Потрясенная известием о разгроме, Екатерина дала волю своему гневу. 30 сентября послу в Англии де Мовисьеру, рассказавшему ей о поражении Строцци и жестокостях испанцев, она передала информацию, полученную из других источников: «Раненым помогли умереть с помощью яда, который их заставили выпить уже в плену». Она просила небо наказать испанцев за такую жестокость: «Я надеюсь, что если люди не отомстят, Господь это сделает сам, и что он не оставит безнаказанным это бесчеловечное и варварское преступление, подобного которому никогда ие совершали люди, чьей профессией является война».
Современники верили в рок. Само небо указывало на это. В марте наблюдали тревожное свечение на небосводе. [333] Кюре Провена Клод Атон 8 марта записал, что видел нечто вроде северного сияния в форме дракона, а затем днем появились разноцветные облака. В Риме в этот же день видели нечто, принятое за комету. К 10 мая появилась теперь уже настоящая комета синеватого цвета. Не сумев объяснить эти явления, люди обратились к интерпретации астрологов, чьи труды выходили отдельными выпусками. В одном таком издании содержалось объяснение доктора и астролога Франческо Либерати из Рима. Явление кометы, совпавшей с солнечным затмением, видимым утром 20 июня, предвещало катастрофы: «Это возвещает нам, что грядет год великих бедствий, потоками будет литься кровь и начнутся сражения на море и на суше». Предсказывали и другие многочисленные бедствия: религиозные волнения, тревога и бедность, великие дожди, которые разрушат дома. Но самые большие несчастья грядут в 1583 году в результате слияния 2 мая Сатурна и Юпитера. И действительно, небо не ошиблось! К военному разгрому добавились великие финансовые бедствия. Король был вынужден потребовать немедленной выплаты новых налогов на сукно и вино, хотя была велика опасность возникновения народных бунтов в Нормандии, Шампани и Пикардии. С января по ноябрь 1582 года он потребовал шесть займов у городов. Ценой этих усилий ему удалось выплатить 600000 экю, необходимых для сохранения союза с швейцарскими кантонами. 16 июля он решил направить уполномоченных по всему королевству, чтобы выяснить, возможен ли выкуп его владений и каким образом можно успокоить народ. Позже — в 1583 году, результатом этой долгой работы станет появление большого количества эдиктов о реформе; так, в январе появится настоящий кодекс о водах и лесах, а в марте — установление о распределении оброка.
Но едва начав это достойное похвалы реформирование, король вдруг впал в меланхолию. Его депрессия была настолько глубокой, что казалось, он близок к самоубийству. Екатерина же, наоборот, после поражения на Азорах, как-то воспряла духом. Отодвинув «миньонов» и воспользовавшись временным безволием короля, она предприняла энергичные [334] меры, чтобы закрепить позиции герцога Анжуйского в Нидерландах. Она направила ему рейтар, а потом, в сентябре, набрала настоящую армию из швейцарцев и французских солдат, всадников и пехотинцев, командовать которыми поставила Франсуа де Бурбона, герцога де Монпансье. Главнокомандующим французских армий был назначен маршал де Бирон. В пограничных провинциях королевские провиантмейстеры должны были любыми средствами помочь снабдить продовольствием эти войска. Результатом морского поражения Строцци стало, по крайней мере, то, что французы оказались вынуждены сбросить маску и признать, что речь идет не о личной ссоре одних только Екатерины Медичи и Филиппа II.
Королева поощряла борьбу с испанским королем на всех фронтах. Так, она попыталась уничтожить очень активную сеть испанских шпионов и головорезов, действовавшую в Нидерландах. В марте чуть было не удалось покушение на Вильгельма Оранского. В августе 1582 года в Брюгге был открыт настоящий заговор. Его вдохновитель, испанец, назвавшийся Сальседом, сделал опасные признания о двойной игре Генриха III. Такое разоблачение непременно поссорило бы короля и его брата. Для расследования этого дела королева направила своих советников Бельевра и Брюлара де Сильери: Сальседа привезли во Францию, быстро судили и казнили на Гревской площади. Позже Екатерина поняла, когда перехватили депешу Тассиса, представителя Филиппа II, что некий Мигуэль Ваэз, наперсник и советник дона Антонио на Азорах, был испанским шпионом: после поражения Строцци он разубедил своего повелителя продолжать борьбу и заставил принять решение об отступлении в Европу, оставив остров без гарнизона. Королева смогла схватить шпиона и еще одного подозрительного субъекта — Луиса де Кардона. Последний признался, что получил от короля испанского 300 экю за убийство дона Антонио: его задушили в тюрьме. Что касается Ваэза, который, несмотря на пытки, не произнес ни слова, то его высекли кнутом и совершенно искалеченного выдали Тассису, который перевез его в Испанию. [335]
Значительные силы Алессандро Фарнезе не давали возможности надеяться, что герцог Анжуйский одержит легкую победу. Герцогу не удалось получить ни субсидий, ни поддержки Генеральных штатов, которые прежде всего хотели иметь гарантию сохранить свои старые привилегии. Втайне принц решил к середине января овладеть большинством крупных городов Нидерландов. Сам он жил в Антверпене с небольшой свитой. 17 января 1583 года он выехал из города под предлогом, что собирается дать смотр своим войскам, стоявшим лагерем под крепостными стенами. Не успели часовые поднять крепостной мост, по которому только что прошел Анжу, солдаты принца, спрятавшиеся на подступах к воротам, проникли в город, а за ними остальная часть армии, которая тут же начала грабить дома. Жителей Антверпена спасло только их хладнокровие. Очень быстро была объявлена тревога, они перегородили улицы цепями и построили баррикады. Со всех сторон на головы нападавших летели камни и метательные снаряды: было много убитых и пленных. В тот же день подобные попытки были сделаны в Генте и Брюгге, но они точно так же провалились. Эта серия неудавшихся покушений воскресила воспоминание о Варфоломеевской ночи. Франсуа Анжуйский повсюду был объявлен изменником. Теперь французам было слишком тяжело удержать свои позиции.
Чтобы отвести злой рок и не потерять лицо, Екатерина выразила свое неодобрение. Она сообщила своим послам в Дании и Англии, что она сама и король узнали обо всем только «после того, как произошло несчастье». Королева направила барона де Мирамбо просить Вильгельма Оранского не лишать герцога Анжуйского своего доверия. Бельевр и Брюлар де Сильери договорились с Генеральными штатами подписать договор, что и было сделано в Дендермунде 18 марта 1583 года: герцог сохранял за собой Дюнкерк, но должен был вернуть все остальные захваченные города и обязаться уволить большую часть своих войск. В обмен на это ему были выданы его солдаты, взятые в плен в Антверпене. [336]
Несмотря на это, доверие было утеряно. Герцог не осмелился вернуться в Антверпен и передал командование над остатками своей армии маршалу де Бирону. Сам он отправился в Дюнкерк. Но вскоре Ла Мотт, правитель Гравелина, овладел городом, пока принц отправился на встречу со своей матерью в Шон. Оставалось лишь извлечь надлежащий урок из этой катастрофы. Злоключения принца отразились на его физическом самочувствии. Когда он был проездом в Аббевилле 4 июля, то казался «совершенно немощным и как бы перенесшим апоплексический удар, с таким трудом он передвигался». У Екатерины не было выбора. «Я призывала его, — писала она 22 июля Генриху III, — отказаться от своих затей, ставших причиной разгрома Франции... и оставаться возле меня, чтобы занять надлежащее ему место и жить в мире с соседями».
Помимо внешнеполитических проблем, у Екатерины возникли другие заботы: например, она занималась неприятными последствиями скандала, происшедшего между королем и его сестрой, королевой Наваррской.
Маргарите было двадцать девять лет, когда в 1582 году она вернулась ко двору, расставшись со своим мужем. Она была решительно настроена проводить свою жизнь в удовольствиях и не быть ни в чем стесненной. Маргарита не боялась королевских фаворитов, своего презрения к которым она не скрывала. Ее распутная жизнь в соединении с проявлениями нежности к герцогу Анжуйскому вызвала ненависть короля, которому не пришлось долго искать предлога, чтобы ее проявить.
После Флексского мира молодая королева познакомилась с обершталмейстером герцога Анжуйского, очень красивым мужчиной Арлеем де Шанваллоном, в которого безумно влюбилась. Она снова встретилась с этим вельможей при французском дворе. Их отношения были настолько близки, что прошел слух, что она ждет от него ребенка и даже что в начале августа его родила. Король, удалившийся в свой Мадридский замок, чтобы предаваться там благочестивым занятиям, был чрезвычайно возмущен, узнав об этом предполагаемом бесчестье. Он приказал сестре покинуть Париж [337] и отправиться к мужу. Вскоре она убралась вон из города со своими подругами — мадам де Дюрас и де Бетюн. Но король не успокоился. Он послал за ней вдогонку своих лучников под командованием капитана гвардейцев Ларшана, который настиг королеву у Палезо. Солдаты заставили ее снять маску, которую она надела, чтобы защитить лицо от дорожной пыли, желая удостовериться, что это именно она, обыскали ее носилки, как если бы там кого-нибудь искали: новорожденного ребенка или мужчину. Другие солдаты остановили ее подруг и камеристок, затем как пленниц отвезли их в аббатство Феррьер около Монтаржи. Король явился туда собственной персоной и учинил им допрос «о поведении указанной королевы Наваррской, его сестры, а также о ребенке, о котором ходили слухе при дворе, что она его зачала, когда только возвратилась ко двору». Не получив доказательств, он был вынужден их отпустить и позволить Маргарите продолжать свой путь в Пуату. Но даже официально подтвержденное таким образом отсутствие состава преступления не смогло затушить скандал.
Екатерина достаточно поздно узнала о скандале. Из осторожности, не желая вызвать неудовольствие своего сына, высказав ему свое мнение, она ограничилась тем, что предоставила решение этого дела «его суду и сдержанности». Но он зашел слишком далеко. Генрих Наваррский, предупрежденный об оскорблении, нанесенном его жене, потребовал удовлетворения и доказательств плохого поведения Маргариты. Он угрожал развестись с ней, если Генрих III не объявит публично о невиновности его жены, и послал Дюплесси-Морне представить его требования при дворе. Но Генрих III отправился на воды в Бурбон-Ланси, и Дюплесси, догнавший его в Лионе, не смог получить никаких объяснений. Король уклонился от ответа и попытался решить это дело с помощью своей матери. Бельевр вместе с маршалом Матиньоном отправился в Гасконь, чтобы все устроить на месте: во время этих переговоров о восстановлении семейного мира, с октября по декабрь 1583 года, Екатерина написала огромное количество писем.
Генрих Наваррский [338] изображал гнев, делал вид, что готовится к войне, посылал просить о помощи в Англию и Германию, для обеспечения своей безопасности захватил Мон-де-Марсан, требовал убрать королевские войска из гарнизонов, окружавших город. Наконец, эта изнурительная война нервов, которую Екатерине пришлось пережить как раз в тот момент, когда непрекращающаяся лихорадка подтачивала ее здоровье, закончилась к обоюдному удовлетворению Беарнца, который получил потребованную компенсацию, и Маргариты — получив прощение мужа, она встретилась с ним 13 апреля 1584 года в Пор-Сент-Мари.
Вместо того чтобы упрекнуть Генриха III в проявленном легкомыслии, королева-мать только извинилась за него. «Вы знаете, — писала она Бельевру, — его натуру, такую открытую и свободную, что он не может скрыть своего неудовольствия». Напротив, когда дело было улажено, она позволила себе продиктовать Маргарите правила поведения. В письме от 25 апреля она благодарила Бельевра за его усердие в переговорах и просила его еще потрудиться, сделав от ее имени выговор королеве Наваррской. В основном его задача состояла в том, чтобы просить молодую женщину соблюдать приличия в знакомствах для сохранения своей репутации. Если бы ее дочь возразила, что когда-то Екатерина была менее осмотрительной по отношению к мадам де Валантинуа, а потом к мадам д'Этамп, Бельевр должен был представить объяснения: «В молодости моим свекром был король Франции, который дарил своим вниманием того, кто ему нравился. Мне приходилось ему повиноваться и общаться с теми, кого он считал приятными. Когда он умер, его сын, стать женой которого я имела честь, занял его место, и ему я была обязана точно так же повиноваться». Но никогда ни один, ни другой не заставляли ее силой, говорила она, «делать что-либо против моей чести и моей репутации, что теперь, в конце пути, мне нечего просить в этом прощения у Господа и опасаться, что моя память в этом смысле будет достойна порицания». Став вдовой, она могла удалить всех тех, кто дурно себя ведет, но была вынуждена отказаться от этого из политических соображений: «Я [339] должна была сохранить всех подданных королей, моих детей, и привлечь их, чтобы они помогали мне им служить, а не оскорблять их». Благодаря своей репутации она могла поддерживать отношения с кем угодно, «будучи тем, кто я есть, известная всем, прожившая так, как я прожила в моем возрасте». Пусть королева Маргарита берет пример со своей матери. Она должна будет «отказаться от тех, кто недостоин находиться рядом с благоразумной и добродетельной государыней, молодой и, возможно, не такой красивой, как она думает». Она должна держать на расстоянии своего ветреного супруга, а главное, не проявлять никакого уважения к женщинам, с которыми король Наваррский будет заниматься любовью, «потому что он будет думать, что доставляет ей удовольствие, любя другую, позволяя ей тем самым поступать точно так же». И пусть она не считает оправданием поведение своей матери по отношению к любовницам Генриха II, «потому что если я и угощала мадам де Валантинуа, то только потому, что он был королем и к тому же я всегда давала ему понять, что делаю это с большим неудовольствием: потому что никогда женщина, любящая своего мужа, не полюбит его шлюху». Маргарита ни в коем случае не должна этого терпеть: король Наваррский поймет, что ее супружеская честь не позволит сносить такое оскорбление. И Екатерина делает оптимистичный вывод: «Он поймет, что это правильно», — и будет еще больше уважать и любить молодую королеву.
Уладив щекотливую семейную проблему, 12 февраля королева уже радовалась приезду герцога Анжуйского в Париж, который получил от брата долгожданные гарантии по поводу своей вотчины. Он торопил мать проводить его к королю, которого он хотел поблагодарить. Несмотря на сильную лихорадку, которая вынудила Екатерину лечь в постель, она сделала усилие, которое от нее требовалось. Королева присутствовала при встрече обоих братьев. «Я никогда так не радовалась, — писала она Бельевру, — со времени смерти короля, моего повелителя, и я уверена даже, что если бы вы их видели, вы бы, как и я, плакали от радости». В течение трех дней Генрих и Франсуа вместе праздновали [340] масленицу. Рассказывали, что герцог без устали предавался разврату и сексуальным излишествам, к которым его влек его порочный темперамент, а потом еще более больным вернулся в Шато-Тьерри. Его мать приехала к нему в марте. Она хотела закрепить его хорошее отношение к брату и заставила написать своим бывшим сообщникам-бунтовщикам, в частности, маршалу де Монморанси, что он помирился с королем. Он даже приказал своим офицерам побрататься с людьми короля.
Действуя таким образом, Екатерина стремилась не столько поддержать внутренний порядок, сколько не исключала возможного возобновления военных действий в Нидерландах в том случае, если Филипп II окончательно откажется способствовать браку ее сына. Король дал своей матери разрешение заниматься всем, пока он отправится «заниматься своими благочестивыми делами», в связи с чем он то отправлялся в парижский монастырь капуцинов, то на богомолье в Клери и в Сен-Мартен-де-Тур. Уверенный, что брат не будет противиться его новому походу во Фландрию, герцог Анжуйский поспешил сообщить эту хорошую новость своим друзьям в Нидерландах, пока он продолжал, чтобы соблюсти приличия, вести переговоры с герцогом Пармским.
Но новый приезд королевы-матери в Шато-Тьерри имел и другую цель: ее сильно тревожило стремительное развитие болезни сына. После временного затишья и внешнего ослабления болезни принца снова начинала терзать жестокая лихорадка. Королева обратилась за «консультацией и решением» с описанием симптомов болезни к королевскому врачу Мирону. Она попыталась успокоить себя: когда увидела ослабление лихорадки, решила, что может оставить больного. Но сама в то же время почувствовала себя плохо: сразу же по возвращении в Сен-Мор ей пришлось лечь в постель. Поправившись, 16 апреля она написала Бельевру, что, по ее мнению, если бы герцог не совершал «всяческих великих распутств», он бы прожил очень долго. «Врач Мирон считает, — писала она своему конфиденту, — что он чувствует себя еще лучше, чем я вам об этом говорю». Увы, Екатерина напрасно радовалась: 26 апреля она [341] получила письмо, в котором ее извещали, что у ее сына «было кровотечение, как в первый раз, от которого он с трудом оправился». Это ее «крайне огорчило». От Бельевра она только что узнала о примирении Маргариты Наваррской с мужем. Ее радость, как писала она ему 29 апреля, была отравлена «сознанием величайшей опасности, в которой находился мой сын». Она успокоила себя тем, что на этот раз опять была ложная тревога, «потому что на следующий день Господь начал потихоньку возвращать ему здоровье и он так хорошо это делал, что врачи теперь поддерживали его в лучшем состоянии, чем в начале болезни». Переходя таким образом от надежды к паническому страху, Екатерина больше не владела собой. В конце концов она поверила в возможность чуда. 10 мая Екатерина опять объявила Бельевру о выздоровлении сына. В свой новый приезд в Шато-Тьерри она нашла его «в хорошем состоянии при его болезни». Ей показалось, что наблюдается улучшение. Она считала, что он страдает только от незначительных болей. «Сегодня я не пойду его навестить, потому что у меня случились колики». С ней приехала ее внучка Христина Лотарингская, которая тоже заболела: у нее началась лихорадка. Поэтому королева, выполнив свой долг самоотверженной матери семейства, вернулась в Сен-Мор, где ее настигла весть о смерти герцога Анжуйского, случившейся вскоре после ее отъезда, 10 июня.
По завещанию герцога Анжуйского, написанного накануне смерти, Камбре отходил королю Франции. Король испугался, что если он примет это наследство, то начнутся репрессии со стороны Испании. Поэтому он от себя лично отказался от этого города и передал его Екатерине как частное наследство. Не теряя ни минуты, королева его приняла и взялась за перо, чтобы сообщить новым подданным о своем намерении «править ими, сохранив им жизни, имущество и права».
14 июня она получила ответ жителей Камбре и их правителя де Баланьи: они дали клятву «жить и умереть» под ее защитой. Герцог Пармский не собирался так легко расстаться с собственностью его повелителя — короля Испании. [342] 18 июня, прислав свои соболезнования, он напомнил королю, что ранее выражал свое неудовольствие «по поводу невозможности отвлечь его от затей покойного герцога». Теперь, когда герцог умер, испанский правитель требовал вернуть ему право на владение Камбре. Его требовательность не возымела никакого действия. 21 июня Екатерина заверила жителей Камбре, что их письмо «бесконечно ее обрадовало» и что она им обещает, что «вы будете весьма довольны обхождением, получите все необходимое, и я буду о вас заботиться и вам помогать в том, что будет необходимо для вашей безопасности, которая для меня будет так же дорога, как и моя собственная жизнь».
Новая собственность Екатерины могла серьезно осложнить отношения с Испанией, если бы она выразилась в какой-либо суверенной власти: Екатерина очень ловко преодолела эту трудность. 20 июля 1584 года она опубликовала заявление, в котором указала, что «посчитала поступком, достойным мягкосердечной и милосердной королевы, оказать покровительство и принять жителей Камбре, огорченных потерей нашего сына и считавших, что они лишились всякой поддержки и теперь более доступны для любого нападения, чем ранее». Поэтому она приняла под «свое покровительство и охрану» город Камбре и герцогство Камбрези, чтобы обеспечить там порядок, учредить полицию, правосудие, сохранить имущество и защитить город, а также поддерживать и соблюдать привилегии и льготы. Правителем Камбре, королевским наместником, имеющим все гражданские и военные полномочия, она назначила сеньора де Баланьи — Монлюка — незаконнорожденного сына своего дорогого советника, епископа Валансена.
Королева-мать сумела гораздо более ловко, чем герцог Анжуйский, защитить завоеванные в борьбе против испанцев позиции. В августе она начала серьезные мирные переговоры с герцогом Пармским, направив к нему маршала де Реца. В сентябре она радовалась достигнутым успехам: «То, что я решила взять под свою защиту Камбре, пока ничуть не повредило миру между Его Католическим Величеством и нами; но даже наоборот — на границе Пикардии [343] и Камбре настолько все уладилось, что по общему соглашению и с согласия правителей указанных местностей и Артуа, а также в соответствии с волеизъявлением герцога Пармского, было принято решение о прекращении вооруженной борьбы и разбоя, ставшего обыденным в этих краях при жизни моего покойного сына герцога Анжуйского. Посмотрим, сможет ли время что-либо изменить, учитывая, что мы решительно настроены заботиться и наилучшим образом вести наши дела, чтобы сохранить свою жизнь в борьбе с тем, кто захочет на нас напасть; и я надеюсь, что если это случится, Франция найдет средства, чтобы себя защитить и отбить любое нападение».
Жителям Камбре в ноябре были пожалованы многочисленные привилегии, дающие им те же преимущества, что и всем жителям королевства. Прикрываясь «защитой», королева на самом деле осуществила аннексию с согласия жителей. Одна из статей разрешала свободную от пошлин перевозку товаров между Камбре и другими городами Франции, устанавливая «одинаковое равенство собственно подданных этого королевства и тех, кто отныне становится их соотечественниками».
Так этим скромным и мирным завоеванием закончилась погоня за миражами, которую на протяжении многих лет вели королева Екатерина и ее жалкий последыш, герцог Анжуйский. Они метили высоко: две короны — Английская и Португальская, а также княжество — Нидерланды. От этой мечты остался жалкий обломок, который тем не менее неожиданно стал украшением Французской короны. В течение целого десятилетия — до 1595 года — город и герцогство Камбре противопоставили грозной мощи Испании крепкую оборону. Их завоевание предвосхитило северные походы Франции, но понадобится еще почти столетие, чтобы, наконец, в 1578 году Камбре оказался окончательно присоединенным к Франции по Нимегскому договору.
В горестях и испытаниях глубокое чувство семейной солидарности поддерживало мужество и надежду Екатерины. Счастье ее детей и внуков было, в конечном счете, главной пружиной ее политики. Именно для них она стремилась [344] восстановить общественный порядок и возродить финансы королевства — так чинят и наводят порядок в собственном доме. Опять-таки для них она стремилась обрести суверенную власть в иностранных государствах. Но весь ужас состоял в том, что королева растрачивала свои силы впустую, она видела, как смерть уносит ее близких: вот откуда тайное удовлетворение по поводу брака герцога Савойского. Но этого было недостаточно, чтобы она забыла о своем горе и о том, что из всех ее сыновей в живых остался только один и тот, увы, не имел наследников. [345]
Глава IV. Агония династии
Смерть герцога Анжуйского — заранее назначенного наследника Короны, стала для короля предлогом для организации одного из тех мрачных торжеств, которые он в силу своей извращенной чувствительности безумно любил. Он сам следил за организацией похоронного церемониала, чья напыщенность должна была возвеличить в глазах народа ужасную потерю, понесенную династией Валуа.
Тело герцога Анжуйского привезли из Шато-Тьерри в Париж и 21 июня 1584 года установили в церкви Сен-Маглуар в пригороде Сен-Жак — традиционном месте остановки при перевозке королевских останков в Сен-Дени. 24 июня, в день Святого Иоанна, король, его мать и его жена пришли окропить гроб святой водой. Генрих торжественно вышел вперед, одетый в широкий плащ, на который ушло восемнадцать локтей фиолетовой флорентийской саржи: шлейф за ним несли восемь дворян. Его окружали стрелки из гвардии с алебардами, повязанными траурными лентами, одетые в траурные камзолы, штаны и колпаки. Впереди стоял отряд швейцарцев, бивших в затянутые черным крепом барабаны. Здесь были все знатные придворные в траурных капюшонах, кардиналы в лиловых мантиях, епископы в монашеских одеяниях и накидках из черной саржи и, наконец, дамы в глубоком трауре, прибывшие в восьми каретах в свите царствующей королевы.
25 июня траурный кортеж в течение пяти часов двигался через весь Париж к Собору Парижской Богоматери: представители органов управления в траурных мантиях, рыцари Ордена короля, епископы и послы, советники парламента медленно шли впереди катафалка. Сеньоры и городские старшины, держась друг за другом, несли ленты покрова на гроб. [346]
После службы в Соборе Парижской Богоматери та же самая процессия проводила тело герцога в Сен-Дени. Там он был захоронен 27 июня в склепе Ротонды Валуа и ему воздали королевские почести: у входа в подземелье офицеры герцога по одному возложили оружие, латные рукавицы, шпоры и жезл командующего — символы могущества усопшего брата короля.
Такие похороны подчеркивали серьезность династического кризиса. Смерть герцога Анжуйского унесла ближайшего наследника короля, безусловно, еще молодого, но не имевшего детей и, скорее всего, неспособного их иметь вообще. Салический закон — основополагающее правило наследования трона с 1316 года, указывал его преемниками старшую ветвь Бурбонов и ее главу короля Наваррского, который состоял с королем в родстве двадцать второй степени по мужской линии и был гугенотом. Смутная тревога охватила страну: как такой принц во время коронации сможет дать традиционную клятву поддерживать религию и искоренять ересь? Если ему придется стать королем Франции, то есть основания опасаться, что он навяжет всем протестантскую религию, как это сделали в своих странах немецкие государи или королева Английская.
Генрих III заговорил об этом с Дюплесси-Морне, советником Генриха Наваррского, который в тот момент находился при дворе: суверен был готов признать своего кузена своим единственным наследником. Чтобы официально передать свое предложение Беарнцу, в июне 1584 года он направил к нему герцога д'Эпернона, которому дал на расходы по его миссии 200000 экю. Скорее всего, фаворит должен был посоветовать Генриху Наваррскому отречься: то же самое советовал сделать своему повелителю сам Дюплесси-Морне, сказав ему ставшую знаменитой фразу: «А теперь надо, чтобы вы занялись любовью с Францией». Но будущий Генрих IV не торопился. Ведь королю Франции только тридцать два года и он вполне может, даже после десятилетнего супружества, иметь детей. Если Беарнец решит, что ему выгодно согласиться на очередное обращение в католическую религию (которое станет пятым по счету), [347] он никого не убедит и даже лишится поддержки протестантских сил.
Как бы то ни было, попытка сближения была необходима. Екатерина тоже этому способствовала. В июле одно за другим она написала Бельевру два письма. Он остался с Маргаритой де Валуа, чтобы она оказала достойный прием д'Эпернону — человеку суровому, жестокому и надменному, которого она ненавидела: она обвиняла его в том, что он поссорил ее с королем. Но пока фаворит выполнял возложенную на него миссию, католическая партия, обеспокоенная этими действиями, готовилась дать отпор. Было решено прибегнуть к самому радикальному средству: заставить короля лишить права наследования принца-гугенота. Образовалось еще одно течение внутри оппозиции. В Париже и в большинстве крупных городов были организованы союзы — лиги, по типу появившихся в 1576 году. Они объединяли тех, кто не соглашался с идеей протестантской династии.
Узнав об этих тайных происках, Генрих III ограничился тем, что 26 марта 1585 года принял меры по охране общественного порядка. Он назначил новых офицеров городского ополчения, приказал закрыть большинство ворот города, велел десятникам регистрировать имена иностранцев, живших в домах горожан, и запретил речные перевозки ночью. В апреле приказал произвести учет оружия, находившегося у горожан. Наконец, когда он осознал, что практически все купцы и простолюдины примкнули к Лиге, он внезапно лишил должностей высшие чины городской милиции и заменил их своими собственными офицерами в длинных и коротких плащах.
Эти меры, продиктованные раздражительностью и нервами, не могли вернуть королю уважения народа, уже давно подорванное созерцанием его чрезмерной набожности. Всех возмущало, когда он появлялся то в маске и переодетый в женское платье, то во власянице раскаявшегося грешника, подвязанного поясом из маленьких черепов. С изумлением люди наблюдали, как он дотрагивается до золотушных, держа на руках собачку, или поднимается на кафедру и [348] увещевает монахов ордена фельянов и францисканцев, как будто он был знатоком теологии и морали. Это жеманство, больше напоминавшее насмешку над религией, постоянно осуждали проповедники, разжигая, таким образом, гнев народа. Еще во время поста 1583 года Морис Понсе, произнося проповедь в Соборе Парижской Богоматери, осудил «братство лицемеров и безбожников», окружавшее короля. Последний отправил проповедника в изгнание в аббатство Святого отца в Мелене. Позже, когда придворные лакеи высмеяли процессии короля на кухнях в Лувре, он приказал их отхлестать. По всему королевству Лига вдохновляла на проповеди, клеймившие распутство короля: самые злобные были произнесены в Лионе, Суассоне, Орлеане и Туле. Убийство государя, недостойного своего сана и готовившего пришествие короля-еретика, — тираноубийство, можно рассматривать как похвальное деяние. Впрочем, с некоторых пор убийцы, вооруженные католической оппозицией, дерзко расправлялись с государями из протестантского лагеря.
