Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. гом, или под которым они подписывались индивидуально, ясно показал — не стоит об этом забывать, — что интересу от природы свойственно сопрягаться с интересом

гом, или под которым они подписывались индивидуально, ясно показал — не стоит об этом забывать, — что интересу от природы свойственно сопрягаться с интересом других, поступаясь единоличным самоутверждением. Поэтому ког­да преступник в некотором смысле возобновляет свой эго­истический интерес, отрывает его от договорного или ос­нованного на договоре законодательства и восстанавливает против интереса всех остальных, разве не идет он напере­кор естественной склонности? Разве тем самым он не по­ворачивает вспять историю и внутреннюю необходимость? И поэтому разве мы не сталкиваемся в лице преступника с персонажем, олицетворяющим, помимо прочего, возврат природы в пределы общественного тела, вышедшего из ес­тественного состояния на основании договора и повинове­ния законам? И разве этот естественный индивид, которому свойственно не подчиняться естественному развитию инте­реса, тем самым не парадоксален? Ему неведом необходи­мый вектор этого интереса, ему неведомо то, что его инте­рес достигает высшей точки, принимая игру коллективных интересов. Разве этот природный индивид, который несет в себе древнего лесного человека со всей его фундаменталь­ной, до-социальной архаикой, в то же время не противоре­чит природе? Словом, разве преступник — не восставшая против самой себя природа? Разве он не монстр?

Именно таков общий дух, согласно которому новая эко­номика карательной власти формулируется в новой теории наказания и преступности; именно таков горизонт, в котором впервые поднимается вопрос о возможной патологической природе криминальности. Согласно традиции, которую вы найдете у Монтескье, но которая восходит к XVI веку, Сред­невековью, а также римскому праву, преступник и, главное, частота преступлений являются в обществе проявлениями болезни общественного тела. Частота преступности отража­ет болезнь, но болезнь коллективную, болезнь обществен­ного тела. Совсем другого рода тема, хотя на первый взгляд она и кажется аналогичной, заявляет о себе в конце XVIII века: утверждается, что не преступление является болезнью

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

общественного тела, а преступник как таковой вполне мо­жет оказаться больным. Такая точка зрения со всей ясностью звучит в эпоху Великой французской революции, в дискус­сиях, которые разворачивались в 1790-1791 гг., в ходе подго­товки нового Уголовного кодекса. Я приведу вам некоторые тексты, например такие слова Прюньона: «Убийцы — это исключения природных законов, всякое моральное сущест­во в них отсутствует [...]. Они за пределами обычных мер». А вот еще один пассаж: «Убийца — это [поистине] боль­ной человек, все чувства которого искажены нарушением общей организации. Его пожирает едкий и сжигающий его самого нрав». Вите в своей «Предупредительной медици­не» утверждает, что некоторые преступления, возможно, яв­ляются разновидностями болезней. А Прюнель в XVI томе «Журнала по медицине» представляет проект исследования, основанного на изучении материалов Тулонской каторжной тюрьмы, призванного выяснить, следует ли считать больны­ми злостных преступников, заключенных в Тулоне. Если я не ошибаюсь, это первый случай обращения к теме возмож­ной медикализации преступников.

Мне кажется, что с этой группы текстов и проектов, в частности с проекта Прюнеля, и начинает складываться то, что можно было бы назвать патологией криминального по­ведения. Отныне, и вследствие функциональных принци­пов уголовной власти, — не новой теории права, не новой идеологии, но внутренних норм экономики карательной власти, — карать будут, конечно, только от имени закона, в силу ясной для всех очевидносги преступления, но при этом будут карать индивидов, неизменно включаемых в горизонт болезни: судить индивидов будут как преступников, но ква­лифицировать, оценивать, мерить их будут в терминах нор­мального и патологического. Вопрос о незаконном и вопрос о ненормальном, или вопрос о криминальном и вопрос о патологическом, отныне связаны между собою, причем не с точки зрения новой идеологии, исходящей от государствен­ного аппарата или же нет, а согласно технологии, характери­зующей новые нормы экономики карательной власти.