продолжение многих дней и вследствие бессонных ночей, наверно довел бы меня до смерти, если бы в одну ночь, уже как я думал, последнюю в моей жизни и сделал обет Божией Матери Сакрамонтанской, нарыв не прорвался сам собою, после чего в скором времени последовало и выздоровление. После того я вторично заразился; у меня вскочил карбункул на правой руке, но и тут помогла та же помощница Божия Матерь. Когда боль немного утихла и когда некоторые из вельмож собирались возвращаться в Москву, я стал просить, нельзя ли и мне присоединиться к ним. Они на словах обещали мне золотые горы, — охрану, безопасность, но затем в первую же ночь я был брошен одним из них (которого сыну, однако, оказаны были в Риме блаженной памяти святейшим отцом многочисленные благодеяния) на пустынном острове, так что я не мог отправиться ни назад, ни вперед. Там я простоял вплоть до третьяго часа после полуночи и недалеко уже было от того, что козаки отняли бы у меня все и убили бы, если бы один из них не сжалился надо мною, и не упросил остальных не трогать. Они скоро бросились [51] уходить с острова, оставив меня, хотя и без вреда. В три часа после полуночи мы заметили, насколько могли заметить в темноте и при том небольшом огне, какой был у нас, что происходит какое-то движение на р.Дону и затем увидели, что пристали два судна, на которых был поставлен мост, но не видали никого, кто управлял ими, за исключением только молодого юноши, который один управлял, для чего, в других местах, требуется четырнадцать или, по крайней мере, десять человек. Я опять догнал того моего вельможу и тоже в степи или иначе сказать, в безлюдных местах, но опять был оставлен на берегу другой реки. Когда я пожелал переправиться, то нужно было заплатить значительную сумму перевощикам, но я снова догнал боярина у Валуйки, первого города за степями, и следовал с ним далее. Тут он потребовал, чтобы я продал ему маленького калмыка, которого я купил и вез с собою; когда же я сказал, что нам не позволено заниматься такого рода торговлей, то он явно стал обнаруживать бешенство, не соглашался дозволить, чтобы я с ним ехал дальше, и стал даже строить мне при посредстве местного воеводы козни, чтобы отнять у меня мальчика. Заметив это и не желая передавать святыню собакам (я уже крестил мальчика, дав ему имя Иосифа — Михаила), я решился отправиться один, несмотря на то, что отсюда и до города Ливен вся местность пользуется дурной славой по причине жестоких разбоев, и несколько раз моя жизнь висела, так сказать, на нитке. При этом еще и оба мои извозчики стали бунтовать против меня, так что сами они стали господами, а я должен был изображать собою конюха, ходить за лошадьми и караулить их, иначе потерял бы их. Другого имени, каким меня они звали, у меня не было, как: «римский диавол», «римская собака», «римский ублюдок» и проч. Я надеялся, что ближе к Москве будет лучше, но вышло хуже, потому что когда русские узнали, что понесли поражение при Нарве (о котором в Азове ничего еще не было известно, даже об осаде не было слышно), и что два полковника убежали к шведам, то, невозможно описать, какую они великую ненависть высказали к [52] немцам, и я опять два раза едва на ноготок был от смерти, которой мне грозили пьяные, волновавшиеся крестьяне, среди коих я был совершено один. Отсюда до самой Москвы не только в гостинницах, но и на общественной дороге я был встречаем тысячью и тысячью самых тяжких ругательств со стороны всех, так что с минуты на минуту нужно было ожидать кулаков или ударов. Я не преувеличиваю, но пишу истину, что с самым последним негодяем из народа нельзя было бы хуже обращаться. За все это да будет благословен Бог, за которого мы никогда не в состоянии достаточно терпеть! Сладостным мне все это казалось, и я желал только одного, чтобы Бог сохранил мне моего маленького Иосифа-калмыка, которого я теперь заставляю учиться по латыни, однако так, чтобы он не забыл и своего калмыцкого языка. Быть может, Бог по своей благости даст, что со временем этот калмык совершит многое у своего народа во славу божию; потому что этот народ, с которым я много разговаривал, не неспособен восприять святое благовестие. Мне xoтелось бы при счастливой случайности препроводить мальчика в наши страны, чтобы там он безопасно обучался, потому что здесь все изменчиво и ненадежно.

О делах нашей миссии я сообщал в другом письме. В нем я писал и о татарах, с которыми имел сношения. Если вы признаете эти сведения достойными внимания, то благоволите сообщить их высшей власти, но нужно остерегаться, чтобы все это не попало в руки мирян.

Я прибыл сюда в Москву в последний день года, 31 декабря старого стиля и нашел все в плачевном положении, а церковь нашу большею частью в запустении, так как весьма многие офицеры наши католики или убиты или взяты в плен. Остаются только мастера, да вдовы и сироты, на пропитание которых приходится много тратить денег. Я решительно не вижу, каким образом мы могли бы собрать денег на содержание церкви и на удовлетворение других необходимых нужд, так как едва ли можно надеяться получить хоть что нибудь от офицеров, которые так рассеяны по разным местам. Да подвигнет Бог чье либо сердце вспомнить и об этой миссии. С своей стороны я [53] оказал помощь стольким беднякам и до того бедным, ежедневно стучащим в мою дверь, что сам довел себя до coстояния нищего. Но надеюсь на милость божию (на которую одну и следует здесь возлагать все надежды), что она не оставит меня и теперь, как и прежде не оставляла никогда. Смиреннейше и усерднейше прошу вас, благоволите всеми способами и со всею заботливостию добиваться, чтобы наконец утвердили выдачу нам содержания. Господин Шметтан послал распоряжение нашему банкиру, чтобы каждые три месяца нам брать содержание. Надеясь на это, мы совершили путешествие в Азов и многое другое на свой счет (от католиков здешних ни на что нельзя расчитывать, потому что сами они бедняки. Это знают и почтеннейший господин Гвариент и другие, бывшие здесь); но теперь мы сидим на мели, так как банкир сказал нам, что господин Шметтан прислал ему другое контр-распоряжение, — ничего нам не выдавать, пока не получит нового письма о выдаче. Уже совсем не знаем, на какие средства нам жить. Дай Бог, чтобы наконец состоялось какое нибудь твердое распоряжение насчет этого. Никто не поверит, да и не легко убедится, не зная обстоятельств, как велика наша тревога, как велико наше мучение и как велика опасность, что уменьшатся наша слава и уважение к нам. Нас даже теперь подозревают, что мы монахи, не имеющие ничего своего, или что мы пришли сюда от крайней нужды. То и другое вредит здесь успеху св. евангелия.

Учителю, который в то же время и органист и певец, ежегодно платится 50 рублей или 208 империалов, церковному служителю — 12 рублей, тем, которые наблюдают за чистотой в церкви и моют утварь — 8 рублей; за дрова для отопления церкви, ризницы и училища — 10 рублей; за вино для принесения даров и омовения чаши около 9 рублей; за воск и лампаду пред Дарами во весь год издерживается более 15 рублей. Все это в общей сложности уже доходит до 104 рублей и самая большая часть этих издержек теперь лежит на нас, так как с общины в действительности мы едва можем собрать 25 рублей. Я уже умалчиваю о милостыне, какую необходимо давать вдовам и сиротам, [54] потому что когда это делают у своих синагог лютеране и кальвинисты и даже довольно щедро, то и мы должны делать хоть что нибудь, насколько позволяет наша скудость. Кроме того всегда нужно бывает что нибудь починить или в утвари или в здании. Вы легко можете рассудить, не превышает ли все это наши силы. Однако и после всего этого, даже и при настоящей трудности обстоятельств мы охотно перестали бы напоминать, лишь бы раз навсегда твердо постановлено было и приведено в надлежащий порядок дело о нашем содержании, о чем смиреннейше на коленях умоляем вас; потому что если этого не будет сделано, то я наверно предвижу, что наша миссия или мало будет приносить пользы или даже совсем будет бесполезна и мы будем находиться в постоянном истощении сил и опасности подвергнуться поруганию. Если письмо господина Шметтана не будет выслано (что весьма легко может случиться при теперешних военных временах, когда Польша взволнована и Швеция впуталась в войну с Московским государством), то нет никакого средства спасти нас, так как нет решительно ни одного человека, который мог бы в настоящее время помочь нам, хотя бы ссудою. Поэтому умоляем, как только можем, смиреннейше, чтобы вовремя оказана была нам помощь.

Другое, о чем осмеливаюсь покорнейше просить, заключается в том, чтобы вы благоволили позаботиться о подателе этого письма. Он откровенно расскажет вам свое дело. Он своею жизнию давал здесь прекрасный пример и кроме того отличался великим благоразумием, и в то время, когда другие от непохвальной простоты попадали в беду, он оставался цел. Сверх того он спас нашу миссию от огромнейшего креста и всю католическую общину от поругания, удалив своею властию позорного священника. Не упоминаю об его любви, какую он показывал больным своим врачебным искусством, и о других его делах. Я с удивлением взирал на необычайные добродетели этого человека и почитал его. О, если бы вы и почтенный господин Вальдгаус посодействовали его желаниям! От армян и от всех других он имеет прекрасные свидетельства. В продолжение весьма [55] многих лет он мужественно поддерживал (нашу) миссию в Эрзеруме. Благоволите воздать ему добром за нас, много ему обязанных, и помочь ему, по мере возможности, в том, чего он желает. Если бы он знал немецкий и славянский языки, то был бы нам здесь полезным и как бы ангелом, ниспосланным с неба.

О делах у Нарвы сообщаю следующее. Из царских офицеров один перебежал на сторону шведов. Он сам родом швед, по имени Иван Гуммерт, самый высший артиллерийский капитан. Он был у царя в числе самых близких и доверенных людей и царь ему больше всех доверял. Он — лютеранин. Он все открыл шведам. Прежде они очень дурно направляли орудия, после же его бегства шведы точнейшим образом направили свои орудия туда, куда было нужно и полезно, и шведское войско, которое прежде довольно слабо нападало, вдруг в удобном месте ворвалось в лагерь, как будто его вели за руки сами русские. Говорят, что сам полковник, которым был кальвинист, удалил казаков и открыл шведам дорогу; он даже был убит собственными солдатами. Благословен Бог, что никакой измены не произошло ни от одного офицера-католика! Полк светлейшего царя — Преображенский заслужил великую похвалу даже от самих шведов за то, что и без полковника сражался храбро. В этом сражении из нашей общины убиты: полковник Краген, Турлавилль, Антоний Схада, Франциск Костанка, Лев Гио, Иван Юст, Константин — царский трубач, Антоний минер, славнейший господин Ланг, два родственника Ахинтона и пр. Другие, о которых до сих пор нет точных известий, взяты в плен в этой битве, именно: славнейший господин Ахинтон, Яков Гордон, Генрих Гордон, Николай Серриер младший. После сражения и перемирия взяты в плен: господин Карбонарий и многие другие, о которых однако не многие сожалеют по той причине, что они слишком уж верили в шведов и не ушли, хотя могли уйти. ²⁸

Еще об одном просил бы вас, чтo вы легко могли бы поручить кому либо из своих. В стране казаков, у границ Крыма и у Кубани я встретил многих австрийцев, которые [56] во время осады Вены захвачены были татарами, когда им было по девяти или осьми лет, и до сих пор живут в рабстве частию у татар, частию у казаков. Услышав, что здесь находится священник из императорской земли, они, к великому моему утешению, сами пришли ко мне и заявили, что живут и умирают в той самой вере, в которой родились. Они еще умели изображать крест и говорить небольшие молитвы на ломаном немецком языке; об остальном не имели уже никакого понятия. Я очистил их души, насколько мог. Когда я стал советовать им бежать, что им легко было сделать, то они отказались, говоря, что не знают, будут ли иметь в нашей земле что есть, так как наверное все имущество их погибло. Один из них вспомнил, что его звали Михаилом Траксером, сказал, что в Вене, в Леопольдштате был у него брат, а родители и друзья на Венмарке или на Фишемарке. Если бы возможно было что-нибудь узнать или сообщить друзьям его, то этим вы оказали бы великую милость, так как он готовится возвратиться.

Покорнейше прошу вас, благоволите склонить в пользу нашего дела преосвященного. Если найдется какая нибудь благочестивая душа, которая захочет помочь этой миссии каким-либо пособием, то теперь для этого самое подходящее время; потому что едва ли возможно ожидать, чтобы нам было потом еще хуже. Надеюсь, что потом мы уже никому больше не будем надоедать этого рода делами. Достопочтеннейшему господину Вальтгаузу благоволите передать наше нижайшее почтение. Москва, 11 января 1701 г. Преданнейший раб, отец Франциск Эмилиан.

Р. S. Умоляю, благоволите позаботиться, чтобы вспомоществование, какое возможно оказать, доставлено было нам в скором времени.