Кара Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. жестокость была той формой или, точнее, той интенсивнос­тью, которую оно принимало, доходя до некоторой степени редкости

жестокость была той формой или, точнее, той интенсивнос­тью, которую оно принимало, доходя до некоторой степени редкости, тяжести или скандальности. За некоторой чертой интенсивности преступление считалось жестоким, и жесто­кому преступлению должна была отвечать жестокость на­казания. Жестокие кары были призваны отвечать жестоким преступлениям, повторять их в себе, но повторять, подавляя и побеждая. Жестокость кары должна была поколебать жес­токость преступления величиной торжествующей власти. Это была реплика, а не мера.

Преступление и кара за него сопрягаются исключитель­но этим своеобразным дисбалансом, складывающимся вок­руг ритуалов жестокости. Поэтому и выходит так, что сколь угодно тяжкое преступление не могло вызвать проблему, так как сколь бы тяжким оно ни было, сколь бы жестоким оно ни выглядело, власть всегда располагала большим; у ин­тенсивности правящей власти было нечто такое, что всегда позволяло ей ответить на преступление при всей его жес­токости. Неразрешимого преступления и быть не могло, поскольку на стороне власти, которой требовалось на него ответить, всегда была дополнительная власть, способная сю заглушить. Вот почему власти никогда не приходилось отступать или колебаться перед жестоким преступлением: ее собственный запас жестокостей позволял ей просто за­тмить его.

Согласно этому принципу и разворачиваются великие сцены казней XVII и еще XVIII веков. Вспомните, к при­меру, жестокое преступление, совершенное против Виль­гельма Оранского. Ответом на его убийство стала не менее жестокая казнь. Это произошло в 1584 г., и об этом сообща­ет Брантом. Убийцу Вильгельма Оранского казнили восем­надцать дней: «В первый день его привели на площадь, где стоял котел с кипящей водой, и опустили туда руку, которой он нанес смертельный удар. На следующий день ему отре­зали руку, та упала к его ногам, и его заставляли без кон­ца подбрасывать ее над эшафотом. На третий день взялись раскаленными щипцами за его грудь и плечи. На четвертый день с теми же щипцами перешли к его спине и ягодицам,

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

и так этого человека пытали восемнадцать дней кряду, а в последний день колесовали и сжимали в тисках. Спустя шесть часов он все еще просил воды, но ему было отказано. И наконец, королевскому судье было приказано довершить дело удушением, дабы душа его не отчаялась».

Примеры подобной ритуальной избыточности обнаружи­ваются до самого конца XVII века. Вот случай из юридичес­кой практики Авиньона (речь идет о Папских территориях, поэтому нельзя считать, что дело имело место во Франции, однако оно дает представление об общем стиле и экономи­ческих принципах казней). Казнь заключалась в следующем. Осужденного, надев ему на глаза повязку, притягивали к столбу. Со всех сторон эшафота загодя устанавливались ко­лья с железными крючьями. Священник исповедовал греш­ника, и «после того как тот получал благословение, палач, вооруженный молотом наподобие тех, какими пользуются в скотобойнях, изо всех сил ударял несчастного в висок, и тот падал замертво». После его смерти казнь только начина­лась. Ведь, по большому счету, целью было не столько пока­рать виновного, не столько искупить преступление, сколько совершить ритуальную манифестацию неизмеримой кара­тельной власти; и эта церемония карательной власти, сосре­доточенная вокруг самой этой власти и начинавшаяся, когда ее объект был уже мертв, неистовствовала над трупом. Пос­ле того как несчастный умирал, палач «огромным ножом перерезал ему горло, оттуда вырывалась кровь, и начинался страшный спектакль; палач разрубал щипцами сухожилия, а затем вскрывал тело и вынимал сердце, печень, селезенку, легкие, которые, в свою очередь, подвешивал на железные крючья, снова разрезал, делил на части и опять подвешивал куски на крючья, так же, как это делается с тушей животно­го. И кто мог смотреть на это, смотрел».

Как видите, механизмы власти так сильны, их превос­ходство в ритуале так точно рассчитано, что, наказывая, никогда не приходится возвращать преступление, сколь бы ужасным оно ни было, в распоряжение природы. Власть достаточно сильна, чтобы вобрать в себя, продемонстри­ровать и аннулировать тяжесть преступления в рамках ри-