Достопочтенный господин! После письма, отправленного к вам через господина посла, я не писал иного письма, кроме писанного через барона Бугсдорфа, уехавшего от нас в октябре месяце, каковое, надеюсь уже дошло до вас. Причиною дальнейшего затем молчания были козни здешних людей, которые всячески подстерегали мои письма, потому что надеялись, вероятно, открыть в моих письмах к г. Гвариенту, Бог знает, какие вещи. Согласно уговору я отправил к сказанному господину три письма (которые мог бы читать весь свет). Дошли ли оне все к нему, до сих пор нельзя было узнать, поэтому я до сих пор не мог решить, можно ли мне было откровенно писать и к вам.
Наша церковь, бывшая сначала в самом цветущем и счастливейшем состоянии и возбуждавшая зависть в других иноверцах, приходит, в настоящее время, по непостижимому Божию попущению, в большой упадок. Паства наша уменьшилась в своем числе, потому что недавно прибывшие иноземцы, в числе которых католиков мы насчитывали 20 из числа англичан, 40 из числа голландцев, 80 из числа итальянцев, уже давно своевольно вышли из нашей общины, а теперь еще вышло 8 венецианских капитанов кораблей, с несколькими офицерами и многими другими. Ослабела наша паства в своих силах, потому что наш столп, господин генерал Гордон, простился с этим миром 29 ноября старого стиля. Я был при нем до последней минуты. Во время этой болезни (у него была cholica ventosa) он много раз врачевал себя св. исповедью и подкреплял св. причастием. В то время, как я совершил таинство елеосвящения, он просил, чтобы мы оба пришли к нему и когда это было исполнено, он простился с нами. В полдень прибыл и светлейший царь. Увидев, что я стою у умирающего, он спросил генерала: «это врач твой»? Господин генерал отвечал на это: «да, светлейший государь! Телесные врачи теперь мне не помогут; единственное [46] утешение мне — врач моей души». На это светлейший царь ответил: «Dobro batzka, niemozesch lutschi gielat (dielat)». (хорошо, батька, лучше этого ты не можешь ничего сделать). После того светлейший царь совещался с находившимися тут врачами и сам советовал разные средства. Прибыв затем опять, около 11 часов ночи, когда я тут находился неотступно и когда больному, повидимому, стало лучше, царь удалился с великим утешением; но вскоре после его ухода боли стали сильно увеличиваться, так что генерал сказал мне: «отец, для чего вы молитесь о моем здоровьи; все кончено; приготовимся в путь». Поэтому вскоре затем по его желанию мы стали читать отходную его душе и он как будто по данному знаку впал в агонию, но затем воздав еще твердым голосом глубочайшее благодарение Богу за то, что умирает не так, как пришлось умереть столь многим другим без священника, без св. таинств, в татарских степях, просил нас еще прочитать псалом «Помилуй мя Боже», наскоро простился с супругой, благословил сыновей и дочерей, и затем, приказав им слабым голосом удалиться, повторил уговор, чтобы по его знаку дать ему разрешение и прерывающимся голосом стал указывать в частности, что нужно разрешать, а также сказал опять о своем намерении приобресть священные индульгенции; вдруг голос его стал более и более слабеть; тем не менее, хотя голос его уже прерывался, он продолжал, насколько мог, перечислять дела веры, надежды и любви и вдруг, осеняя себя святым крестом, ударил себя в грудь и схватил мою руку. Придя в себя, он опять осенил себя крестом, подал условленный знак, опять убеждал, чтобы исполнено было его решение касательно священных индульгенций, призывая святейшие имена, которые он кое-как повторил три раза, затем совершенно потерял голос и, подняв глаза на висящий вблизи постели образ Пресвятой Девы, лишился всех чувств в то самое время, как светлейший царь входил в соседнюю комнату. Когда светлейший царь вошел и увидел, что я отступаю к изголовью, чтобы не заслонять с правой стороны умершего, то царь сказал: «оставайся здесь, отец, и делай свое дело, как хочешь: я [47] тебе не буду мешать». При этом он возгласил к умершему: «Петр Иванович, не узнаешь ли меня?» Но он даже не отвел глаз от образа Пресвятой Матери и не подал никакого знака, что узнает. После двух легких конвульсий он сладко вздохнул. Тогда светлейший царь, взяв зеркало, исследовал, есть ли еще признак жизни, не нашел никакого и, взглянув на меня, сказал: «отец, я думаю, он уже умер». Когда это подтвердили и врачи, то я совершил обычный обряд, и когда я вливал в сосудец святую воду, чтобы окропить умершего, светлейший царь подошел, и спросил меня: «что это такое?» Я ответил: «Святая вода». «Хорошо, очень хорошо ты делаешь», ответил он, и, закрыв умершему глаза и поцеловав его с глазами, исполненными слез, удалился. Едва я ушел от умершего, как был приглашен ко врачу его величества господину Цополю, который теперь стал возвышаться и входить в славу, так что он мог бы оказать помощь и нашей церкви. Он заболел и четыре ночи страдал от болезни (petechia). Я не мог снять на себе одежды, чтобы быть готовым каждую минуту явиться к нему, потому что он выказывал великий страх перед смертию и нуждался в большом утешении. Наконец 4 декабря старого стиля он испустил дух, как имеем упование, счастливо. Невозможно передать, как много труда было, достопочтеннейший господин, с этим благочестиво почившим господином, чтобы уничтожить в нем страх смерти. На помощь себе я призвал отца Иоанна, но он и нас обоих истомил. Я полагаю, что Бог, ниспослав эти бедствия, оказал ему милость, чтобы он мог в этой еще жизни загладить то, что оставалось загладить.
И так теперь мы лишены, можно сказать, всякой человеческой помощи. Наш господин Карбонарий ничего теперь не может сделать, так как он в небольшой милости у его величества, и нельзя думать, чтобы легко восстановил ее. Лютеране, кальвинисты имеют покровителей, резидентов, послов, поверенных еретических князей; у нас же нет никого. Господин генерал Гордон незадолго до своей смерти рекомендовал наше общество светлейшему царю, на что тот ему ответил:“Nie bogis, batzka!» [48] (не бойся, батька!). И, действительно, насколько дело касается светлейшего царя, я бы нисколько не беспокоился, так как в делах веры он слишком явно ставит нас выше прочих; но так как около него много есть наушников — злейших врагов нашей веры, то желательно было бы и иметь какой-нибудь щит. О, если бы возможно было, при какой-либо счастливой случайности, перенесть к нам тот параграф, который предложил в Вене бывший там отсюда послом господин Возницин относительно покровительства над греческим вероисповеданием у Буда и в других странах нашего императора, потому что в том параграфе есть и с здешней стороны обещание, что и здесь, в Москве, мы должны в равной мере находиться под защитою. 26 Нужно, однако, чтобы такая выписка была скреплена печатью какой-либо большой власти, удостоверяющей, что выписка сделана верно. Я пишу об этом к господину Гвариенту и к господину Дольбургу. Если вы, ваше преподобие, благоволите оказать содействие с своей стороны, то этим вы покажете особенное к нам расположение. Уже одно известие об этом смутит многие дерзкие умы еретиков.
Во время похорон генерала Гордона светлейший царь приказал сказать нам, чтобы мы совершали все вообще церемонии, как у нас принято, и служили бы обедню, хотя в то время был такой жесточайший мороз, какого здесь не запомнят от двадцати лет. Над надгробной речью я проработал вместе с другими почти восемь дней, извлекая содержание из целых томов рукописи, в которых сам благочестиво скончавшийся описал свою жизнь. 27 Но труд мой оказался напрасным. Некоторые змеи-еретики, боясь, что наш генерал получит какое-либо большое прославление, чем Лефорт, так устроили у царя, что накануне похорон к ночи пришло приказание, чтобы надгробная речь была по польски. Отец Иоанн превосходнейшим образом это выполнил, насколько мог. Царь с надлежащею скромностию присутствовал, когда в доме кадили ладоном и окропляли труп; потом он вел в строю своих солдат, затем присутствовал при богослужении и проповеди, стоя то в самом храме, то в ризнице, смотря по тому, как [49] ему позволяло время, свободное от занятия с солдатами. О царе говорят, чтo кому вздумается, но несомненно, что у него громадные дарования. Я стоял почти в оцепенении (ибо дело было для меня совершенно неожиданное), когда он разговаривал с докторами у тела благочестиво почившего господина генерала, и все, как следует, называл подлиннейшими словами, то латинскими, то греко-латинскими, употребительными в медицине, приводил примеры из истории и свидетельства, словом, это был бы знаменитейший государь и был бы благосклоннейшим к нам, если бы его не окружало столь много ядовитых лиц, которые всячески противодействуют нашему благу. У гроба благочестиво почившего господина генерала царь выказал мне великое внимание, так что мы чрезвычайно этому удивлялись. В день похорон царь позволил цесаревичу, т.e. своему маленькому сыну, придти к нам. Царевич с любопытством все осматривал и с большим благоговением воздавал честь нашему храму. Вскоре затем прибыла и сама царевна, его сестра Наталия и держала себя в храме со всею скромностию и благоприличием. О, если бы Бог тронул сердце светлейшего царя! От этого все зависит. Скоро у нас была бы огромная жатва, если бы только дозволено было каждому действовать по своей воле. Наш мученик, диакон Петр, о котором я писал в другом письме, поистине живой мученик и остается твердым, хотя и находится в ссылке, в монастыре, именно у берегов моря, у Архангельска. Он заключен в подземную темницу и питается черствым хлебом и малым количеством воды. Он совершил много подвигов твердости, вполне достойных истории. О, если бы здесь был такой человек, который, пользуясь расположением светлейшего, мог бы изложить ему истинное положение дела, то я не сомневаюсь, что этот бедняга (диакон) получил бы свободу. Палладий освобожден из темницы, но ему еще не позволено совершать литургии. Он теперь обучает нескольких князей, но ему не совсем доверяют. Нужно желать, чтобы наша осиротевшая, оставленная всеми миссия получила особенную помощь молитвами святых мужей, потому что диавол употребляет все средства, чтобы [50] смутить ее; но Бог восстанет! Смиреннейший слуга Франциск Эмилиан.
IV
