Несмотря на королевский запрет, 16 января 1585 года в Жуанвильском замке состоялось провозглашение Святой Лиги — вечной, наступательной и оборонительной, объединяющей французских католиков и Испанского короля в борьбе за истинную религию и уничтожение любой ереси во Франции и Нидерландах.
Иезуит Клод Матье, бывший провинциал20) во Франции, был направлен в Рим просить Григория XIII благословить это начинание, но 18 ноября папа уточнил, что если с самого начала войны он согласится заявить, что Генрих Наваррский и Конде не могут унаследовать трон, то теперь он воспротивится покушению на жизнь Генриха III. Возвратившись во Францию, Матье отправился в Швейцарию и получил обещание католических кантонов поставить Лиге шесть тысяч солдат.
Видя, что дело принимает такой оборот, герцог Лотарингский, хоть и отказался подписать Жуанвильский договор, [349] согласился дать принцам-лигистам 400000 экю под залог испанской субсидии, обещанной во второй год войны против протестантов.
Королева Екатерина, которая в сентябре и октябре 1584 года жила сначала в Шенонсо, потом в Блуа, практически не обращала внимания на интриги Лотарингцев. В то время ее сильно занимали усиливающиеся разногласия между герцогом де Моиморанси и маршалом де Жуайезом по поводу правления в Лангедоке, которое последний хотел отнять у первого, даже ценой новой гражданской войны. Заразные болезни были еще одной серьезной причиной для ее беспокойства: 20 сентября она дала указания первому советнику Парижского парламента Ашилю де Арлей по оздоровлению города: «Из каждого зараженного дома вывезти больных, а потом немедля полить негашеной известью и делать это в течение нескольких дней». Такой повседневной работой она занималась, пока король находился в Лионе. Когда сын вернулся ко двору в добром здравии, Екатерина, радуясь, написала 19 октября матери Гизов — герцогине де Немур: «Король, мой сын, вернулся из своего путешествия очень здоровым: он гораздо лучше выглядит — таким я его никогда ранее не видела, и пополневшим; а королева, его жена, уже не на диете, она здорова, но слаба; со времени ее приезда она очень изменилась, а лицо, как мне кажется, округлилось, чего не было с тех пор, как она вышла замуж: если Господу будет угодно, сейчас, когда оба находятся в добром здравии, дать нам ребенка, то мы будем счастливы». Эти добрые вести давали ей возможность забыть про свои собственные болезни (уже четыре дня на левой руке у нее была подагра) и тревожные вести о случаях заболевания чумой (Мадлен де Монморен, дочь мажордома короля, заболела ею в Блуа, что вынудило двор перебраться в Сен-Жермен). Она решительно отказывалась видеть, как сгущаются черные тучи. Накануне заключения Жуанвильского договора она попыталась успокоить Юра де Месса — посла в Венеции: «Что касается слухов, распускаемых испанцами, о делах этого королевства и о сговорах, которые они якобы здесь имеют, я думаю, что это соответствует [350] тому, что они хотят; но я надеюсь, что результат будет обратный, потому что со стороны Лангедока, где только и можно заметить намек на смуту, мы приняли меры таким образом, что уверены, что все закончится добрым миром вместо войны, которую там хотели разжечь».
И, естественно, не зная пока еще хранящегося в секрете содержания договора Гизов и Филиппа II, она притворялась, что ее не волнуют проявления плохого настроения парижан. Бюрское перемирие, заключенное с Испанией 15 декабря 1584 года, как раз вошло в стадию исполнения, а новый посол Бернардино ди Мендоза внимательно выслушал ее португальские требования. 12 февраля 1585 года по настоянию матери король Генрих III на просьбу о защите, изложенную депутатами Генеральных штатов Нидерландов, ответил, что обсудит ее со своим Советом. 23 февраля он устроил блестящий прием посольству Елизаветы Английской, прибывшее вручить ему ленту кавалера ордена Подвязки и подтвердить, что если он решится на вторжение в Нидерланды, то Англия оплатит две трети расходов на эту кампанию. Церемония вручения ордена и принесения клятвы королем графу Уорвику с большой пышностью прошла 28 февраля в церкви августинцев в Париже. Есть основания предполагать, что в это время король, как и его мать, из рапортов своих шпионов прекрасно знали о конвенции, заключенной Гизами с Филиппом II.
Пока Генрих III устанавливал или укреплял связи с врагами Испанского короля или мятежниками, он послал Гаспара де Шомберга за рейтарами в Германию и попросил своего посла в Швейцарии набрать для него войска в кантонах.
Это были обычные меры предосторожности и здравого смысла, но они смогли лишь ускорить вступление лигистов в войну. В Париже усилилась подрывная деятельность. Стремясь изобличить сближение короля с Елизаветой Английской, Гизы приказали отпечатать гравюры, изображающие казнь, устроенную королевой-еретичкой, «новой Иезавелью», католикам. В этом было предвосхищение того, что случится, если Наварр сядет на престол. На перекрестках стояли люди с указками в руках и комментировали эти [351] картинки. Генрих III приказал Клоду Даррону найти типографские гранки. Поиски привели во дворец Гизов. Когда они были уничтожены, а весь тираж конфискован королевским наместником, лигисты изобразили тот же самый сюжет на большом деревянном панно, выставленном на кладбище Сен-Северен. Королю снова пришлось вмешаться и приказать церковным старостам снять крамольную картину. Все более явным становился союз между фанатично настроенной лигой, образованной парижским населением, и аристократической Святой Лигой Гизов и кардинала Бурбонского. Все в этом убедились воочию, когда выяснилось, что для поддержки бунта в провинции из Парижа передавалось оружие. 12 марта в Ланьи был остановлен корабль, шедший из столицы в Шалон: он вез 700 аркебуз и 250 нагрудных лат. Сопровождал груз де ла Рошетт — конюший кардинала де Гиза, а везли все это в Жуанвильский замок для обеспечения безопасности герцога!
Отовсюду приходили сообщения о передвижении войск. Тридцать кавалерийских рот, уволенных князем Пармским, шли на службу к герцогу де Гизу. Екатерина встревожилась — это означало новую гражданскую войну. Она не могла поверить, что это правда, писала она герцогу, «потому что это было бы крайне неразумно и дурно, и настолько не соответствовало бы тому, о чем вы мне говорили и продолжаете говорить всякий раз, когда бываете при дворе, что вы намерены и впредь служить королю и не делать ничего, что могло бы вызвать его неудовольствие или бросить тень на ваши поступки». Ей сообщили, что на 15 марта Гиз созвал всех своих сторонников.
В начале марта, получив сведения от своих шпионов, король уже нисколько не сомневался в намерениях Гизов. Он направил Гизу и Майенну приказ прекратить «передвижения войск» и изобразил удивление, ооращаясь к кардиналу Бурбонскому: «Мне даже в голову не приходит, что могло бы стать этому причиной, и я не могу предположить, кто является автором и зачинщиком этого новшества». Екатерина, которая посылала свои письма вместе с королевскими, тоже изображала удивление, что давало возможность [352] принцам на последнее раскаяние. «Племянник мой, — писала она 16 марта герцогу де Гизу, — я одинаково расстроена и удивлена дурными слухами и известиями о новой смуте, виновником которой вас называют, хотя я пытаюсь уверить себя в обратном, как я всегда говорила королю, моему сыну».
Ответом лигистов стало заявление кардинала Бурбонского, опубликованное в Перонне 31 марта 1585 года. В этом документе, заранее разосланном по всему королевству, перечислялись причины, по которым кардинал, принцы, города и католические общины решили выступить против тех, кто любыми средствами вредил католической религии и государству. Лига объявляла себя спасительницей и видела свою цель в том, чтобы не допустить прихода к власти «тех, кто по своему положению всегда преследовал католическую Церковь». Она хотела также уничтожить влияние фаворитов, подчинивших себе короля и удаливших от него его естественных советников — принцев, дворянство и саму королеву-мать. Король не сдержал обещаний, данных Генеральным штатам 1576 года: заставить всех подданных вернуться в лоно католической религии, освободить от новых налогов духовенство и третье сословие, поднять уровень жизни дворянства. Поэтому кардинал как первый принц крови, окруженный своими верными подданными, вместе с ними поклялся «прийти на помощь с оружием в руках» Церкви и возродить «ее достоинство в качестве единственной истинной религии», дворянству и восстановить его привилегии, а государственным органам вернуть их права. Он обещал освободить народ от налогов и созывать Генеральные штаты раз в три года. Этот манифест заканчивался обращением к Екатерине: «Будем смиренно молить королеву-мать нашего короля, нашу почитаемую повелительницу, без мудрости и осторожности которой королевство давно бы распалось и погибло, не покинуть нас, но употребить все свое влияние, которое она заслужила через свои труды и заботы и которое ее враги недостойно у нее похитили, вытеснив ее из окружения короля».
Екатерина понимала, какая огромная опасность угрожает королю, и решила встретиться с предводителями Лиги, [353] чтобы попытаться с ними договориться. Это решение она приняла еще до того, как узнала о Пероннском манифесте. Она села в носилки и отправилась в Шампань. 28 марта уже была в Эперне, где остановилась в аббатстве. В этой импровизированной резиденции она дала аудиенцию епископу Шалона, герцогине де Гиз и аббатисе Святого Петра Реймского — тетке герцога де Гиза. Она написала герцогу Лотарингскому, прося его о совете, и надеялась, что ее собеседники уговорят лигистов начать с ней переговоры. 1 апреля король направил к ней на помощь архиепископа Лионского, Пьера д'Эпинака, к мнению которого Гизы прислушивались. Прелат привез с собой письмо от короля, в котором подтверждались полномочия королевы-матери на ведение переговоров. «Я уверен, что вы сможете решить дело к моей чести и выгоде, о чем я вас нежно молю, и, сознавая, скольким я вам обязан за те бесконечные благодеяния, которые я получил от вас, и сколько несчастий вы отвратили от этого королевства, я буду вам еще более обязан, если вы мирным путем уничтожите корень бедствий и несчастий, еще более опасных и несущих больший вред, чем все предыдущие».
Без всякого сомнения, такое нежное ободрение сына бесконечно утешило Екатерину. В Эперне, где она ждала приезда герцога де Гиза, она не выходила из своей комнаты. Она не могла спать. Ее терзали постоянный кашель и лихорадка. При ней постоянно находились два врача — пьемонтец Леонар Боталь (или Буталь) и француз Ле Февр. Они сообщали о состоянии ее здоровья первому врачу короля Марку Мирону. Наконец, 9 апреля, помучив ее ожиданием, герцог де Гиз соблаговолил ответить на приглашение королевы, которое ему привез барон д'Ассунвиль.
Рассказ об этой встрече чрезвычайно занимателен: «Государь сын мой, я пишу к вам специально, чтобы сообщить вам, что сюда, на ужин, приехал мой племянник — герцог де Гиз, оказавший мне этим честь, и что я нашла его меланхоличным; заговорив об этом деле, он даже всплакнул, желая показать, насколько он опечален. Потом я осыпала его приличествующими случаю упреками и уверила, что вы [354] вернете ему ваше расположение, когда он снова станет достоин его, а потом, когда я призвала его говорить со мной совершенно откровенно, он сказал, что исповедуется передо мной во всем. Но так как уже было поздно, я ответила, что сначала ему подадут ужин, он снимет сапоги, а потом придет ко мне поговорить».
Гиз, озадаченный любезным приемом Екатерины, начал с того, что выразил неудовольствие миссией д'Эпернона у короля Наваррского и обещаниями Генриха III, данными Франсуа де Колиньи по поводу наследства его дяди — кардинала-еретика Оде де Шатильона. Под нажимом королевы «перейти к первому и главному пункту их претензий — религиозному» он осудил договор Генриха III с Женевой и Лигу, а также союз, заключенный с королевой Английской. Королева ему возразила, что это не может быть причиной, позволяющей лигистам «обрушивать на страну великие беды»: опыт показывает, что мир приносит протестантам больше вреда, нежели война. Но герцог отказался сообщить, «какую цель» ставила перед собой Лига.
Не имея возможности узнать целей лигистов, королева заговорила о двух спорных пунктах. Первый касался того, что лигисты задержали в Шалоне деньги казны — жалованье гарнизонам, стоящим вокруг Меца, и выплаты, обещанные частным лицам — парижским рантье. Екатерина выступила в качестве адвоката, «тревожащегося за многочисленных бедных вдов и сирот, ожидающих своих пенсий». Второй пункт касался факта захвата Гизом конвоя с порохом, направлявшегося в Париж к королю. Но Гиз снова ушел от ответа. Он не хотел брать на себя какие бы то ни было обязательства, не выяснив, насколько далеко Генрих III может зайти в своих уступках: Екатерина этого не знала и решила направить архиепископа Лионского за указаниями к своему сыну. Она посоветовала королю «не медлить и собирать силы и деньги и другие вещи, необходимые для войны», так как, как она ему ранее говорила, «я согласна с вами, что «палка несет с собой мир», поэтому нужно как можно быстрее собрать все ваши силы, потому что ничто более так не способствует установлению мира». [355]
13 апреля приезд герцога Лотарингского в Эперне вернул Екатерине некоторую надежду. Ее зять прибыл как примиритель. По дороге он встретил Гиза, ехавшего от королевы. По его словам, герцог и его братья «сожалели о великой ошибке, которую они совершили». «Они, — добавил он, — твердо намерены отказаться от всего этого, лишь бы из-за всего, что произошло, их не обвинили в оскорблении величества, доказывая, что речь шла только о нашей религии и их горячем стремлении ее защитить и что, поступая так, они хотели послужить вам и готовы загладить свою вину». Но зная натуру и всепоглощающее тщеславие сильных мира сего, Екатерина не могла обмануться в этом лицемерном раскаянии.
16 апреля архиепископ Лионский вернулся в Эперне. Он привез заявление, в котором король отвечал на каждый пункт Пероннского манифеста. Генрих III восхвалял самого себя. Он уверял всех в своей преданности католической религии. Он высказывал сожаление, что Блуаские штаты не предоставили ему финансовых средств на продолжение войны против еретиков, но так как он осознает, каким благом мир является для «бедного пахаря», он не спешит его нарушать.
Он напоминал, что он сам «своим примером призвал своих подданных изменить нравы и взывать к милости и состраданию Господа молитвами и воздержанием». Он издевался над теми, кто беспокоился по поводу его наследников, ведь он был «в расцвете лет и сил, в добром здравии, как и королева, его жена». Он надеялся, что Господь даст ему детей. В заключение он призывал лигистов сложить оружие.
Екатерина была поражена этими словами: она на месте убедилась в твердости и могуществе Гизов, скрывающимися за их притворным унижением. Однако она не осмелилась высказать свое разочарование и похвалила своего сына: «Ваше послание, отправленное во все ваши провинции, во многом послужит тому, чтобы утвердить ваших добрых подданных в сознании их долга, а тем, кого они (лигисты) смогли увлечь, о нем напомнить». Но она попросила короля задержать его отправление до окончания новой конференции, [356] которую она готовила с Гизами. Пока следовало попытаться завязать диалог: герцог постоянно уходил в сторону. На все попытки королевы он отвечал, что прежде всего следует решить «пункт о религии». Несмотря на это требование, больше похожее на стремление уйти от ответа, Екатерина придерживалась своей линии, мужественно сопротивляясь гиперемии. Она кашляла, сносила боль в боку и на бедре, не могла спать, но несмотря на усталость, она оставалась внимательной и следила за малейшими жестами противника. Особенно ее тревожил внезапный отъезд герцога де Гиза из Шалона в Верден. Не вставая с постели, она продиктовала письмо, которое с трудом смогла подписать. Врач Мирон постоянно ездил из Парижа в Эперне. 22 апреля он был вынужден пустить больной кровь перед тем, как отвезти ее послание королю. Он «выпустил из нее восемь унций крови, и он и другие врачи сказали, что эта кровь была плохой». Мирон отправил королю свой диагноз: «Сир, у королевы, вашей матери, не прекращается кашель, и постоянно болит бок, поэтому сегодня утром мы пустили ей кровь не из подозрений на плеврит, потому что эта боль другого происхождения, а чтобы легкие не перегрелись: но это не значит, что она прекратила заниматься делами Вашего Величества».
Чтобы успокоить своего сына, Екатерина шутливо описывала свои лекарства: микстура из «александрийского листа и манника», которая, как она надеялась, избавит ее от кашля, и другие лекарства, чтобы ослабить «боль в боку», как она говорила, — «все еще опухшем». Она приписала собственноручно: «Государь, сын мой, я только что приняла лекарство: меня так тошнит, что я не могу вам писать и могу сказать только, что незамедлительно прикажу поговорить с королем Наваррским. Я вижу, что нет другого способа избежать войны: не теряйте на это время. Будьте по-прежнему ко мне милостивы».
Она потеряла надежду договориться с Лигой. Возможно, боясь ее сближения с Наварром в тот момент, когда лигисты терпели неудачи в Марселе и Бордо, Гизы и кардинал Бурбонский решили возобновить переговоры. [357]
Становясь все более печальной, страдая с 21 апреля, помимо сильных ревматических болей, от «боли за левым ухом», не дававшей ей ни писать, ни вставать, среди неприятностей нескончаемых переговоров, королева бдительно охраняла собственность Короны. Так, по ее приказу, из Реймса, до вступления туда кардинала Бурбонского, вывезли 6000 экю, принадлежавших королю. Она послала своих собственных мулов и одеяла, чтобы перевезти эти деньги в Париж королю, «под охраной прево и нескольких стрелков маршала де Реца, чтобы в пути не случилось неприятностей: слишком много разбойников на дорогах».
Превозмогая нервное напряжение и огромную слабость, королева занялась решением проблем неспокойного семейства Наваррского. 27 апреля она писала государственному секретарю Вильруа и верному Бельевру найти сколько-нибудь денег и послать ее дочери, королеве Маргарите, потому что, как она говорила, «насколько я знаю, она в большой нужде и у нее нет денег, чтобы купить себе мяса». Политическое урегулирование, на которое Екатерина потратила столько сил, оказалось недолгим.
Наконец, 29 апреля ее долгое ожидание было вознаграждено: в Эперне приехал кардинал Бурбонский в сопровождении герцога и кардинала де Гизов. Королева даже позволила Бурбону себя поцеловать. Он принялся плакать и вздыхать, «показывая, насколько он сожалеет, что дал себя втянуть в это», и признал, что совершил великое безумство, говоря, что если он и должен был его совершить в своей жизни, то это только его вина, но побудило его к этому исключительно его религиозное рвение.
Если с прелатом Екатерина была приветлива, помня об их старой дружбе, то герцога де Гиза встретила весьма холодно. Она упрекнула его в том, что он вынудил ее ждать его приезда целых две недели, а сам за это время захватил несколько городов, и один из них — Верден. Тем не менее 30 апреля она согласилась начать переговоры. Гиз заявил королеве и советникам короля, находившимся рядом с ней, что то, что лигисты сделали, было сделано для защиты [358] религии и что на это они использовали их личные деньги — более 200000 экю. Он соглашался на двухнедельное перемирие, в течение которого отправит своих уполномоченных представителей к своим сторонникам в Нормандии, Бретани, Гиени, Бургундии и Дофине, «чтобы они доверили ему и поручили вести переговоры по этому делу и подумали бы, в какой форме король должен сделать заявление о запрещении так называемой протестантской религии во всем королевстве». А суверен в течение этого двухнедельного перемирия мог бы «послать к королю Наваррскому и предводителям так называемой протестантской религии, чтобы заставить их отказаться от отправления их религии, — сказал де Гиз, впрочем, достаточно холодно, — и что если они согласятся, то он сложит оружие».
В начале мая Екатерина уже знала, что нужно делать. По ее мнению, королю следовало воздержаться от союза с лигистами, потому что так он станет пленником де Гизов, «которых любят и уважают солдаты и дворяне-военные» и которые ни за что не согласятся заключить мир. Чтобы сорвать с них маску, надо обмануть их, заставив поверить, что король решил «заявить в парламенте о своем желании видеть только одну религию — его собственную, и что в соответствии с законами королевства и клятвой, которую короли дают во время их коронации, у Короны может быть единственный наследник — католик». Сделав такое заявление, Генрих III призовет лигистов присоединиться к нему, чтобы уменьшить количество тех, кто откажется выполнить его волю. Предложенная «комбинация» была достойна Макиавелли. Возглавив своих противников, король использовал бы их, чтобы уничтожить гугенотов, оставшись, в конечном итоге, единственным хозяином.
Но у Генриха III была своя гордость. Он согласился принять эдикт, запрещавший любую религию, кроме католической, но отказался заявить, что его преемником может быть только католик: «Потому что этого нет в клятве королей, которую они дают во время коронации, и они не могут заявить это по своей личной воле в ущерб своим преемникам». [359]
В Жалоне, около Шалона, королева объявила о скором принятии эдикта, не упоминая, однако, о королевских преемниках. Кардинал Бурбонский выразил безграничную радость по поводу того, что король хочет «вырвать ересь с корнем». В восторге он так часто повторял одно и то же, «что, — писала королева своему сыну, — я попросила его прекратить, потому что у нас не было времени, тем более, что мне надо было возвращаться на ночь сюда, а им — в Шалон». Екатерина хотела заручиться согласием Гиза на формулировку, уточняющую, что религиозно единство будет восстановлено мирным путем, но герцог,%) недовольный несвоевременным проявлением эмоций со стороны кардинала Бурбонского, заговорил о захваченных гугенотами городах. Он дал понять, что «надо было также подумать об их безопасности и о безопасности лигистов».
То, что католики потребовали безопасные города, говорило об их недоверии к королю. Генрих III этому воспротивился, насколько мог, поддерживаемый д'Эперноном, но 7 мая фаворит заболел в Сен-Жермен «от язвы в горле», а его повелитель, не выдержав, разрешил начать переговоры о предоставлении лигистам безопасных городов. Конференция состоялась в епископском поместье Сарри недалеко от Шалона. Больная Екатерина, едва в состоянии двигать правой рукой, разместилась в «этом достаточно красивом доме, но почти совсем непригодном для жилья». Там она получила требования руководителей Лиги, чье бесстыдство теперь уже не знало границ.
Они ждали от короля «эдикта, вечного и неизменного, по которому любое отправление новой религии будет запрещено, а министры-священники — изгнаны». Как только эдикт будет опубликован, все подданные должны перейти в католическую религию. Те, кто откажется это сделать, будут высланы из королевства: они оставят свою собственность своим наследникам-католикам, которые выплатят пошлину в размере трети или четверти от стоимости наследства в зависимости от степени родства. Протестанты вернут занимаемые ими города и будут обязаны передать свои должности католикам. Даже если они отрекутся от своей [360] веры, то будут смещены со своих должностей в течение трех лет, пока не докажут искренность своего раскаяния. Будет считаться, что принцы и города, вступившие в Лигу и захватившие города, королевские деньги, продовольствие и оружие, набиравшие солдат в королевстве и за его пределами, сделали это, состоя на службе у короля и для «безопасности религии» во исполнение клятвы, данной королем во время коронации. Провозглашение эдикта будет обставлено с большой торжественностью, и все высшие сановники Короны обязаны поклясться его соблюдать. В доказательство своего стремления полностью уничтожить ересь, король должен отказаться от защиты Женевы, «тем более что из этого источника расходится ересь по всему христианскому миру».
Все это было изложено в форме ультиматума. Лигисты пугали Генриха III нашествием 3800 рейтар и 3000 ландскнехтов, за которыми последует резервная армия из 8000 швейцарских католиков, которых герцог де Гиз готовил на тот случай, если король пошлет своих собственных швейцарцев в Шампань.
После непродолжительной конференции в Сарри Екатерина снова переехала в Эперне. Она попыталась урезать, насколько смогла, список уступленных безопасных городов и попросила короля высказать свое мнение. 29 мая король направил с Вилькье ответ. Когда письмо было получено, королева пригласила кардинала Бурбонского и Гизов. Явился также герцог Лотарингский. Екатерина зачитала им письмо короля. Генрих III высказывал критические замечания по каждому городу. Так, он заметил, что старый Руанский дворец, который потребовал для себя кардинал Бурбонский, был королевским складом боевых припасов — пороха и ядер, а также оружия, — следовательно, и речи не может быть о его передаче. Меркеру, который хотел получить Нант и Сен-Мало, он предлагал Брест и Койке или Фужер. По совету Екатерины, он уменьшил число уступленных городов: герцогу де Гизу он предложил Сен-Дизье и Сент-Менеуль, а герцогу де Майенну — Бон и Оксонн. Он обещал созвать Генеральные штаты. Но королева промолчала [361] по поводу этого обещания: она заметила, что несмотря на то, что лигисты говорили об этом в начале переговоров, теперь больше они не требовали созыва штатов — по недосмотру или по забывчивости.
Несмотря на сдержанность, проявленную королем, такой ответ вывел кардинала Бурбонского из себя. Екатерина описала эту сцену своему сыну: «После чтения вашего письма он поднялся и сказал нам в гневе, сильно покраснев, что это значит, что их отдают на съедение волкам, потому что вы им не даете никаких особых гарантий, которых они просят не для себя, а для религии». Гизы были согласны с кардиналом и настолько разгневаны, что королева с трудом уговорила их вернуться на следующий день с ответом. На этот раз она совершенно отчаялась: «Государь сын мой, в следующую субботу будет два месяца, как я здесь, и вот что я смогла сделать: мне неприятно не столько то, что надо мной посмеялись, сколько проявленное к вам неуважение». 30 мая, когда лигисты заявили, что не намерены ничего изменить в своих первоначальных требованиях, она дала волю своему гневу: «Я надеялась, что Господь отомстит за меня, за унижение, которое я испытала, когда они так долго обманывали меня и притворялись».
Бездеятельность короля вынуждала Екатерину остаться в Шампани. Она видела, как мимо Эперне проходили рейтары и ландскнехты лигистов. Живя в постоянной тревоге, она, наконец, получила от своего сына полномочия возобновить переговоры, не выставляя при этом никаких условий. Вскоре она направила в Шалон врача Мирона, архиепископа Лионского, Пьера д'Эпинака и Гаспара де Шомбега подготовить ее встречу с руководителями Лиги. 19 июня, несмотря на сильную зубную боль и болезненную опухоль щеки, она приняла в Эперне во время обеда кардинала Бурбонского, кардинала и герцога Гизов. Кардинал Бурбонский сказал королеве, что не знает, какого дьявола он влез в это дело, и что он хочет из всего этого выпутываться. После трапезы и вечерни Екатерина приказала Вилькье вместе с Гизами разработать основы соглашения. На следующий день она с радостью сообщила королю и своим [362] верным корреспондентам — Бельевру и Брюлару о заключении «мира» между Короной и Лигой, что было нечем иным, как утверждением требований лигистов. Наконец, 28 июня она смогла уехать из Эперне. Три последних месяца оказались для нее более тягостными, чем предыдущие двадцать пять лет со всеми переговорами и сделками, которые она вела. Жалкий полномочный представитель, больная, отодвинутая в сторону неуверенным в своей власти королем, она имела дело, будучи безоружной и лишенной поддержки, с мощной, богатой и организованной партией, способной навязать ей свою волю. Чудо было в том, что она смогла, несмотря на оскорбления и унижения, сохранить за навязанным противником соглашением видимость мирного договора, дарованного ею именем короля. Но, разумеется, речь шла о полной капитуляции. За все время гражданских волнений впервые суверен действительно, а не фиктивно, оказался политическим пленником одной из партий. Явным признаком этой потери власти было официальное предоставление безопасных городов лигистам: до этого никогда группировка, добившаяся присоединения короля, не имела необходимости требовать от него залога.
Подписание договора должно было состояться в Сансе, но городские власти уведомили о вспышках заболевания чумой в городе, и Екатерина переехала в Немур, куда 30 июня прибыли кардинал Бурбонский и герцог де Гиз. В ожидании приезда братьев и считая, что можно получить еще какие-нибудь выгоды, Гиз попытался получить обещание королевы, что король будет использовать только тех швейцарцев, которых он сам нанял, и отошлет тех, которые были рекрутированы по приказу Короны — в большинстве своем это были гугеноты. Но Екатерина выдержала это нападение. Лигисты набрали иррегулярные войска, не имея, кроме того, королевского приказа: поэтому войско должно было быть распущено. В самом лучшем случае Генрих III поможет Лиге выплатить часть жалованья этому войску.
7 июля 1585 года были подписаны и зачитаны под звуки фанфар по приказу королевы-матери статьи этого мирного договора, названного «Немурским». Король обещал, [363] что этот эдикт будет вечным и неизменным и запретит навсегда новую религию. Протестантские священники-министры должны покинуть королевство через месяц после опубликования эдикта, необращенные гугеноты — через шесть месяцев под угрозой конфискации имущества и лишения свободы. А лигисты, напротив, получили полное прощение за все действия, которые они совершили, покушаясь на королевскую власть. Кроме потребованных ими безопасных городов, их руководители получат личную охрану на жалованье у короля: кардинал Бурбонский — 70 всадников и 30 аркебузиров; герцог де Гиз — 30 конных аркебузиров, и такую же охрану — Майенн, д'Омаль, Эльбеф и Меркер. Взятые Лигой на службу ландскнехты будут уволены, а рейтары — отосланы к границе, чтобы отбить возможное вторжение других рейтар, которых позовут на помощь протестанты.
