Остров Лесбос в океане любви

Побережье острова Лесбос омывается водами Эгейского моря: волны прилива медленно накатывают на сухой нагретый песок и столь же медлен­но отступают обратно. Эта неторопливая ласковая работа моря многое могла бы сказать вниматель­ному наблюдателю. Я же хочу использовать карти­ну прилива как заставку к разговору об особом мо­дусе человеческой чувственности – о том, что при­нято называть лесбийской любовью.

Происхождение гомосексуальности все еще оста­ется загадкой. Среди множества теорий на этот счет есть смысл выделить концепцию Фрейда, со­гласно которому, гомосексуальность – результат опечатки в выборе объекта. В работе «По ту сторо­ну принципа наслаждения» дело объясняется так: обретение человеком самого себя (присвоение человеческого) определяется двумя фундаменталь­ными процедурами: первичной идентификацией и первичным выбором объекта. Мальчик «прини­мает в себя» и отца и мать, но с отцом он иденти­фицируется, а мать избирает в качестве объекта влечения. Девочка, соответственно «поступает» наоборот. Так воспроизводится «нормальная» кар­тина сексуальности. Далее Фрейд говорит, что в этих идентификациях-отождествлениях возможна путаница – и тогда мы получаем нетривиальный тип сексуальных предпочтений. Неясно, однако, что служит причиной путаницы. Возникает ощуще­ние недоговоренности, уклонения в сторону от самой сути проблемы. Вопрос, на который пыта­ется ответить Фрейд, звучит так: как возможны сексуальные отклонения, доходящие до гомосексу­альности, т. е. до выбора, противоречащего при­роде? Как будто гомосексуальность требует особой злонамеренности, специальных усилий совраще­ния или неких роковых обстоятельств.

Между тем решающий вопрос следовало бы по­ставить иначе: как возможны воспроизводство и трансляция господствующего типа сексуальности – из поколения в поколение, с минимальными сбо­ями? Есть веские основания предположить, что синтез «итоговой» сексуальности, ориентирован­ной на выбор объекта противоположного пола, – далеко не простое дело. И удивляться следует не тому, что время от времени появляются маргина­лы, пополняющие ряды сексуальных меньшинств, а тому, что сексуально господствующий класс (мужчины-гетеросексуалы) еще ни разу не уступил сво­его господства, в то время как все социальные клас­сы рано или поздно теряли господствующее поло­жение: жрецы, воины и торговцы сменяли друг друга в качестве правящих элит...

И мы не можем ссылаться на простое воспроиз­водство природного начала. В человеке, увы, нет ничего «просто природного», человек – это анти­-муравей по самой своей сути. Чувственное, равно как и интеллектуальное, считывается со знаково­го кода культуры. Чувственное записано вовсе не в теле и не может актуализоваться само собой, если речь идет именно о человеческой чувственности. Точно так же, как мы не вправе подставлять при­вычные нам интеллектуальные операции там, где действуют законы пралогического мышления, мы не вправе подставлять свой способ чувственности ко всем временам и народам. История ощущений – такая же реальность, как и история мысли, хотя и имеет совсем иные масштабы. «Мне кажется, что деликатность современных людей противится тому, чтобы в полную мощь представить себе, до какой степени жестокость составляла величайшую праздничную радость древнейшего человечества, примешиваясь как ингредиент почти к каждому его веселью, сколь наивной, с другой стороны, сколь невинной предстает его потребность в жестокос­ти, сколь существенно, что именно бескорыстная злость... оценивается им как нормальное свойство человека, стало быть как нечто, чему совесть от всего сердца говорит да!» (Ницше. К генеалогии мо­рали.)

Чувственность современного человека есть ис­торическая конструкция, если мы можем датиро­вать фрагмент научного вклада по его содержатель­ным признакам, то и ответ на вопрос, «что и как ты чувствуешь», позволяет нам отнести респонден­та к той или иной эпохе и стране. Не является ис­ключением и сексуальность – ее присвоение сопряжено с расшифровкой культурного кода, о харак­тере которого мы имеем весьма приблизительное представление. Ясно лишь: ничто в этом процессе не гарантировано автоматически, от природы, и итоговый спектр сексуальности складывается из множества операций, отработанных на различных исторических полигонах. «Диалектика вожделения» по длине и извилистости своей траектории не уступает «диалектике просвещения».

Мишель Фуко в «Истории сексуальности», про­слеживая поэтапное формирование структуры вожделения, характерное для современного Запа­да, отмечает, например, что «длинное ухажива­ние», связанное с соответствующими переживани­ями, с чередованием отчаяния и робкой надежды, было первоначально отработано, как на испыта­тельном полигоне, на «участке» гомосексуальной любви. Именно в отношениях любящего и возлюб­ленного формировалась «возвышенная любовь» со всеми ее атрибутами, как некое чувственно-сверх­чувственное пространство, способное вместить в себя целый универсум компонентов из сферы че­ловеческого: нежность, умеющую довольствовать­ся легким касанием; интеллектуальные беседы; за­боту о духовном развитии подопечного и, конеч­но же, страсть, не исчезающую в разовом эксцессе. Гетеросексуальная же любовь выглядела значитель­но проще, воспроизводя ритм предшествующей – архаической стадии сексуальности. Полигоном была античная Греция, прежде всего Афины. И лишь в период позднего европейского средневеко­вья, в эпоху куртуазной любви, произошло присво­ение гомосексуального пространства пережива­ний сферой гетеросексуальной, т. е. «нормальной» любви...

С другой стороны, особое ощущение внутренней греховности происходящего в сексуальной сфере было сформировано в христианстве; без неустан­ного внимания пастырей и самого Бога к этой ста­дии чувственности мы никогда не имели бы столь насыщенного эротизма, особой формы повседнев­ной одержимости. Наконец, сладость сокровенно­го была внедрена изобретением интимьера, прин­ципа сокрытости желаемого. Фетишизация «третичных» половых признаков (интимьера) начина­ет дополнять и даже перевешивать интерес к вто­ричным половым признаком.

Все эти, достаточно разнородные, компоненты (плюс еще многие другие) должны быть собраны воедино для воссоздания модуса сексуальности в его многотиражном варианте для того, чтобы мож­но было, не мудрствуя лукаво, сказать: «вот, полю­бил парень девочку, что ж, дело известное». А раз можно так сказать, да еще и сослаться на «закон природы», значит, синтезированная чувственность внедрена гораздо глубже уровня социальной или этнической идентификации. Конечно же, эроти­ческая программа, хранимая культурой и спускае­мая в индивидуальные сознания, избыточна – как всякая устойчивая система, как сама культура в це­лом. Для воспроизводства господствующего моду­са сексуальности достаточно лишь частичной реа­лизации существующего чувственно-сверхчув­ственного универсума, некой «критической массы». В реальных партнерских союзах, какие бы девизы они себе ни избирали – «любовь до гроба» или «взаимоудовлетворение», – крайне редко встре­чается полнота востребованности возможного, обычно довольствуются несколькими штрихами, и эротическим вызовом становится уже сама по себе необычность сочетаний. Отсюда следует два вывода:

1) Всегда находятся индивиды, недобравшие до «критической массы», – назовем их «извращенца­ми первого порядка»;

2) очевидно, что должны существовать и храни­тели чувственных эталонов – для преноса реже всего востребуемых компонентов универсальной эротики. Их можно назвать «извращенцами второго порядка» Они «гаранты избыточности програм­мы – те самые края и маргиналии, с устранением которых начинается прогрессирующее сужение спектра, примитивизация и деградация чувствен­ности.

Человечеству, впрочем, вовсе не свойственна благодарность к тем, кто гарантирует широту выбора возможностей. Кому, собственно, придет в голову, что узкая прослойка транссексуалов или лесбиянок занята крайне ответственным, общезначимым делом, можно даже сказать, миссией – быть испытате­лями авангардных модусов бытия. Напротив, хорошо известен опыт тоталитарных режимов, стремя­щихся сократить квоту разнообразия человеческих проявлений, поскольку однородная среда всегда легче поддается управлению и контролю. Мы многое знаем о борьбе тоталитаризма с инакомыслием – это вообще один из самых знакомых нам истори­ческих сюжетов, а вот о борьбе с инакочувствием, не менее жестокой и беспощадной, известно куда меньше. Между тем инакочувствие является онтологической опорой инакомыслия, важнейшим ресурсом сопротивления любым унификациям. Сре­ди трех типов революционеров – революционно действующих, революционно мыслящих и револю­ционно чувствующих – только третья когорта само­достаточна, так как она борется не против, а за. Может быть, поэтому в шуме повседневности их голос самый тихий – революционеры чувственнос­ти используют энергию для внутреннего потребления, – они знают, что с ней делать.

Рассмотрим теперь подробнее один из модусов чувственности – тот, что принято называть лесбий­ской любовью. Что же реализуется в этом эроти­ческом выборе, какова природа наслаждения у тех, кто видит мир в розовом свете? Иными словами, какие невостребованные ресурсы чувственности здесь идут в ход и тем самым продолжают сохра­няться в сокровищнице общечеловеческой чув­ственности как всеобщая возможность?

Важнейшей чертой, отличающей лесбийский эротический выбор от «обыкновенной любви», является время – необычный объем внутреннего времени, в течение которого любовь нарастает, свершается и длится. Это время медленно прибывающей приливной волны, достоверно воссоздан­ное и сохраненное в век космических скоростей. И здесь перед нами встает проблема качественных различий внутри сфер человеческой чувственнос­ти. Действительно ли выбор объекта, как полагал Фрейд, определяет все остальное? Мы привыкли считать именно так, объявляя прочие различия второстепенными. Получается, что предмет влече­ния диктует нам свою логику и, так сказать, объек­тивность еще более жестко, чем даже предмет по­знания. Как бы философия ни решала вопрос о первичности, в любом случае, характер познания не записан в предмете; скажем, различие между истинным и ложным знанием не зависит от того, «о чем» это знание: не существует предметов, ко­торые гарантировали бы истинное познание о себе (хотя существуют предметы познания, устроенные таким образом, чтобы гарантировать заблуждения познающему: например, шпион).Логично предположить, что и характер влечения обладает, по меньшей мере, той же степенью неза­висимости от предмета и что различие модусов чувственности имеет еще и некие внутренние основания. Одним из таких универсальных внутрен­них различителей, может быть, и самым важным является время. Речь идет не о той абстракции вре­мени, которой пользуются физика и астрономия и даже не о времени, измеряемом стрелками циферблатов. Все это искусственное, синтезирован­ное время (хотя и внедренное в самые глубины пси­хического), время графиков и расписаний, кото­рому мы подчинены, легко делимое на части, бескачественное и равномерно чуждое для всех. Ре­ально проживаемая нами множественность времен никак не укладывается в абстракцию «времени циферблатов», и как раз любовь открывает нам каче­ственное время, из которого невозможно удалить содержательные характеристики: насыщенность, интенсивность, внутренний ритм (ритмический рисунок) и т. д. Конечно, это время можно изме­рить стрелками часов, но полученная в результате «информация» мало чем будет отличаться от ин­формации, полученной, например, путем срав­нительного взвешивания двух книг...

В каждом эротическом проекте, в каждом моду­се сексуальности свое качество внутреннего вре­мени. Один полюс можно определить «житейской мудростью»: «Наше дело не рожать – сунуть, вынуть и бежать», а другой – словами поэта: «Нет в мире силы, способной ускорить текущего меда струю».

Различия в физиологии мужского и женского оргазма общеизвестны, но трудно даже предстать себе ту сумму страданий, которая выпала человечеству из-за разной распределенности наслаждения во времени. Несовпадение этого параметра на каких-нибудь десять-двадцать минут может по­казаться роковой случайностью, некой трагической ошибкой природы, за которую оба пола рас­плачиваются по сей день – слезами, разочаровани­ем, обидой. Минутная нестыковка складывается в миллионы человеко-лет несостоявшегося счастья. Перефразируя Хайяма, можно было бы спросить:

Почему всемогущий творец наших тел

Даровать нам согласия не захотел?

Если даже в любви не найти совершенства,

К небесам обращаюсь я: кто бракодел?

Попытка разобраться в причинах рокового не­совершенства приводит к достаточно неожиданно­му выводу. Но сначала следует развеять некоторые недоразумения, существующие по поводу физиоло­гии оргазма (не говоря уже о всем объеме или «спек­тре модуса чувственности). Не получая удовлетво­рения (а чаще всего просто не успевая его полу­чить), женщина обвиняет мужчину в эгоизме – изредка вслух, но гораздо чаще про себя, доходя порой до «философских глубин», до вопроса «кто бракодел?». Отсюда возникает первый миф – о сек­суально-физиологическом эгоизме мужчины и са­моотверженности женщины... На самом деле име­ет место прямо противоположное (если говорить именно о биологическом смысле полового акта). Оргазм мужчины жестко привязан к выполнению функции продолжения рода. Кульминация наслаж­дения приходится на эякуляцию, то есть на момент передачи генетического материала потенциально­му потомству. Мужчина не может стать отцом, не испытав оргазма. И «эгоистом» в данном случае оказывается ген (замечательная книга биолога Ричарда Доукинса так и называется – «Эгоистич­ный ген»), ибо удовольствие прекращается сразу же после оргазма, то есть репродуктивная програм­ма выполнена. На биологическом уровне для муж­ского организма не предусмотрено ничего лишне­го, ничего «для себя», и «самоотверженность» есть лучшая метафора извержения семени.

А вот оргазм женщины чисто «эгоистичен», ибо никак не связан с репродуктивной функцией. Жен­щина вполне способна стать матерью, не испытав оргазма (чаще всего именно так и происходит). Если выброс сперматозоидов сопровождается «физиологическим ликованием», то оплодотворение яйцеклетки не проявляется на чувственном уров­не. Будущему потомству, следовательно, материнс­кий оргазм не нужен (в отличие от отцовского) – более того, по мнению некоторых ученых, гормо­нальная реакция, сопутствующая оргазму женщи­ны, препятствует зачатию. Таким образом, с точ­ки зрения биологии, отнюдь не мужчина оказыва­ется эгоистом...

Разумеется, подобного рода физиологические ар­гументы не могут считаться решающими для чело­веческой чувственности. Сексуальность человека давно уже отслоилась от его физиологии, и про­пасть эта увеличивается. Действительно важное следствие заключается в том, что чувственность женщины дальше отстоит от прямой естественной целесообразности и в этом смысле более продвинута; она, стало быть, допускает большее разнооб­разие стимулов – вплоть до непосредственной эро­тической реакции на слово. Мужская сексуальность по своим биологическим задаткам гораздо прими­тивнее, поэтому мужчине так легко попасть в ло­вушку нехитрой арифметики женского кокетства (не будем сейчас углубляться в многоступенчатую диалектику чувственности).

Вернемся теперь к несовпадению времени – при ближайшем рассмотрении за ним открывается не­что куда более важное, чем случайность... Предста­вим себе, что несовпадение устранено не только в длительности, но и во внутренней интенсивности наслаждения. Импульсивный мужской оргазм ста­новится пластичным, партнеры легко подлажива­ются друг к другу, оптимизируя удовольствие – как это происходит, когда пилят дрова двуручной пи­лой. Что же сулит нам эта пансексуальная утопия? Ликвидацию всех обходных путей, всех осложне­ний на пути либидо и, соответственно, отток культуропорождающих сил в русло прямого назначе­ния? Растворение многообразия человеческой чув­ственности в сплошном эротическом коллапсе? Или, наоборот, окончательное размежевание сек­суальности с ее биологическим началом, миними­зация физиологической подкладки эротического наслаждения?

Точный ответ мог бы быть получен только путем «эксперимента». Но одно очевидно: подконтроль­ность эрекции волевому усилию, возможность управления пятой конечностью, дающаяся с такой же легкостью, как и управление остальными че­тырьмя, изменили бы вселенную человека до неузнаваемости. Примером здесь может стать физиологический механизм смеха, полностью утратив­ший самостоятельность и определяемый только со­держанием смешного (не считая патологических случаев).

Оставим в стороне вопрос о том, имеет ли пансексуальная утопия самостоятельную ценность для человечества. Во всяком случае, опасаться наступ­ления тирании Эроса нет никаких оснований. Во-первых, полнота сексуальной самореализации вряд ли может оказаться хуже, чем непрерывная сексуальная озабоченность, во-вторых, человеку и без того свойственно подчинение диктатуре жела­ний, притом желаний куда более разрушительных, чем те, которые мы относим к сфере эротики.

К тому же если социальную утопию революцио­неры деятельности пытаются осуществлять преж­де всего для других, то пансексуальную утопию ре­волюционеры чувственности реализуют для себя. Быть может, поэтому ее осуществление обходится без массовых потрясений. Насилие встречается, конечно, и в реализации эротических проектов, причем следует заметить, что чаще оно встречает­ся как раз в нормальном, господствующем виде сек­суальности. Начиная от навязываемых с самого ран­него детства идентификаций и кончая изнасилова­нием как одним из самых распространенных преступлений, господствующая сексуальность утверждает себя посредством силовой процедуры, путем непрерывной, растянутой на десятилетия инициации. И опять же преобладание агрессии или ласки в любви определяется природой собственно­го времени, в котором эта любовь возможна.

Лесбийская любовь подробна и обстоятельна, ведь ее чувственное время не слишком зависит от физиологических ограничений. Вспышки и затем­нения в ней сведены к минимуму, она горит ровным светом, позволяющим рассмотреть нюансы, полю­боваться каждой эротической блесткой, каждым прихотливым завитком чувственности. Нарастающее возбуждение не похоже здесь на мчащийся по­езд, оно распускается, как бутон: «Пусть медленно движутся твои пальцы, пусть легко скользят, пусть воображение овладеет нашими телами и подчинит их себе, мы будем мечтать мечтами друг друга, отзываясь на каждую ласку и забывая, чье тело ласка­ешь», – так говорится в книге «Три Марии», одной из лучших «лесбийских книг» нашего столетия. Чув­ственная прелюдия не допускает скороговорки, она разрушается не только насилием, но даже простой невнимательностью, ибо, помимо интеллектуаль­ной, существует и чувственная проницательность. Если мы признаем, что ум не сводится к его вербаль­ным проявлениям, и согласимся с Николаем Кузанским, что картина создается «умной рукой» худож­ника, нам придется быть последовательными: есть умная рука любящего, способная создать мимолет­ный шедевр чувственности. Увы, такого рода твор­ческая эротическая интуиция, как правило, не свой­ственна мужчине – чаще всего он выступает как пас­сивный потребитель эротики, действующий по принципу «бери, что дают». Он, конечно, благодар­ный зритель всякого персонального эротического шоу, но никудышный режиссер.

Нереализованность эротического потенциала женщины – одна из важных причин существования лесбийской любви. Женщина способна продуцировать сложный и причудливый текст соблазна, но партнер воспламеняется с полуслова; в интимной игре, предшествующей акту, где возможны длин­ные захватывающие партии, партнер обычно рас­познает только три хода: «хочу», «согласна» и «хо­чет». Градации кокетства, вызова, легкого эпатажа, записанные в языке интимьера, пропадают – они оказываются избыточными. А ведь что может быть сильнее желания высказаться на том языке, которым владеешь в совершенстве? Высказаться и быть услышанным... Но как же быть, если «любитель музыки» с одинаковым восторгом воспринимает «Волшебную флейту» Моцарта и «В лесу родилась елочка»?

Есть два выхода. Первый – отказ от персональ­ной адресованности: текст соблазна адресуется не кому-либо конкретно, а условному зрителю: случай­ным попутчикам, зрительному залу, городу, миру и, может быть, Богу. Эти тексты, не имеющие конк­ретной направленности, куда легче находят цени­телей, разборчивых знатоков. Что ж, в сущности, так же поступает и писатель, да и вообще всякий автор... Второй выход сохраняет персональную адресованность, но отказывается от какой-либо заданности в выборе объекта: «подходит тот (та), кто сможет сыграть чувственную мелодию «в четы­ре руки», а уж кем будет откликнувшийся при этом – не суть важно». Хотя ясно, что, скорее всего, это будет она. Ибо то, что лесбийская любовь как мо­дус чувственности оказывается любовью женщины к женщине, само по себе вторично по сравнению с полнотой реализации эротического проекта –

Просто так уж получается, что много званых, да мало призванных. Скажем так: шахматисту гросс­мейстеру интересен достойный партнер, а вовсе не обязательно гроссмейстера – но «так уж получа­ется», что только гроссмейстеры оказываются интересными партнерами.

Итак, важной причиной осуществования лес­бийской любви является невоостребованность об­ширной чувственно-символической сферы (ин­тимьера) со стороны «главного адресата». Воз­никновение эротического влечения между двумя женщинами можно сравнить со встречей двух земляков на чужбине: привыкнув к тому, что их родной язык никому не понятен, и научившись в совершенстве изъясняться на иностранном язы­ке, они вдруг встречают посланца «с далекой ро­дины» – и забывают про конспирацию, переходя на знакомый диалект. Этот диалект является род­ным языком постгенитальной сексуальности, способным вместить те нюансы чувственно-символического ряда, которые принципиально не­выразимы средствами предшествующих уровней эротизма – ибо они не могут быть высказаны на «коротком дыхании», требуется многоступенча­тая лестница возбуждения, где нельзя перепрыг­нуть ни одной ступеньки.

Но ощущение собственной желанности, усилен­ное смутным ощущением греха, не избывается од­ними играми в интимьере. Лесбийская любовь втя­гивает в свои волны искусство, и при том самым непосредственным образом. Прежде всего, это поэзия от Сафо до Марины Цветаевой и трех Ма­рий – чувственность воплощается в слове, в музыке слов. И наоборот, поэзия тут же претворяется в чувственность, так что эффект, производимый лас­ковым словом, почти не отличим от эффекта фи­зической ласки, они чередуются на ступеньках ле­стницы возбуждения. Конечно, на сегодняшний день лишь небольшая часть великой поэзии созда­на женщинами. Эротический заряд стихотворений Рильке, Томаса Элиота или Мандельштама гораз­до выше, но это поэзия, адресованная «городу и миру», поэтому и природа ее воздействия иная (так же как соблазн, создаваемый фоновой сексуально­стью, не сравним с персонально адресованным об00ращением). Лесбийская любовь насыщается не только поэзией, она захватывает и другие виды искусства (музыка, живопись и т. д.) – особенно камерные жанры, те, что можно разместить как бы в пространстве сплетения рук... Кроме того, фрей­довский тезис о сублимации, который и в отноше­нии гетеросексуальной любви весьма сомнителен, совершенно неприменим к лесбийскому модусу сексуальности. Если при обычном «выборе объек­та» идея конкуренции между любовными утехами и занятиями творчеством выглядит еще правдопо­добно, то уж лесбийский эрос неразрывно связан с общим творческим накалом.

Уже перечисленных характеристик достаточно, чтобы понять: эротическое влечение женщины к женщине не является случайным отклонением на уровне генной мутации или «физиологического (гор­монального) расстройства» – мы имеем дело с устой­чивой тенденцией, укорененной в общечеловеческой чувственности. Эта тенденция не связана с ре­продуктивной функцией – но ведь и гетеросексуальная любовь связана с ней только отчасти, зато эроти­ческое самовыражение, глубокий симбиоз телесного л духовного воплощены здесь в полной мере.

Примечательная особенность лесбийской любви в том, что мужчина не окончательно исключен из нее, он как бы находится на втором плане, в розо­вой дымке эротических фантазий. Если не считать радикальных феминистических утопий (реализуе­мых скорее на интеллектуально-волевом, чем на чувственном уровне), мужчина вовсе не является персоной non grata на острове Лесбос. Даже если, как говорит Мария Баррено, «...you are a mere pretex for my passion» (ты лишь повод для моей стра­сти), это тоже немало. Мужчина здесь «познается в сравнении», и ничего не поделаешь, если сравне­ние оказывается не в его пользу. Его образ размы­вается в набегающих волнах, но никогда не исче­зает бесследно, поскольку все же «выбор объекта» играет решающую роль в этом случае, а качество чувственности, особая наполненность внутренне­го времени, которому мужчина может соответство­вать только в мечтах. Мужчина порой оказывает­ся воображаемым инструментом (или инструмен­том воображения), которым женщина соблазняет другую женщину.

Эротический выбор женщины не направлен спе­циально на другую женщину (мы не говорим о слу­чаях генитально-психологического несоответ­ствия, их явное меньшинство на острове Лесбос), выбор направлен на полноту эротического само­раскрытия, а то, что он реализуем только в розо­вом свете, это уже, если угодно, есть внешнее обстоятельство.

Распространению лесбийского выбора препят­ствует ряд факторов. Прежде всего – репрессивные меры со стороны социума, устроенного так, что­бы воспроизводить и поддерживать господствую­щий вид сексуальности (любопытно, однако, что, в отличие от мужского гомосексуализма, лесбийс­кая любовь практически никогда не рассматрива­лась как уголовное преступление).

Далее, в качестве естественного ограничения может восприниматься биологическая бесплод­ность лесбийского союза. Скажем, Марина Цвета­ева самым трагическим обстоятельством лесбийс­кой любви считала невозможность рождения ре­бенка.

Одним словом, модусы сексуального влечения (и наслаждения) достаточно многообразны и некон­вертируемы друг в друга. Каждому отведено свое место и главное – свое уникальное внутреннее вре­мя в универсуме человеческой чувственности. Ис­тория сексуальности показывает нам, как строгий разделительный союз между модусами чувственно­сти сменяется сначала уступительным, а затем и соединительным союзом.