Этимология, словоупотребление и словотворчество

 

В опросы, связанные с деэтимологизацией в языке, имеют важное значение не только в чисто теоретическом, но и в практическом плане. Авторы разного рода книг и статей по культуре речи, доказывая, что так говорить можно, а так нельзя, довольно часто в своей аргументации опираются на этимологию. Поскольку уже самые заглавия книг типа «Правильно ли мы говорим?» или «Говорите правильно» обычно не оставляют у читателя никаких сомнений в непогрешимости изложенных в них рекомендаций, эти последние по большей части воспринимаются как «руководство к действию». Между тем авторы такого рода рекомендаций, опираясь на этимологию, во многих случаях не учитывают особенностей развития языка, связанных с деэтимологизацией и катахрезой.

 

Можно ли открыть окно! Писатель Б. П. Тимофеев[99] считает неправильными такие сочетания слов, как закрой дверь или открой окно. Чем же он мотивирует своё столь странное утверждение? Ссылками на этимологию глаголов закрыть и открыть, которые имеют тот же самый корень, что и существительные кров, крыша, крышка. Следовательно, «этимологически» закрыть или открыть можно сундук, шкатулку, кастрюлю, то есть предметы, имеющие крышку. Дверь же или окно, как предметы со створками, не открываются, а отворяются (то есть поворачиваются на петлях, распахивая створки).

Все это было бы верным, если бы в языке не было деэтимологизации и если бы слова не обладали способностью изменять свои значения, расширяя или сужая их при этом. В самом деле, если подходить к употреблению слова с точки зрения его этимологии, то должны ли мы говорить, что Колумб открыл или отворил Америку? Ведь у Америки нет ни крышки, ни створок!

Живое словоупотребление в языке не может быть уложено в прокрустово ложе этимологического анализа. Словоупотребление не должно на каждом шагу ориентироваться на этимологию слов, тем более что многие слова вообще не имеют надёжно установленной этимологии. Иначе нам пришлось бы каждый раз, прежде чем употребить то или иное словосочетание, открывать (или отворять?) этимологический словарь и наводить соответствующие справки.

Автор цитированной книги, требуя, чтобы мы непременно отворяли и затворяли окна и двери, естественно, вынужден был вспомнить известные слова пушкинской Татьяны:

 

Не спится, няня: здесь так душно!

Открой окно да сядь ко мне.

 

Вот что по этому поводу сказано в книге «Правильно ли мы говорим?»:

«Татьяна, по свидетельству самого Пушкина (гл. III, строфа XXVI):

 

...по-русски плохо знала,

Журналов наших не читала

И выражалася с трудом

На языке своём родном...

 

Где уж ей было знать такие тонкости, как различие между словами отвори и открой».

Если признать правильным этот ход рассуждений Б.Н. Тимофеева, то мы должны будем прийти к выводу, что и сам Пушкин не сумел разобраться во всех этик «тонкостях». Ибо он (в авторской речи!) употреблял глагол открыть в том же значении, что и его Татьяна:

 

Едва дыша, встаёт она;

Идёт; рукою торопливой

Открыла дверь...

 

«Бахчисарайский фонтан»

 

Такие выражения, как ломиться в открытую дверь или день открытых дверей, также говорят отнюдь не в пользу изложенных выше более чем странных рекомендаций.

 

Кавалькада машин. Случай со словами открыть и отворить показывает, к каким ошибкам может привести нас стремление употреблять слова в полном соответствии с их этимологией. Между тем подобная тенденция в наши дни получила довольно широкое распространение. Рассмотрим ещё один пример.

В последние десятилетия на страницах газет и журналов всё чаще появляется сочетание слов кавалькада машин. Правомерно ли такое словоупотребление? В одной из статей, помещённых в журнале «Русская речь», говорится о том, что кавалькада машин — словоупотребление ошибочное (1970, № 4, стр. 128). Почему? Опять по этимологическим соображениям. Слово кавалькада ‘группа всадников’ этимологически воcходит к латинскому caballus [кабáллюс], итальянскому cavallo ‘конь, лошадь’.[100]

Всё это верно. Только здесь не учтены возможности деэтимологизации слова. Выше мы уже видели, что итальянский глагол cavalcare подвергся деэтимологизации в итальянском языке, где допускается словоупотребление, не связанное со словом cavallo ‘конь’ (например, cavalcare un asino ‘ехать верхом на осле’). Если даже в итальянском языке, где этимологические связи между словами cavalcare и cavallo лежат на поверхности, возможна деэтимологизация глагола cavalcare, то не станем ли мы «большими роялистами, чем сам король», если запретим метафорическое (переносное) употребление слова кавалькада, ссылаясь на его латинскую (или итальянскую) этимологию?!

Живость и образность нашего языка во многом зависят от его метафоричности. Вдумайтесь в такие сочетания слов, как вереница мыслей, уток; лавина казаков; цепочка фонарей, машин, матросов и т.д., и т.п. Во всех этих примерах словоупотребление противоречит этимологии, причём — в отличие от слов кавалькада машин — в рамках одного и того же языка. Без этих «противоречий» и «нарушений» язык наш давно превратился бы в засушенную мумию. Ни шуток, ни намеков, ни игры слов, ни ярких образов — ибо каждое слово употреблялось бы только в том значении, которое определено его этимологией. На вопрос о том, отчего утка плавает, в таком языке был бы возможен только один ответ: «от берега», а на вопрос: «почему утка плавает?» — лишь ответ: «по воде». А всё остальное — «от лукавого».

 

Что отводит громоотвод? Этимологически противоречивые слова и словосочетания мы употребляем в нашей речи на каждом шагу. Если критерием словоупотребления сделать этимологию слова, то нам придётся весьма существенно «перекроить» наш язык.

Слово атом, как мы видели, этимологически означает ‘неделимый’. Близким его «родственником» является слово анатом ‘специалист по анатомии’, — сравните греческое слово tomē [томé:] ‘рассечение’ и ‘разделение’, а-том ‘неделимый’, ана-том — ‘рассекающий, разрезающий (трупы)’. Исходное значение слова анатом оказалось утраченным, его в русском языке в этом значении заменило слово латинского происхождения: резектор. Таким образом, у слов атом и aнатом налицо явное расхождение между их этимологией и словоупотреблением.

Всем нам хорошо известно, что громоотвод отводит молнию, а не гром. Тем не менее, мы великолепно пользуемся этим словом, нисколько не смущаясь его этимологической несуразностью. Летучая мышь отнюдь не является мышью, а рыба-кит русских народных сказок — совсем не рыба[101]. В русских диалектах можно встретить такие этимологически прозрачные слова, как тринога ‘большая лохань без ножек’ (!) и триножичка ‘сарайчик на четырёх (!!) столбах’. Цветное белье, свободная вакансия (от латинского vaсаrе [вакá:ре] ‘быть свободным, незанятым’), древний Новгород, монументальный памятник (сравните латинск. monumentum [монумéнтум] ‘памятник’) и многие другие сочетания содержат в себе очевидные этимологические «повторы» или «противоречия», которые, однако, нисколько не мешают употреблению этих сочетаний.

Примеры такого рода из разных языков и диалектов можно продолжать без конца. Они свидетельствуют о том, что не этимология является главным судьей при решении вопросов, связанных со словоупотреблением.

 

Где искать критерий? Где же в таком случае искать главный критерий, который позволил бы в каждом отдельном случае установить какую-то норму в употреблении слова?

Здравые суждения на этот счёт (хотя и в несколько ином контексте) высказал ещё две тысячи лет тому назад знаменитый римский поэт Гораций. В своём стихотворном трактате «О поэтическом искусстве» он писал, что норму употребления или неупотребления тех или иных слов устанавливает usus [ý:сус] ‘обычай, обыкновение, узус’ (последний термин употребляется в этом значении в языкознании). Именно узус, согласно Горацию, — высший судия в вопросе о нормах словоупотребления.

История многих слов подтверждает справедливость этой точки зрения. Так, например, слово довлеть, имевшее вначале значение ‘быть довольным’, этимологически связанное с наречием довольно (до + воля), под влиянием близкого по звучанию существительного давление и глагола давить, приобрело новое значение: ‘тяготеть (над кем-либо, чем-либо)’. Авторы разных словарей и некоторые писатели на все лады твердили, что такое словоупотребление ошибочно, что приписывать глаголу довлеть его новое значение нельзя, что это неграмотно с этимологической точки зрения и т.д. Так, в «Толковом словаре русского языка» под редакцией проф. Д.Н. Ушакова в статье довлеть говорится следующее: «С недавних пор стало встречаться неправ(ильное) употр(ебление) этого слова в смысле ‘тяготеть над кем-н(ибудь)’». (Том I, столб. 733.) Прошли годы. Несмотря на запрет словарей, многие наши писатели (Н. Тихонов, К. Федин и др.) продолжали употреблять глагол довлеть в его новом значении. И вот спустя 22 года в I томе четырёхтомного «Словаря русского языка» (М., 1957, стр. 559) этимологически правильное значение глагола довлеть даётся с пометой «устаревшее», а новое «неправильное» его значение приводится без всяких критических замечании.

Другой пример такого же рода — слово абитуриент. Этимологически верное его значение — ‘выпускник; учащийся, сдающий выпускные экзамены’ (от латинского abiturus [абитý:рус] ‘намеревающийся уходить’). В последние годы широко распространилось этимологически ошибочное употребление этого слова в значении ‘поступающий в вуз’, ‘сдающий вступительные экзамены’. В многочисленных статьях и заметках об этом писали противники нового словоупотребления. Но и здесь в конце концов победил не учёный догматизм, а узус. Нельзя не согласиться в связи с этим с предложением Л.И. Скворцова «прекратить бесплодные споры по поводу нового употребления слова абитуриент» («Русская речь», 1971, №4, стр. 82).

 

Есть ли на Луне земля? Изучение вопросов, связанных с деэтимологизацией, имеет важное значение не только для определения норм словоупотребления, но и в процессе создания новых слов и терминов — в процессе словотворчества. В наш век освоения космоса перед языковедами стоит серьёзная задача: выявить закономерности, которые определяют создание новой (в частности, космической) терминологии. А вопросов здесь возникает множество, и подчас совсем неожиданных. Возьмём такой пример.

Писатель А. М. Волков, автор книги «Земля и небо», получил от одного из своих юных читателей письмо с вопросом: «Есть ли на Луне земля?» Ответ писателя на этот вопрос чрезвычайно интересен, поэтому приведём его полностью:

«Теперь открывается наружная дверь, и мы выходим из корабля, спускаемся по выдвижной лесенке, ступаем на лунную почву... Как её назвать? На нашей родной планете мы ходим по земле, берем в руки горсточку земли, бросаем друг в друга землей... А здесь? Смешно говорить: я взял горсточку луны, я запустил в товарища луной. Придётся уж выражаться по старой привычке: я иду по земле, я упал на землю. Но будем помнить, что земля эта — лунная!»

К этому ответу нужно только добавить, что нелепость выражений типа я взял горсточку луны объясняется довольно элементарной (хотя и очень распространённой) логической ошибкой. Всё дело в том, что в русском языке следует различать разные значения слова земля, в частности, земля ‘почва, грунт’, земля ‘суша’ и планета Земля. Во многих языках эти значения передаются разными словами. Например, значения ‘почва, грунт’ и ‘суша’ по-немецки передаются словами Grund [грунд] u Land [ланд], по-английски— ground [грáунд] и land [лэнд], а ‘планета Земля’ в немецком языке будет Erde [эрде], в английском — Earth [э:с]. Следовательно, в этих языках не может возникнуть проблемы, с которой мы столкнулись в ответе А.М. Волкова. В немецком и английском языках возможен лишь вполне законный вопрос о том, есть ли на Луне почва, грунт, ибо, естественно, никто не будет спрашивать, есть ли на Луне... планета Земля.

Читатель А. М. Волкова, видимо, рассуждал примерно так: если на планете Земля поверхностный её слой называется землей, то на планете Луна он должен называться луной. Здесь сказывается магическое действие языка, который в данном случае два разных понятия обозначает одним и тем же словом. Носителю такого языка иногда бывает столь же трудно разобраться в разных значениях одного и того же слова, как, например, дальтонику отличить красный цвет от зелёного.

Чтобы пояснить суть рассмотренной ошибки, сошлёмся на специально доведённую ad absurdum (до нелепости) параллель. Если на железнодорожной станции Зима самое холодное время года называется зимой, то значит ли это, что, например, в Москве это время года должно называться Москвой?

 

Прилунение и лунотрясение. Космическая эра привела к появлению в нашем языке большого количества «космических» слов и терминов. Некоторые из них удачны и, видимо, прочно вошли в состав русского языка. Но излишнее увлечение слово- и терминотворчеством (чем особенно грешат журналисты) привело к созданию ряда явно неудачных слов и к определённому разнобою в «космической» терминологии.

Когда первая советская космическая ракета достигла поверхности Луны, в русском языке появились новые слова прилуниться и прилунение. Конечно, можно было бы сохранить старое, уже знакомое нам слово приземлиться. Но в этом случае, по мнению создателей новых слов, в сочетании приземлиться на Луне появилось бы этимологическое противоречие (типа красные чернила). Чтобы избежать этого противоречия, в русский язык ввели новый глагол: прилуниться.

Новые слова на первых порах, естественно, были встречены с большим энтузиазмом. Но теперь, видимо, наступило время спокойно рассмотреть слова, которые возникли в последние годы.

К сожалению, при создании слов прилуниться и прилунение проявился уже знакомый нам этимологический «дальтонизм», не различающий отдельных значений слова земля. Какое из отмеченных выше значений лежит в основе глагола приземлиться? Конечно же, значение ‘твердая поверхность, грунт’ или ‘суша’, но не ‘планета Земля’. Из чего это видно? Во-первых, из наличия противопоставления приземлиться — приводниться. Приземлиться имеет значение ‘совершить посадку на твёрдой поверхности, на суше’, а не ‘войти в соприкосновение с планетой Земля’. Характерно, что космические корабли не только приземляются, но и приводняются.

Иначе говоря, даже применительно к космическим полётам глагол приземлиться не имеет того значения, отправляясь от которого можно было бы создать ему параллель прилуниться. Если же наш глагол приземлиться (как и немецк. landen [лáнден] или английск. to land [ту лэнд]) означает ‘совершить посадку на земле’ (а не на Земле), то его лунный «двойник» прилуниться оказывается образованным от той самой луны, которую можно брать в горсточку и бросать.

То же самое нужно сказать и о термине лунотрясение. Ведь «трясётся» не планета Земля или Луна, а отдельные участки коры, то есть поверхностного слоя планеты. Поэтому данный термин также трудно признать удачным. Но может быть, не стоит поднимать этого вопроса? Ведь если благополучно здравствует в нашем языке громоотвод, то почему бы не быть в нем и лунотрясению? Думается, однако, что едва ли разумно в наши дни пускать на самотек важное дело создания новых терминов.

 

Прилуниться и примеркуриться. Логические и этимологические ошибки юли неточности, допущенные при создании слов прилуниться и лунотрясеиие, в конце концов не могут решить вопроса о будущем этих слов. Гораздо опаснее другой недостаток рассматриваемых неологизмов (новых слов).

В марте 1966 года очередная советская космическая ракета вошла в соприкосновение с планетой Венера. Следуя той же логике, что и в случае с прилунением, мы должны были бы сказать, что ракета привенерилась, а в дальнейшем можно было бы ожидать появления в русском языке глаголов примарсилась. примеркурилась, приплутонилась и т.п. В одном из юмористических рассказов была описана космическая экспедиция, которая достигла одной из планет созвездия Гончих Псов. Начальник экспедиции послал на Землю радиограмму, сообщая, что корабль благополучно «присобачился» на заданной планете.

Очевидно, что такой путь выработки новых терминов никак нельзя признать удачным. В данном случае необходим какой-то общий термин, обозначающий факт соприкосновения ракеты с планетой, независимо от названия последней. Как будет конкретно решён этот вопрос в русском языке, сейчас сказать трудно. Возможно, что появится новое или будет использовано какое-то старое слово, этимологически не связанное ни с одним из названий планет (слова типа сесть или совершить посадку). Но теоретически исключить нельзя и такой возможности, как использование глагола приземлиться в сочетаниях приземлиться на Луне, на Марсе, на Нептуне и т. д.

Впрочем, уже сейчас выражение мягкая посадка на Луне приходит на смену прилунению, геология Луны встречается чаще, чем лунология или селенология [102].

Было бы проще всего заменить начальное гео - наших «земных» научных терминов начальным луно - или селено -. Но вся беда в том, что, например, вновь образованное слово селенология начинает в русском языке восприниматься не как ‘геология Луны’, а как ‘наука о Луне’. Причина этого – словообразовательно-семантическая модель: антропология ‘наука о человеке’ (греч. anthropos [áнтхро:пос] ‘человек’), ихтиология ‘наука, изучающая рыб’ (отдел зоологии, от греч. ichthys [ихтхюс] ‘рыба’), минералогия ‘наука о минералах’ и т.п. В этом отношении слово геология этимологически «неточно»: оно означает не науку о земле вообще (греч. ge [ге:] ‘земля’), а только о земных недрах.

Вот почему в газетах мы на каждом шагу встречаемся с геологическими процессами на Луне, с геометрической структурой поверхности Луны, с геодезическими измерениями и даже с землеройным устройством на Луне. Деэтимологизация первого компонента сложных слов на гео - позволяет на базе нашей «земной» терминологии выработать такие общие термины, которые кажутся одинаково пригодными на любой планете солнечной (да и не только солнечной) системы. Если же мы будем создавать «частную» терминологию для каждого небесного тела, мы не сможем передать даже такой простой газетной фразы, как, например: «Что может дать науке сравнение геологической истории разных планет?» («Известия», 21.11.1970г.). Ведь на Луне эта история будет селенологической, а на Плутоне – плутологической, на Венере ‑ афродитологической [103].

 

А что об этом думают геологи-селенологи? Г.И. Миськович в журнале «Русская речь» (1971, №5, стр. 71) приводит интересный ответ учёного, занимающегося вопросами геологии Луны и планет. К.Б. Шинкаревой был задан вопрос, почему она в своей речи пользуется (применительно к Луне) словом геологи, а не селенологи. К.Б. Шинкарева ответила: «Это вопрос пока дискуссионный. Ведь наступит время, и нам придётся вплотную заняться Марсом, Меркурием... Как тогда именовать специалистов по этим планетам? Да и стоит ли всякий раз менять нашу «земную» терминологию?» («Правда», 22.09.1970г.).

Следовательно, одним из важнейших средств создания общих терминов в рамках новой космической лексики может явиться деэтимологизация наших более конкретных «земных» слов. Не стоит сейчас задаваться вопросом о том, какие из недавно созданных «космических» слов удержатся в языке, а какие — нет. Наша задача — более строго относиться к созданию новых слов, учитывая при этом не только этимологический фактор, но и роль деэтимологизации в истории языка.

Итак, на примерах словоупотребления и словотворчества мы убедились в практической значимости деэтимологизации, в том, что деэтимологизация была и остаётся одним из важнейших языковых средств в процессе выработки общих понятий и терминов. Именно частичная деэтимологизация слова чернила, несмотря на его очевидную связь с прилагательным чёрный, позволяет нам свободно пользоваться сочетаниями синие, зелёные и т. д. чернила, а не создавать для каждого отдельного случая самостоятельные слова типа «синила», «краснила», «зеленила». И даже в сочетании чёрные чернила никто сейчас не усмотрит тавтологии типа масло масляное.

Все приведённые выше примеры говорят о том, что деэтимологизация — это закономерное явление в истории языка, а не нарушение его норм, не «порча», которая ведёт к созданию этимологических нелепостей. Стремление устранить из языка всё то, что противоречит этимологии слов, может привести не к «очищению», а только к обеднению нашего языка.

Оглавление

 

Глава двадцать первая

ЭТИМОЛОГИЗАЦИЯ НОВЫХ СЛОВ

П режде всего, необходимо оговориться: понятие «новое слово» — весьма и весьма условно. Отношения и связи между неологизмами (новыми словами) и архаизмами (устаревшими словами) в языке могут переплетаться самым причудливым образом. Поясним это утверждение несколькими примерами.

 

Устаревшие неологизмы и возрождённые архаизмы. Как вы думаете, много ли лет нашему слову танк? В русский язык оно проникло из английского в годы Первой мировой и гражданской войн. Ещё позднее пришло к нам слово танкетка ‘малый быстроходный танк’, которое было «обыграно» при создании нового слова танкетки ‘вид лёгкой женской обуви’. В конце 1940-х годов это было одно из самых употребительных названий женской обуви. А многие ли его сейчас знают, и часто ли оно употребляется в русском языке конца ХХ-начала XXI века? Вот вам пример нового слова, которое уже успело стать устаревшим.

Между тем такие слова, как небо, луна, мать, брат, новый, два, дом и многие другие, существуют в нашем языке и в языке наших предков не один десяток столетий. И несмотря на свой весьма почтенный возраст, они не воспринимаются нами как слова устаревшие.

Особенно часто можно наблюдать устаревание, а порой и полное отмирание неологизмов иноязычного происхождения, когда они вытесняются словами родного языка. Так, заимствованное слово геликоптер было вытеснено русским словом вертолёт, аэроплан — словом самолёт, авиатор — лётчик и т.д. Немало подобного рода примеров можно привести из области спортивной лексики: голкипер — вратарь, бек — защитник, хавбек — полузащитник, корнер —- угловой (удар).

Навсегда ли уходят из языка, из его активного «арсенала» устаревшие слова? Часто — да, но иногда — нет. Так, например, слово майор стало устаревшим в русском языке после того, как соответствующее звание, введённое Петром I, было упразднено в конце XIX века.[104] После введения в Советской Армии воинского звания майор слово это пережило в русском языке своё второе рождение.

Нечто аналогичное произошло и со словом ударник ‘передовик производства’. В 1930-е годы оно было вытеснено в данном значении словом стахановец [105].

Но вот прошло совсем немного лет (с точки зрения многовековой истории языка), и в послевоенное время снова стали пользоваться словом ударник в значении ‘передовик производства’.

Иногда возрождённые архаизмы приобретают в языке совсем не то «звучание», которое они когда-то имели. Так, ковер-самолёт русских народных сказок или диалектное слово самолёт а) ‘вид парома’ и б) ‘ткацкий челнок’ имеют мало общего с современным летательным аппаратом — самолётом. Едва ли узнал бы себя в современном футбольном или хоккейном вратаре прежний вратарь — ‘привратник’.

Интересно, что рассмотренные нами особенности, проявляющиеся в истории слов, были отмечены ещё Горацием, который писал:

«Многие из тех слов, которые уже исчезли, возродятся, а те, которые сейчас в почёте, — исчезнут (из языка)».

 

«Ближняя» этимология. До сих пор наше основное внимание привлекали такие слова, этимология которых может быть выявлена с помощью индоевропейских фонетических соответствий, реконструкций древнейшей словообразовательной структуры слова и т.д. Иначе говоря, нам постоянно приходилось обращаться к индоевропейской или, по крайней мере, праславянской эпохе.

Но есть слова, которые возникли в нашем языке совсем недавно, например 5, 50 или 500 лет тому назад. Не удивляйтесь, что здесь в один ряд поставлены столь различные временные промежутки. С точки зрения индоевропейской древности, слова, возникшие и 5, и 500 лет тому назад, вполне могут рассматриваться как «новые». Правда, при этом нужно учитывать специфику той лексики, которая отражает широкие международные культурные связи и технический прогресс последних столетий.

В целом слова, этимологизация которых не требует обращения к разного рода праславянским и индоевропейским реконструкциям, мы и будем в данной главе именовать (условно, как мы уже убедились) «новыми» словами. Н.М. Шанский этимологизацию такого рода слов относит к разряду «ближней» этимологии, в отличие от этимологии «дальней», которая должна принимать во внимание материал родственных индоевропейских языков.

 

Трудные «новички». На первый взгляд может показаться, что «ближняя» этимология намного легче «дальней». Но подобное мнение следует признать глубоко ошибочным. Среди новых слов в языке немало таких, этимологию которых установить очень трудно, хотя появились эти слова в русском языке совсем недавно.

Взять хотя бы слово майка. Одни этимологи считают, что оно образовано от существительного май (хотя в мае в майке, пожалуй, холодновато). Другие полагают, что источником нашей майки явилось ка-кое-то заимствование, связанное с польским словом голландского происхождения majtki [мáйтки] ‘матросские штаны’. Но здесь остаётся неясным: каким образом ‘штаны’ превратились в ‘майку’? Третьи считают, что русское слово майка и сербское maja [мáя] ‘майка’ были заимствованы из итальянского maglia [мáлья] или французского maillot [майó] ‘трико; майка’.

И если мы откроем сейчас этимологические словари русского языка, то найдём там отнюдь не одинаковые этимологии слова майка. А ведь первая фиксация этого слова в словарях относится лишь к 30-м годам XX века!

Именно на основании исследования слова майка специально работавший над его этимологией венгерский языковед Л. Киш писал: «Занимаясь ‘новичками’ лексики, этимолог становится скромнее. Если нередко и слова, возникшие почти на наших глазах, трудно поддаются окончательному этимологическому разбору, как же не быть исследователю в своих суждениях о происхождении ‘старых’ слов сугубо осторожным?»

 

Авторы новых слов. Однако в отдельных случаях нам оказывается известной не только этимология новых слов, но и их создатели. Так, например, автором слова утопия был английский учёный-гуманист XV-XVI веков Томас Мор, слово фауна было создано шведским естествоиспытателем XVIII века К. Линнеем, слово лилипут в начале ХVШ века придумал английский писатель Дж. Свифт. Украинский учёный XVI-XVII веков М.Г. Смотрицкий явился создателем слова деепричастие. Вот ещё небольшой перечень новых слов и их авторов: вандализм (А. Грегуар), газ (Я. Гельмонт), промышленность (Н.М. Карамзин), робот (К. Чапек, осуществивший идею своего брата И. Чапека), заумь (А. Кручёных), оэкранить (И. Северянин).

Выше мы уже видели, что много новых слов и терминов в русском языке создал М.В. Ломоносов. Некоторые из новых слов (в частности, у Ломоносова) представляют собой кальки. Иногда этимология неологизмов прозрачна (заумь, оэкранить), хотя значение слова могло в той или иной степени измениться.

В отдельных случаях нам известны мотивы, которыми руководствовался автор при создании нового слова. Так, слово утопия явно образовано от греческих слов ou [у:] ‘не’ и topos [тóпос] ‘место’. Иначе говоря, Утопия (а так у Томаса Мора назывался остров, где были осуществлены его социальные идеи) — это ‘место, которого нет’. При создании слова газ голландский химик Я. Гельмонт исходил, с одной стороны, из греческого chaos [хáос] ‘хаос’, а с другой — из немецкого Geist [гайст] ‘дух’. А вот какова этимология слова лилипут, мы с полной уверенностью сказать не можем, хотя нам и известен его автор.

Но не всегда «путевку в жизнь» словам дают их создатели. Нередки случаи, когда слово живет в языке тихо и незаметно, и только будучи употреблено в какой-то определённый момент и в определённой ситуации, начинает использоваться активно. Такой, в частности, была история слова оптимизм, которое едва ли с такой быстротой распространилось бы по всей Европе и за её пределами, если бы Вольтер не написал своей блестящей повести «Кандид, или Оптимизм».

Слово нигилист употребляли в первой половине XIX века Н.И. Надеждин, Н.А. Полевой, А.С. Пушкин. Но только после выхода в 1863 году романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» слово нигилист получило широкое распространение в русском языке.

Иногда и не очень «новые» слова имеют более или менее точную дату своего рождения, а также — своего автора. Так, учёный XIV века Фирузабадú назвал свой арабский толковый словарь «Kamūs» [кáму:с] ‘Океан’. Это название вполне оправдывало себя, ибо словарь, содержавший по одним сведениям 60, а по другим даже 100 томов[106], являл собой поистине океан слов; Авторитет «Океана» был столь велик, что слово kamūs стало означать не только ‘океан’, но и ‘словарь’. В этом своём последнем значении слово kamūs проникло во многие языки, лексика которых испытала на себе сильное арабское влияние, (непосредственное или через посредство других языков): сравните таджикское комус ‘словарь’, афганское камус ‘словарь’ и др.

 

«Фамильные» этимологии. Очень часто новые слова и термины носят имена изобретателей, создателей, изготовителей и т.п. соответствующих предметов или имена учёных, которые совершили важные открытия в той или иной научной области. Такие «фамильные» этимологии имеют, например, названия ряда систем пистолетов: браунинг, кольт, маузер, наган. Или (совсем из другой области) — названия одежды: будёновка, галифе, макинтош, реглан, толстовка, френч. Таково же происхождение целого ряда физических терминов: ампер, ватт, вольт, герц, ом, рентген, а также (опять из другой области) — названий декоративных растений: бегония, георгин, камелия, магнолия. «Фамильного» происхождения будут и такие слова, как архаровец, бойкот, гильотина, дизель, морзе, сандвич, силуэт, хулиган, царь, шрапнель... Слова подобного рода обычно не доставляют этимологу никаких хлопот. Поэтому останавливаться на их происхождении мы здесь не будем[107].

Однако слова эти заставляют этимолога задуматься по другой причине. В книге грузинских учёных Д.С. Мгеладзе и Н.П. Колесникова «От собственных имен к нарицательным» (Тбилиси, 1970) рассматривается около 1500 русских слов, образованных от фамилий, имён, отчеств, прозвищ, псевдонимов. Такое обилие подобного рода слов свидетельствует о том, что перед нами не какое-то исключительное, а обычное явление в развитии языка. Возникновение таких слов в одних случаях исторически документировано (ампер, рентген, силуэт), а в других — эти слова этимологически бесспорны в рамках самого русского языка (будёновка, толстовка). Но где гарантия того, что от более древних эпох до нас не дошло некоторого количества таких же слов, однако, при этом не сохранилось ни исторических свидетельств, ни этимологических данных, ни даже тех имён собственных, от которых эти слова могли быть образованы? Представьте себе, например, что до нас дошли названия месяцев июль и август, но имена собственные, от которых они образованы (Юлий Цезарь и Октавиан Август), нам остались бы неизвестными. Или, допустим, что редкие в наши дни имена Кондрат(ий), Егор и Кузьма оказались бы совершенно забытыми. Как бы в этом случае этимологи стали объяснять происхождение слов кондрашка, объегорить, подкузьмить![108] К сожалению, этимологам приходится считаться и с такой возможностью.

 

Опять слова-«гибриды». Мы уже видели, что слова-«гибриды» образуются часто в полукальках. Так, наше слово телевидение, образованное на основе английского television [тéлевúжн], состоит из двух разных частей: греческой теле - и русской - видение. Однако и само английское слово также является «гибридом», но только греческо-латинским. Особенно много таких «гибридных» слов среди искусственных образований нового времени. Возьмите, к примеру, такие привычные нам слова, как оптимизм и оптимист, пуризм и пурист, нигилизм и нигилист. Все они образованы на базе латинских слов (optimus [óптимус] ‘наилучший’, purus [пý:рус] ‘чистый’, nihil [нúхиль] ‘ничто’), но суффиксы (- изм и - ист) у них — греческого происхождения. Напротив, в слове архитектура мы имеем дело с сочетанием греческой основы и латинского суффикса, причём слово это возникло ещё в Древнем Риме, a не относится к числу поздних искусственных образований.

Одно время часть учёных резко возражала против «незаконных браков» разноязычных слов или их составных элементов. Но постепенно узус восторжествовал, и противники слов-«гибридов» вынуждены были смириться. Теперь уже никого нельзя удивить такими словами, как акваланг (от латинского aqua [áква] ‘вода’ и английского lung [ланг] ‘лёгкое’) или козлетон (просторечно-ироническое слово с русским первым и заимствованным вторым компонентом).

 

Рождение или возрождение слова кибернетика! Обычно авторы разного рода словарей и справочников без колебаний называют как год рождения слова кибернетика, так и его создателя. Слово это получило широкое распространение после выхода в 1948 году книги американского учёного Норберта Винера, которая так и называлась; «Кибернетика». Считается, что новое слово Н. Винер образовал от греческого существительного kybernētēs [кюбернé:те:с] ‘кормчий, ’ а этимологическое значение вновь образованного слова кибернетика может быть передано словами ‘наука управления’. Сомневаться в правильности подобного объяснения, казалось бы, у нас нет никаких оснований — хотя бы потому, что именно так объяснял происхождение слова кибернетика сам Н. Винер.

И всё же, недаром говорится, «ничто не ново под луной». Слово кибернетика (kybernētikē [кюберне:тикé:]) ‘искусство управления’ мы находим, например, в диалоге древнегреческого философа Платона «Горгий», написанном более 23 веков тому назад. Интересно отметить, что здесь также наблюдается семантическое развитие от конкретного (‘управление кораблём’) к абстрактному (‘управление’ вообще). Хотя в древнегреческом языке скорее нужно говорить о переносе значения из одной конкретной сферы (‘управление кораблём’) в другую конкретную же сферу (‘управление государством’).

Именно последняя сфера стала обычной у соответствующих слов новогреческого языка: kybernētēs [кивернúтис] ‘правитель’ (но также и ‘капитан’), kybernētikos [кивернитикóс] ‘правительственный’, kybernēsē [кивéрниси] ‘правительство’. Это направление в семантическом развитии слова было, видимо, использовано почти два столетия тому назад французским учёным А.М. Ампером, который употреблял слово кибернетика в значении ‘наука об управлении государством’ (то есть в платоновском смысле).

Следовательно, едва ли будет правильным утверждение, что Н. Винер «изобрёл» или «создал» слово кибернетика. Для того, чтобы столь удачно создать искусственное греческое слово, нужно хорошо знать греческий язык. А хорошее его знание предполагает знакомство со словом kybernētikē, которое можно найти даже в гимназических словарях и пособиях. Скорее всего, Н. Винер подсознательно помнил греческое слово, действительно образованное от существительного kybernētēs, и воспользовался этим словом для образования нового научного термина, обозначающего новую научную область.

Но даже если Н. Винер совершенно заново создал слово кибернетика, мы должны говорить о возрождении старого слова, в которое американский учёный вложил новое современное содержание (случай, когда вино молодое вливают в мехи старые). Успех быстрого распространения слова кибернетика был обеспечен колоссальными достижениями, которых добилась эта наука в 50-60-е годы XX века.

 

Несколько совсем новых слов. Русский язык, как и всякий другой, постоянно обновляет и пополняет свой словарный запас. Все лексические «новинки», как правило, фиксируются словарями. Но количество новых слов в наш космический век растёт с поистине «космической» быстротой. Не случайно у нас время от времени выходят издания типа «Новые слова и значения».

Среди этих новых слов немало заимствований из других языков, но есть здесь также и незаимствованные слова. Сравнительно новыми являются слова, «стаж» которых обычно не превышает 40-50 лет: лавсан (I956)[109], круиз (1957), бионика, бистро, лазер (I960), бадминтон, джинсы (1963), акваланг, бикини, хобби (1964), болонья, прессинг, ралли, смог, цунами (1965), венерианский, субъядерный (1966), колготки, сенаж (1967). А вот слова, появившиеся в русском языке ещё позднее: лизинг, маркетинг, интернет, пейджер, бутик, памперсы и многие другие.

С этимологической точки зрения эти слова составляют довольно «разношёрстную» массу. С некоторыми из них мы уже знакомы (лавсан, акваланг, сенаж). Из остальных слов одни этимологизируются предельно ясно: венерианский, болонья (от названия итальянского города Болонья), субъядерный, другие — не столь просто. Например, заимствованное из английского языка слово смог ‘густой туман, смешанный с дымом и копотью’ мы тщетно пытались бы отыскать в английских словарях, вышедших, скажем, до 1940 года. Дело в том, что и в самом английском языке слово smog представляет собой неологизм, появившийся в результате контаминации (скрещивания) слов fog [фог] ‘туман’ и smoke [смóук] ‘дым, копоть’. Следовательно, и самые новые слова могут представлять определённый интерес для этимолога.

История слов майка, кибернетика и др. показывает, что, занимаясь происхождением новых слов в языке, этимолог может столкнуться с массой неожиданных трудностей. Примеры с этимологиями подобного рода должны предостеречь от пренебрежительного отношения к «ближней» этимологии, которая имеет такое же право на существование, как и «дальняя», базирующаяся на изучении родственных связей между отдельными индоевропейскими языками.

Оглавление

 

Глава двадцать вторая

ВРАГИ» ЭТИМОЛОГА

Ж изнь этимолога была бы ясной и безмятежной, если бы в истории слов проявлялись одни лишь регулярные закономерности. Восстановил на основании известных фонетических законов древнейшую форму слова, по таблице звуковых соответствий выявил ближайших «родственников» (в тех индоевропейских языках, где они сохранились), определил словообразовательную модель, реконструировал (на основе типичных семантических изменений) древнейшее значение слова — и готова этимология! Всё было бы хорошо и просто.

Но дело в том, что каждый язык содержит большое количество заимствований и калек. А здесь уже действуют свои особые закономерности, к тому же не всегда столь же строгие, как в лексике исконного происхождения. Но и это не всё. Значительное число древнейших глаголов, которые могли бы явиться «ключевыми» при раскрытии этимологии многих слов, безвозвратно исчезли из языка. И этимологу вместо прямых доказательств часто приходится прибегать к косвенным аргументам, то есть идти к раскрытию этимологии слова окольным путем.

Какая-то часть слов в языке вообще «выпадает» из обычных норм фонетического, словообразовательного и семантического развития. Каждое из таких слов является уникальным в своём роде, не отражая общих закономерностей развития языка (вспомните слова кворум, омнибус и другие примеры, рассмотренные нами в X главе).

Однако всем этим отнюдь не исчерпываются неожиданности, с которыми приходится сталкиваться исследователю, занимающемуся вопросами происхождения слов. Немало и других подводных рифов ожидает этимологический корабль на его нелёгком пути по безбрежным просторам моря слов. Именно о подобного рода этимологических «рифах» у нас и пойдёт речь в настоящей главе.

 

Пилигрим и каннибал. Нет, это не рассказ о том, как каннибал съел пилигрима, а всего лишь разбор соответствующих слов, в которых произошли фонетические изменения нерегулярного типа. Такого рода явления, когда в одних и тех же условиях фонетическое изменение то происходит, то не происходит, встречаются в языке достаточно часто. К их числу относятся ассимиляция (уподобление) и диссимиляция (расподобление). Причём ассимиляция (как и диссимиляция) может быть полной или частичной.

Примером частичной ассимиляции может служить слово свадьба, которое образовалось из *сватьба (сравните слова сват, сватать). Под влиянием звонкого б глухой звук т перешёл у этого слова в д. Иначе говоря, звук т уподобился звуку б в отношении его звонкости. Произошла так называемая частичная ассимиляция по степени звонкости.

Особенно часто ассимиляция происходит у приставочных образований: раз-украсить, но рас-писать, рас-творить. Поскольку слова с приставками обычно представляют собой сравнительно поздние образования, ассимиляция в большинстве случаев не доставляет слишком больших хлопот этимологу. Иное дело — диссимиляция. Здесь изменения, как правило, бывают более «разнонаправленными», а подчас и несколько неожиданными.

Старое наше слово феврарь (из латин. Februarius [фебруá:риус]) перешло в февраль в результате расподобления: р ‑ р → р ‑ л. Между прочим, в древнерусском языке сохранились следы несколько иной диссимиляции: феуларь. Древнерусское слово вельблюдъ одно из своих л изменило в р (→ верблюд). Выше мы уже видели, что в немецком языке слово Tartuffel изменилось в Kartoffel (t ‑ t → k ‑ t). Латинское слово *medidianus [медидиá:нус] ‘полуденный’ (от medius [мéдиус] ‘средний’ и dies [дúэ:с] ‘день’) в результате диссимиляции превратилось в meridianus (d ‑ d → r ‑ d); сравните наше слово меридиан. В латинском языке слово peregrīnus [перегрú:нус] ‘чужеземец’ было образовано с помощью приставки per - ‘через, сквозь’, существительного ager ‘поле, земля’ и суффикса - īn -. Буквальное этимологическое значение этого слова: ‘за полями, за землями (находящийся)’ или ‘по полям, по землям (странствующий)’ — к латинскому per agros [пер áгрос] ‘за поля, земли’ или ‘по полям, землям’. В поздней латыни слово peregrīnus подверглось диссимиляции (r – r→ l ‑ r), и его новая форма pelegrīnus послужила в конечном счёте источником русского слова пилигрим (сравните русские просторечные образования колидор и секлетарь, в которых произошло аналогичное фонетическое изменение).

Интересна история слова каннибал, которое к нам пришло через западноевропейские языки из туземных языков Вест-Индии. В Европу это слово было принесено испанцами, в языке которых слово canibal [кáнибал] ‘людоед, каннибал’ первоначально имело значение ‘кариб, житель Карибских островов’. Слово canibal возникло из caribal ‘кариб’ в результате диссимиляции: r — l (два плавных звука) → n — l. Мена r и n в процессе диссимиляции хорошо известна и из других языков. Например, латинское слово carmen [кáрмен] ‘песня’ возникло из * canmen (n — n → r — n). сравните глагол cano [кáно:] ‘пою’.

Однако не нужно думать, что диссимиляция, затрудняющая этимологический анализ, встречается только в словах иноязычного происхождения. Наше исконное слово блин(ъ) возникло из млинъ в результате расподобления двух носовых звуков: м — н → б — н. Слово млинъ относится к глаголу молоть так же, как клинъ относится к колоть, и этимологически означает: ‘(испечённый) из молотого’ (то есть из муки). Кстати, слово млинъ имеет также значение ‘мельничный жернов’, ‘мельница’. В диалектах русского языка подобное же фонетическое изменение (м — н → б — н) можно отметить у слова бладень ‘младенец’ (из младень).

 

«Усечённые» слова. Среди разного рода сокращений, которым подвергаются слова в процессе своего развития, можно отметить явление, обозначаемое словом греческого происхождения: гаплология. Вторая половина этого слова (- логия) нам хорошо известна, а первая (гаппо -) образована от греческого прилагательного haplos [хаплóс] ‘простой’.

Гаплология — это упрощение слова, при котором опускается один из соседних одинаковых слогов: *знаменоносец → знаменосец, *близозоркий —> *близоркий, с последующим переосмыслением: близорукий. Немецкое слово *tragikokomisch [трагикокóмиш] изменилось в tragikomisch (сравните в русском языке: трагикомический, а не *трагикокомический). Интересно отметить, что в самом слове гаплология не произошло гаплологии в отличие, например, от *минералологии, где двойное - лоло - упростилось, дав современное минералогия.

Немало сокращений различного типа произошло в русском и в других языках уже в XX веке: метрополитен → метро, кинематограф → кино; сравните английское сокращение: cinema [сúнимэ] ‘кино’; таксо-мотор → такси; английское laboratory [лэбóрэтри] → lab, professor [прэфéсэ] → prof, doctor [дóктэ] → doc и т.п.

Иногда сокращается только часть нового слова, явившегося результатом словосложения: зарплата, промтовары, хозрасчёт. Сокращаться слово может не только за счёт своей конечной, но и начальной части: английское history [хúстори] → story [стó:ри] ‘рассказ’ (с этимологической точки зрения: ‘история’).

Разумеется, большинство приведённых здесь примеров относится к позднему времени и не вызывает почти никаких затруднений у этимолога. Но можем ли мы быть уверены в том, что подобные явления не встречались также и в глубокой древности?

 

Что такое синкопа? Распространённым типом сокращения слова является синкопа — выпадение звука или звуков внутри слова (от греч. synkopē [сюнкопé:] ‘рубка’, из слова как бы «вырубается» его часть)[110]. Выше, на примере с этимологией слова луна, мы убедились в том, что у этого слова подверглись выпадению звуки *k и *s перед n (*louksna > луна), а именно эти важные звуки позволяют выявить этимологию данного слова. Синкопа редуцированных гласных ь и ъ, вместе с превращением их в гласные полного образования (е и о) в ударном положении, привела к наличию так называемых беглых гласных в современном русском языке: день, но дня, сон — сна, лоб — лба и т.п.

Такого рода явления нередко приводили к нарушению этимологических связей между словами. Например, глагол спать трудно фонетически увязать в рамках современного русского языка с существительным сон (кроме начального с - у них нет ничего общего). Между тем перед нами — слова общего происхождения; но у глагола съп-aти (сравните: за-сып-ать) синкопировался гласный ъ, а у существительного *съп-н-ъ — согласный п, с последующим переходом гласного ъ в о в ударном положении. В русском языке имеется большое количество слов, этимология которых оказалась затемнённой из-за выпадения звуков, происшедшего в различные исторические эпохи.

Явление, прямо противоположное синкопе, представляет собой вставка так называемого «паразитического» звука в определённых группах согласных. Наглядным примером этого явления могут служить просторечные формы типа ндрав или страм. Правда, написание д и т у данных слов орфографическими нормами не предусмотрено, и сами эти слова в подобной форме не входят в русский литературный язык. Но вот, например, слова из литературного языка — остров и струя — содержат точно такое же «паразитическое» т, как и в слове страм. И только почтенная древность этой вставки в первых двух словах позволяет нам относиться к ней вполне терпимо. О вставном характере т в словах остров и струя свидетельствуют соответствия в родственных языках: литовск. srauja [срауя] ‘струя’, др.-индийск. sra-vati [срáвати] ‘течёт’ и др.

Легко убедиться, что и выпадение того или иного звука в слове, и вставка лишнего звука приводит подчас к существенному изменению фонетического облика слова, а это в свою очередь затрудняет его этимологический анализ.

 

Ладонь и долонь. В диалектах русского языка на месте нашей литературной ладони можно встретить также, другое слово: долонь. Какое же из этих слов является более древним и как они связаны между собой? Прежде всего, в русском литературном языке имеется устаревшее слово высокого стиля — длань, которое при сопоставлении с долонь явно указывает на старославянский источник. И действительно, в старославянском языке мы находим слово длань, в болгарском и сербском — длан и т.д. Во всех славянских языках, даже в белорусском и украинском, мы встречаем «двойников» нашей долони, а не ладони. Литовское слово delnas [дялнас] ‘ладонь’ окончательно решает вопрос: форма долонь (и длань) древнее, чем ладонь.

Откуда же взялось это последнее, столь привычное для нас слово?

Оказывается, слово ладонь явилось результатом метатезы (перестановки) звуков д и л в слове долонь (→ *лодонь → ладонь — в результате закрепления аканья в безударной позиции).

Метатеза также представляет собой нерегулярное, хотя и довольно распространённое фонетическое явление. Часто оно встречается в заимствованных словах. Объясняется это тем, что заимствованное слово лишается поддержки со стороны однокорневых слов своего родного языка, что способствует меньшей устойчивости слова, перенесённого в чуждую языковую среду. Кроме того, в этом новом языковом окружении могут возникать разного рода ложные ассоциации, приводящие к искажению заимствованного слова.

Вот несколько примеров метатезы в словах иноязычного происхождения (изменение могло в отдельных случаях произойти ещё в языке-посреднике): латинское marmor [мáрмор] → мрамор, немецкое Teller [тéллер] → тарел(ка), латинское florus [флó:рус] → Фрол, латинское silvester [силвéстер] —> Селиверст[111].

Иногда в языке и его диалектах могут параллельно существовать как формы с метатезой, так и без неё: тверёзый и трезвый, суворый (сравните: Суворов) и суровый, ведмедь и медведь. Нередко такой же параллелизм можно отметить, если привлечь материал родственных языков. Сравните, например, русское слово сыворотка и болгарское суроватка. Наше прилагательное сыро-ват(ый) показывает, что метатеза произошла в русском слове.

Некоторые из приведённых примеров с метатезой относятся к сравнительно позднему времени. Однако было бы ошибочным считать, что метатеза не встречалась в более ранние эпохи. Такие параллели, как русское ка-менъ — литовское ak-menį [ áкьмени:] (винительный падеж единственного числа) ‘камень’, греческое ak-mōn [áкмо.н] ‘наковальня’, древнеиндийское aš-man [áшман] ‘камень’; русское pa-тай — литовское ar-tojas [артó:яс] ‘пахарь’, русское ра-ло, чешское rá-dlo [рá:дло] — литовское ar-klas [áрклас] ‘соха’ и др. показывают, что в ряде случаев факт метатезы в русском и других славянских языках может быть установлен только с помощью материала родственных индоевропейских языков.

Выше мы уже видели, что именно учёт метатезы у ряда производных глагола *ра-ти (орать) ‘пахать’ позволил объяснить этимологию русского слова ра-мень, которое относится к литовской форме винительного падежа ar-menį [áрьмени:] ‘пашня’ точно так же, как ка-мень относится к ak-menį.

 

Словообразовательные «рифы». Очень часто простые имена и глаголы, играющие исключительно важную роль в этимологических исследованиях, исчезают из языка. Их вытесняют более сложные слова, «отягощенные» различными суффиксами, значение которых, однако, оказалось «стертым» по мере развития языка.

Возьмём, например, такую группу русских слов: палка, кольцо, солнце, сердце, улица, овца, палец. Все они исторически представляют собой образования с уменьшительным суффиксом *-k -, который в ряде позиций изменился в – ц-. Но уменьшительное значение этими словами было утрачено. Поэтому каждое из них послужило основой для образований с новыми уменьшительными суффиксами: палка — палочка, кольцо — колечко, солнце — солнышко, сердце — сердечко и т.д.

В то же время мы можем определённо утверждать, что каждое из перечисленных выше слов само когда-то было словом с уменьшительным значением. Об этом свидетельствуют следующие сопоставления: корка — кора, горка — гора, жилка — жила, но: палка — х; словцо — слово, мясцо — мясо, озерцо — озеро, но: кольцо —х; блюдце — блюдо, оконце — окно, но: солнце — х, сердце — х; девица — дева, лужица — лужа, рожица — рожа, но: улица — х; грязца — грязь, пыльца — пыль, рысца — рысь, но: овца — х; хлебец — хлеб, супец — суп, братец — брат, но: палец — х.

Во всех приведённых случаях знаком х отмечено то исчезнувшее простое существительное, которое послужило основой для образования соответствующего уменьшительного слова. Исчезнувшие слова сохранили свои следы или в родственных языках (польское pala [пáла] ‘дубина’, литовское širdis [ширьдúс] ‘сердце’, латышское ovis [óвис] ‘овца’ и др.), или в самом русском языке: солн-о-ворот, пере-ул-ок, серд-о-боль-ный, бес-пал-ый. Именно утрата простых основ в языке привела к тому, что их место заняли производные с уменьшительным суффиксом, но эту уменьшительность мы уже не воспринимаем, ибо нам не с чем эти образования сравнивать. Например, для слова палец у нас нет объекта для сравнения, как в случаях братец — брат или хлебец —хлеб.

Интересно, что подобную же тенденцию вытеснения простых слов их производными с уменьшительным суффиксом мы встречаем во многих языках мира. Например, во французском языке слова со значениями ‘солнце’, ‘ручей’, ‘птица’ и др. восходят к латинским существительным ‘солнышко’, ‘ручеек’, ‘птичка’ и т. п.

Эта особенность, характерная не только для существительных, но также для глаголов и других частей речи, значительно затрудняет этимологический анализ, так как язык часто утрачивает именно те простейшие слова, опора на которые обычно и составляет сущность И главную цель этимологического исследования.

 

Причуды семантики. В главах, посвященных семантике, нас в первую очередь интересовали общие закономерности, которые проявляются при изменениях значения слова. Но, к сожалению (для этимологов, а не для языка!), далеко не во всех случаях семантическое развитие подчиняется одним и тем же закономерностям. Очень часто история слова дает нам примеры того, как одинаковые исходные данные приводят к весьма различным, подчас — даже противоположным результатам.

Так, например, русские прилагательные мелкий и крупный отражают близкую семантическую модель, в основе которой лежит значение ‘толочь’: 1) ‘толочь’ → ‘толчёное (зерно)’ → ‘крупа; мука’ → ‘мелко размолотый’ (слово мелкий); 2) ‘толочь’ → ‘толчёное (зерно)’ → ‘крупа; мука’ → ‘крупно размолотый’ (слово крупный).

Для первого прилагательного исходным был глагольный корень *mel-/*mol - (сравните: молоть). Во втором случае производные с простым глагольным корнем были утрачены в языке, но близость к первой модели подтверждается такими древнерусскими словами, как крупыи ‘мелкий’ (!) и крупљти ‘мельчать’. Очевидно, что противопоставление прилагательных мелкий и крупный отражает различные результаты размельчения зерна: мелкое — это зерно молотое, а крупное — лишь раздробленное в крупу (слово, находящееся в родстве с сербскохорватским глаголом крушити ‘раздроблять’). Примером в реалиях здесь может послужить приготовляемая из ячменя ячневая крупа и ячневая мука.

При сопоставлении двух родственных слов — русского благой ‘добрый, хороший’ и литовского blogas [блó:гас] ‘плохой’ — мы убеждаемся, что одно и то же (по своему происхождению) слово может приобрести в разных языках прямо противоположные значения. Кстати, такие русские слова и выражения, как блажной или кричать благим матом, отражают значения более близкие к литовскому blogas, чем к русскому благой.

Другим примером столь же резкого расхождения значений может служить такая пара слов, как древнерусское поносити ‘ругать, оскорблять’ и сербское понóсити ‘гордиться’. Немецкое слово Knecht [кнехт] ‘слуга’ находится в самом близком родстве с английским knight [найт] ‘рыцарь’, а немецкое Knabe [кнá:бе] ‘мальчик’ с английским knave [нейв] ‘мошенник’.

Во всех рассмотренных нами примерах факт родства или наличие семантической связи между приведёнными словами можно установить с помощью различных «промежуточных звеньев». Но сколько в каждом языке можно найти таких случаев, когда эти «промежуточные звенья» оказались утраченными и мы сталкиваемся лишь с конечными результатами семантических расхождений? К сожалению, это вопрос, который гораздо легче задать, чем на него ответить. И именно здесь этимолог сталкивается с наиболее серьёзными затруднениями в процессе анализа семантической истории слова.

 

Метафора, табу, эвфемизм. Слова в языке употребляются не только в их прямом, но и в переносном смысле. Причём нередки случаи, когда в прямом своём смысле слово перестаёт употребляться, сохраняя лишь вторичное, то есть переносное значение. Это, как правило, приводит к тому, что слово утрачивает свои очевидные этимологические связи в языке. Этимология слова оказывается замаскированной его новым значением.

Метафора (от греческого metaphora [метафорá:] ‘перенос’) в различных её видах — довольно распространённое явление в языке. Возьмём хотя бы русский глагол стрелять, этимологически означающий ‘метать стрелы’. Впоследствии значение этого глагола было перенесено на стрельбу из различных видов огнестрельного оружия. Но этим употребление глагола стрелять в переносном значении далеко ещё не было ограничено. Сравните использование этого глагола, например, в таких словосочетаниях: стрелять глазами, стрелять папиросы, стрелять кнутом (издавая звук, подобный выстрелу), стреляет в ухе (о резких коротких болевых ощущениях). А теперь представьте себе, что глагол стрелять дошёл бы до нас только в одном из его переносных значений — допустим, в значении ‘просить, выпрашивать’ (стрелять папиросы). Легко ли в этом случае было бы установить этимологию глагола стрелять? А ведь такого рода случаев в истории языка, по-видимому, было немало!

Одним из типов метафоры является такой перенос значения, при котором происходит расширение или сужение этого значения. Так, французский глагол arriver [аривé], с точки зрения его этимологии, означает ‘достигнуть берега’ (по-французски rive [рив] — ‘берег’), но он приобрёл в языке более широкое значение: ‘прибыть’. Другой французский глагол — traire [трэр] ‘доить’ восходит к латинскому trahere [трáхере] ‘тащить, тянуть’. Следовательно, здесь в семантической истории слова, напротив, произошло сужение его значения.

Мы очень мало знаем о древнейших этапах в истории многих слов, особенно — о таких явлениях, как уходящие в глубь веков случаи языкового табу, то есть запрета употреблять определённые слова вследствие различных религиозных верований, суеверий и т.п. Например, во многих индоевропейских языках не сохранилось древнего названия медведя. Вместо него употребляются всевозможные «смягчённые» выражения или эвфемизмы (от греч. eu [эу] ‘хорошо’ и phēmi |фе:мú] ‘говорю’): русское медведь буквально значит ‘медоед’, немецкое Bär [бер] — ‘бурый’. В языке русских охотников медведя называют то просто зверем, то хозяином. В чешском языке можно найти ещё одно интересное название медведя: brtnik [бртни:к] ‘бортник, пчеловод’.

Древнее индоевропейское название змеи в русском и в других славянских языках сохранилось лишь за безобидным ужом. А на название ядовитых пресмыкающихся было наложено табу; хочешь их назвать — употреби эвфемизм: змея, то есть ‘земная, земляная’.

Эвфемизмы благополучно продолжают существовать и в наш век атомной энергии и космических полётов. Мы ещё не забыли возникших в разное время эвфемистических слов и выражений, которые употреблялись и отчасти употребляются до сих пор, например, вместо глагола умер: скончался, протянул ноги, отдал богу душу, преставился, сыграл в ящик, загнулся, дал дуба, приказал долго жить и т. п.

Эвфемизмы нового времени обычно больших затруднений у исследователя не вызывают. Но чем дальше в глубь веков, тем труднее этимологу разобраться в тех сложных семантических «джунглях», которые вырастают на его пути вследствие действия табу и эвфемистического словоупотребления.

 

Наши предки шутят. Судя по языковым данным, наши далёкие предки в достаточной мере обладали чувством юмора. В частности, об этом свидетельствуют случа