Вергилий о назначении Рима

Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,

Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,

Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней

Вычислят иль назовут восходящие звезды— не спорю:

Римлянин! Ты научись народами править державно —

В этом искусство твое! — налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных!^[295]

 

Надо думать, что именно эти идеи и должны были вбиваться в головы юношества.

Сколь бы ни говорили о мире древние и все последующие просветители, именно война становится единственной формой существования европейского государства. Она ведется всеми его институтами:

— всей системой выдавливания предельно возможных объемов живого труда как из своих собственных подданных, так и из покоренных народов;

— правовой системой, дающей возможность отчуждать также и труд своих союзников;

— государственной идеологией;

— наконец, всей системой физического, интеллектуального, нравственного воспитания и образования гражданина, которая позволяет не только поставить в строй его тело, но и мобилизовать его душу, использовать весь его нравственный и культурный потенциал.

И уже только потом в действие вступает собственно оружие. Именно такой — профессиональный — подход к организации тотальной войны ставит Европу вне всякой конкуренции с Востоком.

Для того, чтобы достичь такого положения вещей, нужно создать нового человека: образцовому государству нужен образцовый гражданин, проникшийся духом его идеологии и усвоивший ключевые достижения самой передовой культуры. Поэтому воспитание неотделимо от образования.

О том, как создается такой гражданин, можно судить по следующему историческому преданию.

Спарта, терпя поражение за поражением во Второй Мессенской войне (685—668 до н. э.), обратилась, по совету оракула, к Афинам с просьбой дать им полководца (великолепные воины, они долгое время страдали отсутствием хороших стратегов). Афиняне в насмешку послали им хромого школьного учителя. Но произошло чудо. Далекий от всего того, что составляет таланты военачальника учитель, кроме всего прочего, оказался поэтом и сумел воспламенить сердца спартанцев своими песнями, вдохнул в них несокрушимую отвагу и тем доставил торжество над врагами. Что здесь от истины, что от извечного соперничества великих греческих городов,— не нам судить. Но как бы то ни было, не одни только спартанцы, но и сами афиняне находили его стихи как нельзя более лучшими для воспитания своего юношества.

Основной вектор воспитания легко прочитывается в произведениях античных авторов.

 

Тиртей. Из Элегий

Гордостью будет служить и для города и для народа

Тот, кто шагнув широко, в первый продвинется ряд,

И преисполнен упорства, забудет о бегстве позорном,

Жизни своей не щадя и многомощной души.^[296]

<…>

Тот же, кто в первых рядах, распростившися с жизнью желанной,

Сгибнет, прославив отца, город и граждан своих,

Грудью удары приняв, что пронзили и щит закругленный,

И крепкий панцирь ему, — стоном застонут о нем

Все без разбора, и дряхлый старик, и юноша крепкий,

И сокрушенный тоской город родной заскорбит.

Будет в чести и могила героя, отведают чести

Дети, и дети детей, и все потомство его,

И не погибнет вовек ни громкая слава, ни имя,—

Будет бессмертным всегда, даже под землю сойдя,

Тот, кто был доблести полн, кто в схватке за землю родную

И малолетних детей злым был Ареем сражен.^[297]

Трус же наказывался всеобщим позором, сограждане отторгали его от себя, запрещая ему не только участвовать в общественных мероприятиях, но даже участвовать в сделках.

Тиртей. Из Элегий

С матерью милой, с отцом-стариком на чужбине блуждает

С малыми детками трус, с юной женою своей.

Будет он жить ненавистным для тех, у кого приютится,

Тяжкой гонимый нуждой и роковой нищетой;

Род свой позорит он, вид свой цветущий стыдом покрывает,

Беды, бесчестье за ним всюду летят по следам.

<…>

Нет никого, кто бы мог до конца рассказать все мученья,

Что достаются в удел трусу, стяжавшему стыд.^[298]

 

При этом трусом в Спарте мог быть признан даже тот, кто по всем современным представлениям причисляется к героям. Геродот, упоминая об одном из спартанцев, оставшихся в живых, когда остальные, ушедшие с царем Леонидом, погибли в Фермопильском ущелье, пишет: «По возвращении в Лакедемон Аристодема ожидало бесчестие и позор. Бесчестие состояло в том, что никто не зажигал ему огня и не разговаривал с ним, а позор в том, что ему дали прозвище Аристодем Трус».[299] О той атмосфере, которая создавалась вокруг опорочившего себя свидетельствует и Ксенофонт, когда пишет, что в Спарте считалось позорным сидеть за обедом рядом с трусом или бороться с ним в палестре.[300] Другого выжившего в Фермопилах ожидала еще более страшная участь: «Рассказывают, впрочем, что в живых остался еще один из этих трехсот, по имени Пантит, отправленный гонцом в Фессалию. По возвращении в Спарту его также ожидало бесчестие, и он повесился».[301] Между тем уже для того, чтобы быть причисленным к тем тремстам (обычный норматив личной гвардии полководца того времени), которые заслонили путь персам, необходимо было не однажды доказать свою доблесть; случайные люди в такие отряды не попадали. Кстати, и Аристодем остался в живых только потому, что, будучи больным, не мог принять участие в сражении, но и это обстоятельство не служило оправданием, поэтому оставалось только одно — искать смерти. Он найдет ее через год и погибнет в битве при Платеях.