Эмпирическая бессмыслица и метафизический смысл драки 4 страница

Но приумножать сущности незачем. Достаточно констатировать, что интеллектуальный капитал, так же как и денежный, «нерационально использу­ется». Первоначальное накопление капитала, аван­сируемое в данном случае самой природой, натал­кивается на странную инфраструктуру, на уже зна­комую нам «простоту». И мы начинаем понимать, что, воистину, никакое воровство не смогло бы принести столько бед.

Мой знакомый N, доктор наук, ходит в потертом пиджаке в тот же самый НИИ (теперь, правда, пе­реименованный), куда ходил и двадцать лет назад. Я знаю его как умного человека и оригинального ученого. Однажды он даже подал заявку «в Сорос», но «забыл» выполнить некоторые формальные условия, обязательные для всех. Оставалось толь­ко переписать заявку, но на это его уже не хватило. Я раздобыл для него адреса и формы грантов бо­лее десятка соответствующих фондов; при встре­че я всякий раз спрашиваю: Ну как? «Да вот, пони­маешь, времени нет... все никак не возьмусь... да могут и не дать».

Еще более типичен другой вариант: некто полу­чает грант, но «забывает» своевременно написать отчет для продления финансирования или просто бросает работу на полпути. Ему не хватает собран­ности, минимального единства желания и воли, а результат – своя же собственная упущенная выго­да, наказание за слишком короткую память. Возьмем последний случай, который, на мой взгляд, воплощает квинтэссенцию российской дей­ствительности: студент Санкт-Петербургского уни­верситета опоздал на встречу с премьер-министром Примаковым, сорвал церемонию и не получил предназначавшийся для него компьютер. Не мудрено, что программу Сороса в России в целом по­стигла та же судьба, уготованная и другим благотворительным программам, – она стала жертвой ко­роткой памяти получателя.

Сартр в своей книге «Бытие и ничто» описывает состояние сознания, названное им дурной верой: «Приверженец дурной веры отличается двойной неспособностью – он не умеет жить ни завтраш­ним, ни сегодняшним днем. Любая работа души, даже работа негативности (нигилизм) слишком тяжела для такого субъекта; он сидит за карточным столиком, автоматически делая бессмысленные ставки – просто ради того, чтобы не выгнали из заведения». Для полной узнаваемости картины мы должны еще добавить, что этот субъект постоян­но пребывает в несчастном сознании: ему так же далеко до безмятежного даосского пофигизма, как и до протестантской этики.

И здесь мы, наконец, подходим к главному, к странному пропуску в процессе социализации. Речь идет о школе памяти, пройденной европейс­ким человечеством. Обучение в этой школе потре­бовало многих затрат, кровавой мнемотехники, как замечает Ницше. Послушаем, что говорит фило­соф о той цене, которую пришлось заплатить за устои цивилизации: «Чем хуже обстояло дело с па­мятью человечества, тем страшнее выглядели все­гда его обычаи; суровость карающих законов яв­ляется, в частности, масштабом того, сколько по­надобилось усилий, чтобы одержать верх над забывчивостью и сохранить в памяти этих мимо­летных рабов аффекта несколько примитивных требований социального сожительства» («К генеалогии морали»). Требования действительно нехит­рые: помнить обещанное, отдавать долги, доводить начатое до конца, – но именно они образуют фун­дамент, на котором стоит экономика. И не только экономика. Несоблюдение простейших норм мо­ральной гигиены вызывает у прошедшего школу некую смесь удивления, брезгливости и недоверия, все это напоминает отношение к человеку, не мо­ющему руки перед едой. Различия между длинной волей и простотой сильнее национальных, расовых или классовых различий. Обратимся еще раз к Ницше: «Свободный человек, держатель длинной, несокрушимой воли, располагает в этом своем вла­дении также и собственным мерилом ценности: он сам назначает себе меру уважения и презрения к другим; и с такой же необходимостью, с какой он уважает равных себе (тех, кто вправе обещать), – с такой же необходимостью у него всегда окажется наготове пинок для шавок, дающих обещания без всякого на то права, и розга для лжеца, нарушаю­щего свое слово, еще не успев его выговорить».

Только в том случае, если имеется оттиск дан­ной истины в сознании, можно вести речь о це­левых кредитах и учетных ставках, можно вооб­ще вести переговоры за общим столом. И наобо­рот, не выяснив, как обстоит дело с памятью, бесполезно спрашивать, куда подевались шари­ки (то бишь кредиты, деньги вкладчиков и сто паровых машин Карлсона). Экономика опреде­ляется воспитанностью памяти еще до того, как она определяется производительностью труда. И если даже такой субъект экономики, как государ­ство, регулярно впадает в ересь неслыханной простоты, если даже в такой игре, как обмен об­маном, общий проигрыш обманутых многократ­но превосходит выигрыш обманщиков, то при­чину следует искать в короткой, необработанной памяти. (Почему-то на ум приходит пластилино­вый мультфильм, где персонажи непрерывно перетекают друг в друга: то ли ворона, то ли ли­сица, а скорее всего, тот мужичок, по собствен­ной неосторожности и простоте превращающий­ся во всякую дрянь).

Подготовительный класс современной цивили­зации пройти тем не менее придется. Ясно, что искоренение простоты и дурной веры не может быть ни легким, ни быстрым; не избежать тут и элементов средневековья. Мне, например, кажут­ся слишком оптимистическими утверждения, что крах российских банков надолго избавил вкладчиков от излишнего легковерия. Стоит лишь появиться очередному лохотрону (о, сколь­ко их уже было со времен «МММ») – и в желаю­щих «попытать счастье» недостатка не будет. Процедура сотворения памяти требует каленого железа. Процитируем в последний раз Ницше, чтобы иметь возможность сравнить наглядные пособия: «Пусть вспомнят о старых немецких наказаниях, скажем, о побивании камнями, вы­жигании клейма, об излюбленном сдирании кожи, вырезывании ремней...» С помощью по­добных зрелищ и процедур сохраняют, наконец, в памяти пять-шесть «не хочу», относительно ко­торых и давали обещания».

Если только сделать поправку на технический прогресс: заменить камни на наручники, которыми приковывают к батарее парового отопления, а каленое железо – на электрический утюг, прикла­дываемый к животу неплательщика, мы сможем увидеть, как работает современная наковальня па­мяти. И не будем обольщаться насчет вымогатель­ства и шантажа – в абсолютном большинстве слу­чаев речь идет о возврате долга, о необходимости «отвечать за базар».

Прибегая к помощи единственно эффективного в сложившихся условиях «экономического рычага» (допустим, обрезка арматуры), обманутый креди­тор спрашивает: «Где деньги, деда? Где твои клят­венные обещания?» Должник корчится от боли и божится, что у него ничего нет: берите, ребята, все, что найдете. Самая страшная истина состоит в том, что у него действительно ничего нет, кроме разби­того корыта. Он ничего не украл и не спрятал, он просто нерационально использовал взятое взаймы.

И вот, когда схлынет благородное возмущение жестокостью мучителя, нам придется признать, что и его жертва не вызывает никаких симпатий. Более того, положение жертвы и не изменится, пока не будет приведена в порядок ее память. Пока не прекратятся взаимозачеты и списания долгов, пока будут бессмысленно сохраняться символические рабочие места и оплачиваться (смешными деньгами) никому не нужная работа, пока мы не перестанем считать «простительной слабостью» моральную невменяемость – до тех пор российские субъекты хозяйствования не за­служат другого обращения, кроме как «пинка для шавок».

МЫ И СООТЕЧЕСТВЕННИКИ

Средства массовой информации современной России время от времени вспоминают о соотече­ственниках. Но все эти слова, в полном соответ­ствии с библейским текстом, звучат как «кимвал бряцающий и водопад шумящий». Никаких изме­нений (по крайней мере, изменений к лучшему) с момента распада СССР так и не произошло. Если обязательства, касающиеся внешнего долга бывше­го Союза еще кое-как выполняются (они хотя бы признаны Россией), то обязательства по отноше­нию к людям, оказавшимся заложниками Беловеж­ского соглашения, игнорируются полностью.

Этим людям не повезло, что в глазах российских властей означает: сами виноваты. И за десять лет русские, живущие в ближнем зарубежье, смири­лись с чувством вины. Они несут крест свой терпе­ливо и покорно, в полном соответствии с загадоч­ным изречением гностиков: «Человек всегда отве­чает за грехи, но очень редко за свои собственные».

Мой чешский приятель, антрополог и страстный путешественник Мартин Вацке, недавно признал­ся, что, по его наблюдениям, положение этничес­ких русских в Прибалтике гораздо хуже, чем поло­жение цыган в Восточной Европе. Потом помол­чал и добавил: «А ведь у цыган нет своей России». Я думаю, что любой «этнический русский», хоть из Латвии, хоть из Казахстана, сказал бы ему: «И у нас тоже нет» – и был бы прав.

Часто бывая по делам в странах бывшего Союза, я все время сталкиваюсь с одной и той же печаль­ной картиной. Каждый, кто пробовал ездить по железной дороге в страны постсоветской Средней Азии, знает, что поборы «транспортной милиции» начинаются сразу же по пересечении казахстанс­кой границы. Но это еще не так обидно, поскольку пассажиры-казахи страдают наравне с гражданами Российской Федерации. Куда хуже обстоит дело с посольствами и консульствами, именно там, где, казалось бы, можно было надеяться на поддержку «своих». Увы, отношение к соотечественникам в российских дипломатических учреждениях ближ­него зарубежья сразу же вызывают в памяти отношение продавца к покупателям в советских мага­зинах: «Ходят тут всякие, работать мешают»... Но стоящие в бесконечных очередях не возражают, они ведут себя смиренно и робко. Никому даже и в голову не приходит, что российское посольство должно как-то отстаивать и их интересы (меньше всего это приходит в голову самим дипчиновникам). Как же, столько тяжких обязанностей: при­емы, брифинги, званые ужины, циркуляры, – а тут оборванные, нищие соотечественники и раздра­женные «граждане»... Ну совершенно не дают ра­ботать.

Конечно, было бы наивно рассчитывать, что Россия и ее полномочные представители станут проявлять такую же заботу о репатриантах, как правительства Германии или Израиля. На это нет ни денег, ни государственной воли. Ну хотя бы сде­лали вид... Однако российские послы и консульс­кие работники, в большинстве своем назначенные еще Андреем Козыревым, самым анекдотическим министром иностранных дел в истории России, не хотят изображать даже видимость заинтересованности – только откровенное презрение. В свое время герцог Ларошфуко заметил: «Лицемерие – это дань, которую порок платит добродетели». В этом смысле наши дипломаты в государствах бывшего Союза не лицемерны – они избавлены от необхо­димости платить дань.

Вот очередь перед российским посольством в Бишкеке. Зачем же стоят в ней просители? Кто за­чем. Допустим, эта немолодая женщина хочет узнать, может ли ее дочь поступить на бесплатное обучение в российский вуз. Занимает очередь уже, который день, но компетентные представители великой державы всякий раз не могут сказать ни­чего определенного: зачем им забивать голову пус­тяками, собственные дети-то давно пристроены. Большинство, впрочем, желает получить российс­кие паспорта и попадает в заколдованный круг: сначала, дескать, прописку на территории России, потом гражданство. Ситуация, казалось бы, совер­шенно безвыходная, и тем не менее кое-кто паспор­та получает. Спрашиваю у своего бывшего одно­классника: «Как тебе удалось?» Он вяло машет ру­кой и говорит в ответ: «Угадай с трех раз».

Догадываюсь. Что ж, логика проста: раз уж тебе так не повезло, угораздило проснуться за границей, в другом государстве – плати за возвращение. Пусть даже и много, все, что смог скопить (или что не успели отнять). Но пусть бы это было официально – и государство российское смогло бы пополнить казну (а не карманы своих полномочных предста­вителей), да и эти самые представители, быть мо­жет, не с такой брезгливостью относились бы к собственным невезучим соотечественникам.

Кстати, одноклассник, получивший паспорт, отнюдь не рассчитывает – что Родина-мать примет его с распростертыми объятиями. Он наслышан и о домах переселенцев, сожженных местными доброхотами, и о безжалостном рэкете госчиновников, торгующих пропиской. И все же, свежеис­печенный гражданин новой России доволен: он выплатил свою долю процентов по обслуживанию Беловежского долга. Миллионы его товарищей по невезению еще не расплатились за подпись Ель­цина, и многим из них суждена пожизненная дол­говая яма.

В принципе все наши соотечественники бесправ­ны одинаково и в то же время в каждой республи­ке по-своему. В чисто юридическом смысле наи­большую озабоченность властей Российской Феде­рации должно вызывать положение русского населения в Эстонии и Латвии, ведь в терминах международного права соответствующая форма дискриминации определяется как «апартеид» (гражданское неравноправие по расовому или на­циональному признаку).

И здесь дипломатия Москвы с известной перио­дичностью выражает «решительный протест» (ну просто очень решительный), но еще чаще апелли­рует к международной общественности, указывая на «двойной стандарт», возникающий всякий раз, ког­да дискриминируемым меньшинством оказывают­ся русские. Двойной стандарт, действительно, нали­цо. И имитация обеспокоенности со стороны влас­тей России столь же очевидна для русских, живущих в той же Латвии. Но юридические аргументы есть и у другой стороны, их можно взвешивать на весах бесконечно долго. Суть дела лежит в другом изме­рении. Именно положение русских в большинстве стран ближнего зарубежья доказывает нестарею­щую актуальность позабытого современными гума­нистами тезиса: «Лишь тот достоин жизни и свобо­ды, кто каждый день идет за них на бой».

Разобщенность, нерешительность, абсолютная пассивность в отстаивании своих прав (все то, что со времен Аристотеля рассматривалось как кате­гории рабского сознания) в полной мере свой­ственны русским диаспорам в Прибалтике и СНГ. Да, апартеид в ЮАР вызывал негодование всего мира, но, прежде всего за равноправие боролось само цветное население республики. Албанцы в Косово тоже не молчали и именно поэтому доби­лись широкой международной солидарности. Что­бы получить поддержку в отстаивании своих прав, надо хотя бы эти права отстаивать. Увы, в данном отношении русские ближнего зарубежья не дотя­гивают даже до цыган Восточной Европы; скорее, они находятся на уровне австралийских абориге­нов. Например, журналисты немногих русских га­зет, еще остающихся в Латвии (где русское населе­ние составляет 40%), не решаются использовать слово «Прибалтика» (вдруг кто-нибудь обидится?) и употребляют словосочетание «страны Балтии» как угодное властям. Да, страх «не угодить» – это одна из составляющих великого наследственного страха, который в полной мере испытали предше­ствующие поколения. Слишком долго покорность была решающим фактором естественного отбора.

Сейчас любят ссылаться на опыт Моисея, сорок лет водившего народ по пустыне. Но не следует забывать, что народ был вместе, так сказать, «в од­ной пустыне». Полагаю, что сейчас лучшим (и един­ственно спасительным) гимном для наших сооте­чественников, имевших несчастье проснуться за границей, должны стать строки Булата Окуджавы: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по­одиночке». Есть и вдохновляющий пример – При­днестровье. Там в один прекрасный день «новые цыгане» поняли: чем стоять у дверей посольства, где тебя никто не ждет, лучше выйти на митинг, а если это не поможет, то встать плечом к плечу. Конечно, противостояние дорого обошлось защитникам Тирасполя, тем более что оно совпало с пе­риодом полного обморока российской государ­ственности. Но как раз в данном случае цена была заплачена не зря – первая авангардная группа со­отечественников рассталась с рабским сознанием и выбралась из пустыни отчаяния. Правда, и по сей день продолжается информационная блокада, установленная еще Козыревым, «главным полпре­дом» великой державы (неясно только, какой имен­но). Но зато уже ясно, что каким бы ни было окон­чательное государственное устройство Молдавии, апартеида там не будет: его не допустят полноправ­ные граждане, отстоявшие свое право. А потом, гля­дишь, новый президент Российской Федерации прервет позорную традицию награждения высши­ми российскими орденами Каримовых и Назарбае­вых и пожалует Игорю Смирнову, президенту Приднестровской Молдавской Республики, если не награду, то хотя бы пару признательных слов. Боль­ше не надо, остальное скажут потомки.

III