Нечто похожее на советскую «оттепель» можно было наблюдать и в истории культуры русского зарубежья, особенно заметно – в послевоенное время. Общий прилив патриотизма в среде русской эмиграции во время второй мировой войны; постепенный отход недавних непримиримых противников революции, советской власти, большевизма от своих принципов благодаря упорному сопротивлению населения СССР гитлеровскому нашествию, в связи с победами Красной Армии и усилившимся международным авторитетом Сталина; окончательный крах еле теплившихся надежд изгнанников на падение советской власти и реставрацию дореволюционной действительности; разочарование в спасительной миссии Запада по отношению к России, российской цивилизации и русской культуре – все это существенно изменило былые настроения и мировоззренческие установки большинства русских эмигрантов.
Утратила былую жесткость идейная конфронтация с «Советами», политическое ожесточение сменила политическая индифферентность, усталость; литература русского зарубежья вольно или невольно деидеологизировалась. На смену воспоминаниям о России, которую «потеряли», вместо отвлеченных метафизических рассуждений о миссии России и предназначении русских в масштабе всемирной истории пришли экзистенциальные мотивы выбора, «пограничной ситуации», предельных испытаний личности, ставящих ее непосредственно перед проблемой смысла жизни. Русская зарубежная культура обратилась лицом к безрадостной и безысходной эмигрантской повседневности, к тяготам ее быта и психологическим проблемам, к конкретным реалиям западно-европейской жизни, иноязычной, иноконфессиональной, ставшей для большинства русских эмигрантов второй родиной и последним приютом. Русским писателям и философам приходилось осмыслять сложившуюся реальность жизни в диаспоре, избегая отлета фантазии в прошлое или в гипотетическое будущее, апеллируя исключительно к настоящему (отсюда безыллюзорность взгляда на мир, нарастание чувства безнадежности, личного трагизма, натурализм описаний, углубленный психологизм).
«Оттепель» в советской культуре – впервые после революционной эйфории и оцепенения Большого террора – поставила вопрос о ценности личности, частного человека вне глобальных контекстов Истории, Государства, Человечества; о значимости культуры повседневности, то и дело поправляющей идеальные схемы, которые были порождены высоким интеллектуализмом утопических мечтателей и целеустремленностью безоглядных, жестоких реформаторов жизни; о важности исключений из общих правил по сравнению с этими правилами, отступлений от эталонов по отношению к любой заданности. «Хрущевская оттепель» в истории отечественной культуры знаменовала собой переходную эпоху от централизованного идеологизированного моностиля к гетерогенной полистилистике, от культурного и политического монизма к плюрализму и полифонизму разбегающегося аморфного целого. В конечном счете советская «оттепель»,свидетельствовала о глубоком и драматическом кризисе советского общественного строя, советской культуры и идеологии, тоталитаризма как типа цивилизации – кризиса, из которого им выйти так и не удалось. Агония советской культуры, развивавшаяся в различных аспектах и отношениях, в принципе не могла быть преодолена изнутри себя, ее можно было лишь замедлить средствами государственной регуляции.
«Оттепель» в культуре русского зарубежья также означала глубокий и затяжной кризис «второй русской культуры». Та социокультурная целостность, что сложилась за рубежами России, по-своему отражая и выражая Россию, но не изнутри ее как территории, а извне, хотя по смыслу – именно изнутри, из исторической глубины национальной традиции, пришла в упадок и начала разлагаться. Культура русского зарубежья, сложившаяся как альтернативная, оппозиционная культуре советской, перестала сознаваться и ощущаться как контркультура или, по крайней мере, как «запасной вариант» культуры метрополии, как «другой путь» России. Это означало, что «особая миссия» русской эмиграции, заключавшаяся, по словам И. Бунина, в том, что все эмигранты «так или иначе не приняли жизни, воцарившейся с некоторых пор в России, были в том или ином несогласны, в той или иной борьбе с этой жизнью», уже к началу второй мировой войны, а тем более – к ее концу, себя исчерпала.
Две русские культуры (советская и зарубежная), к середине XX века построившие свои непримиримые отношения по принципу строгой селекции, были взаимонепроницаемы как для понимания, так и для критики. Своей парностью и полярностью они знаменовали, казалось бы, полный и непреодолимый раскол русской культуры и российской цивилизации, образовавших два взаимоисключающих варианта и цивилизации и культуры в российской истории. Однако «оттепель», автономно и независимо сложившаяся в русле советской и российской зарубежной истории, неожиданно сблизила и в чем-то объединила между собой две русские культуры, а также способствовала их сопряжению с культурой западно-европейской, которой поначалу обе русские культуры противостояли. Механизм селекции, господствовавший в отношениях между двумя русскими культурами XX века, сменился в период «оттепели» механизмом конвергенции, в результате которого процесс сближения и взаимопроникновения ценностно-нормативных систем ускорился.
Все отличительные черты «русско-зарубежной оттепели», с ее политико-идеологическим индифферентизмом, «снятием» селективных и усилением конвергентных тенденций, определенно заявили о себе еще до войны в творчестве так называемого молодого поколения первой волны эмиграции. Это поколение условно можно назвать «поколением полтора», поскольку оно занимает промежуточное положение между «первой и второй волнами» российской эмиграции: в отличие от писателей и мыслителей старшего поколения, мировоззрение и поэтика которых сложились еще в Серебряном веке и в эмиграции не претерпевали существенных изменений (И. Бунин, А. Куприн, Д. Мережковский, Б. Зайцев, В. Ходасевич, Арк. Аверченко и др.), «поколение 1,5» творчески сформировалось уже за рубежом – во взаимодействии с западно-европейской культурой, в полемике с представителями «первой волны» (в строгом смысле): В. Набоков-Сирин, Г. Газданов, В. Яновский, Ю. Фельзен, Б. Поплавский, А. Ладинский, В. Смоленский, А. Несмелов и др. Все они могут считаться предтечами «зарубежной оттепели», по-настоящему развернувшейся уже в послевоенное время.
Ряды «поколения 1,5» в это время стали пополнять беженцы из Советского Союза – сначала представители «второй волны» (И. Елагин, Н. Моршен, Д. Кленовский и др.), затем – «третьей волны», среди которых оказались активные участники «советской оттепели» (В. Некрасов, В. Аксенов, В. Войнович, Г. Владимов, В. Максимов, А. Синявский и др.). Литературный опыт «советской оттепели» здесь дополнился и обогатился опытом «зарубежной оттепели», и взаимное «потепление» двух русских культур привело к их предельному смысловому и функциональному сближению в рамках единой эпохи. Показательно, что многие из писателей «оттепели» – как советской, так и зарубежной – объединили свои усилия на радио «Свобода»; при этом смысл своей деятельности все они видели не в продолжении войны (например, холодной) информационными средствами, а в «наведении мостов» между Советским Союзом и Западом, между советскими людьми и русскими эмигрантами – на почве общечеловеческих либеральных ценностей, включая права человека, гуманизм, свободу слова и совести.
Ярким примером «оттепели» в зарубежной русской литературе был Г. Газданов. Показательным здесь было и непонимание, даже неприятие газдановского творчества представителями старшего поколения эмиграции, не видевшими ни проблематики, ни оригинальной поэтики в молодой эмигрантской литературе. Размытость сюжета и композиции, смысловая неопределенность персонажей, текучесть характеров, превалирование «потока сознания» над концептуальной строгостью составляли лишь первый, собственно «формальный» пласт непонимания Газданова, Набокова и других «молодых». «Содержательный» пласт семантики вызывал еще большее недоумение – оттого что многие герои «поколения 1,5», выросшего и творчески определившегося на чужбине, – «иностранцы», что место действия – современная Европа, что тема России уходит на все более и более дальний план повествования, о чем читателю подчас приходится часто только догадываться.
Нередко эмигрантская критика, в том числе самая именитая (Г. Адамович, В. Ходасевич, В. Вейдле, Г. Струве), прямо недоумевала, о чем и ради чего написано то или иное произведение: то, что могло оправдать цель творчества, с точки зрения представителей «первой волны» эмиграции, в творчестве «поколения 1,5» явно отсутствовало (например, ностальгия по дореволюционной России; гневное обличение большевиков и советизма; любование национально-русской ментальностью, сохраненной в душах, поведении, быту беженцами из России). Несовпадение творческих установок и мировоззренческих дискурсов старшего и молодого поколения российских эмигрантов проявлялось в том, что темы и проблемы, ситуации и характеры, волновавшие старшее поколение, были неактуальны и неинтересны, с точки зрения младшего; что же касается содержания творчества младших писателей эмиграции, то, с позиций старшего поколения русских писателей-эмигрантов, это и вовсе не было содержанием (необязательная россыпь разнородных наблюдений и деталей, импульсы подсознания, нарратив невыразимого, цепочка неуправляемых ассоциаций, влекущих за собой пассивную и недисциплинированную мысль автора).
Характерно, что в советской «оттепели» претензии к «молодым» – прозаикам и поэтам – со стороны старшего поколения советских писателей, сформировавшихся в атмосфере сталинизма, были, в сущности, точно такими же (очень характерна, например, полемика критики вокруг творчества В. Аксенова в 50–60-е годы, во многом напоминающая тональность критики произведений Г. Газданова в 1930-е). Определяющим в непонимании старшими младших были деидеологизированность последних и чрезмерная заидеологизированность первых. С точки зрения младших, старые идеологические схемы окончательно рухнули; они только мешают видеть и постигать реальности жизни, оставляя писателей в плену мертвых догм и изживших себя стереотипов; с точки зрения старших, молодые писатели вообще неспособны осмыслить действительность и подавлены потоком непереваренных субъективных впечатлений.
Главные персонажи литературы «оттепели» лишь относительно «встроены» в жизнь, а чаще – полностью маргинальны (и это независимо от того, на каких ступеньках социальной лестницы они бы ни находились). Основной конфликт – несоответствие окружающей убогой действительности и богатому духовному внутреннему миру личности (приоритет явно отдается последнему). Основу любого сюжета составляет внутренний мир личности и индивидуальная история человека, во многом контрастирующие с внешней событийностью и социальными обстоятельствами жизни, подчас даже с ходом истории (индивидуальная история отдельной личности богаче и выше всеобщей истории). Многообразие жизни и неисчерпаемость ее проявлений постоянно испытываются категорией вечности; тщета духовных исканий героев и их житейских усилий постоянно выявляется на фоне неизбежности смерти. Пограничная ситуация, в которой испытывается тот или иной излюбленный герой, возвращает его «лицом к земному», и переход от сложности к простоте выступает как символическое обретение героем подлинного существования.
Характерно рассуждение Г. Газданова в его программной статье «Литературные признания» (1934): «Мы живем, не русские и не иностранцы, в безвоздушном пространстве, без среды, без читателей, вообще без ничего – в этой хрупкой Европе – с непрекращающимся чувством того, что завтра все опять «пойдет к черту», как это случилось в 14-м или 17-м году. Нам остается оперировать воображаемыми героями, если мы не хотим возвращаться к быту прежней России, которого мы не знаем, или к сугубо эмигрантским сюжетам, от которых действительно с души воротит». Заявленная Газдановым принципиальная «пограничность» и даже «вненаходимость» творчества молодых (не в старой России, не в среде русской эмиграции); ощущение зыбкости и непрочности бытия на грани неминуемой глобальной'катастрофы, военных или революционных потрясений всемирного масштаба – все это становится неотъемлемыми составляющими того нового видения действительности, которого недоставало представителям старшего поколения русской эмиграции, продолжавших идти вперед со взором, обращенным вспять.
Не случайны родившиеся уже в 30-е годы (в частности, в связи с впечатлениями от романа Газданова «Вечер у Клэр») ассоциации газдановского стиля со стилем И. Бабеля, И. Эренбурга – писателей, если и не вполне советских, то и не вполне зарубежных (хотя клеймо «внутреннего эмигранта» так или иначе пристало к обоим), значение творчества которых для «советской оттепели» было – прямо или косвенно – решающим. Не случайны и резкие столкновения Г. Газданова со «старшими» – Д. Мережковским, М. Цветаевой – по ничтожным, казалось бы, чисто литературным и вкусовым поводам. Нельзя назвать случайностью и выход Г. Газданова из Союза журналистов и писателей в Париже в связи с наметившейся дискриминацией тех его членов, которые получили советские паспорта и тем самым заняли «просоветские» позиции. По убеждению Газданова, в Союз литераторов «теоретически могут входить люди самых разных убеждений – от анархистов до монархистов-легитимистов». Это существенно иная мера культурной толерантности и политической терпимости, чем та, которую могли себе позволить первые послеоктябрьские русские эмигранты.
Особую роль в формировании «зарубежной оттепели» сыграла документально-публицистическая книга Газданова «На французской земле», рассказывающая о героях Сопротивления, участником которого был сам Газданов. В книге, резко выбивавшейся и по материалу, и по тональности из всей русской эмигрантской литературы, лирично и проникновенно, с огромной симпатией говорится о советских людях, сражавшихся с фашизмом на территории Франции, о стойкости советского характера, о советском патриотизме, причем речь идет об исторических завоеваниях именно советской культуры, советской идеологии, советской политической системы (что вовсе не исключало органического неприятия Газдановым тоталитаризма как в гитлеровском, так и в сталинском вариантах). Писатель приходит к поразительному по глубине выводу, исторически оправдывающему советскую культуру и советский период истории с точки зрения всемирно-исторической целесообразности.
Речь у Газданова идет, в частности, о том, что в 1914г. Россия была бы не способна организовать Восточный фронт. Нравственная победа России в войне – результат истории советской культуры, сформировавшей советский характер и советский патриотизм. Подобный вывод мог сложиться только в атмосфере «оттепели» русского зарубежья, опередившую «оттепель» в Советском Союзе и способствовавшую ее зарождению и развитию.
Вскоре после окончания второй мировой войны и с началом «холодной войны» иллюзии большинства русских эмигрантов в отношении сталинского режима и его возможной эволюции после Победы в сторону либерализации развеялись. Русское зарубежье пополнилось за счет эмигрантов «второй войны» – беженцев из Советского Союза, невозвращенцев из числе пленных и интернированных лиц, узников фашистских концлагерей, освобожденных союзниками и т.д. Новые эмигранты хорошо знали тоталитарное государство, в которое не хотели возвращаться, и в то же время были воспитаны, в отличие от эмигрантов «первой волны», оказавшихся за рубежом после Октябрьской революции и гражданской войны, именно советской культурой, именно коммунистической пропагандой. Таким образом, идейно-смысловой и психологический разрыв, существовавший между советской культурой и культурой русского зарубежья, уменьшился; две русские культуры, находившиеся в состоянии политической и социокультурной конфронтации, сблизились.
Это изменение соотношения между двумя русскими культурами стало еще более значительным после того, как в 1960-е гг. начался поток на Запад советских диссидентов, правозащитников, высылаемых насильно или уезжавших «добровольно-принудительно» («третья волна» русской эмиграции). Если до войны связь между культурой русского зарубежья и советской культурой была односторонней (поскольку в Советский Союз проникала крайне ограниченная и искаженная информация об эмиграции и ее культурной жизни, а интерес эмиграции к Советской России – пусть и болезненный – не ослабевал), то с появлением «второй и третьей волн» эмиграции из России две русские культуры превратились в своего рода «сообщающиеся сосуды». В культуре русского зарубежья получали исключительное развитие те антитоталитарные, демократические тенденции, которые в Советском Союзе могли существовать только подпольно – в рамках диссидентского движения и «самиздата». В советской же культуре (в интеллигентских кругах) рос интерес к идеям, развивавшимся в среде русской эмиграции и проникавшим в страну через «радиоголоса» (в частности, радио «Свобода») и «тамиздат», завозимый туристами, учеными или дипломатами.
Подобная имплицитная «взаимосвязь» советской культуры и культуры русского зарубежья приводила не только к углублению внутреннего раскола в советской культуре (между официальной культурой и оппозиционной контркультурой), но и в среде русской эмиграции. Характерна, например, резкая полемика между представителями различных течений русской эмиграции, нашедшая яркое воплощение в статье А. Солженицына «Наши плюралисты» (1982). Среди оппонентов Солженицына– А. Янов и А. Синявский, А. Амальрик и Б. Шрагин, Е.Эткинд и К. Любарский, М. Михайлов и Г. Померанц (так и не ставший эмигрантом), В. Соловьев и Е. Клепикова...
Выступая как идеологический «монист» – очень последовательный и жесткий, А. Солженицын не приемлет идейного плюрализма своих противников, поскольку пресловутые плюралисты, осуждая ленинизм-сталинизм, похвально отзываются о «еврокоммунизме» и «неиспорченном» большевизме; поскольку они снисходительны к старым теориям «ревдемов» и преувеличивают, по мнению Солженицына, опасность русского национализма; поскольку испытывают «ненависть к православию» (предсказывая даже наступление «православного фашизма») и выказывают «пренебрежение к крестьянству»; поскольку они утверждают, что «коммунизм не виноват», и обвиняют «Русскую партию» в стремлении создать новый, национальный вариант тоталитаризма (религиозно-фундаменталистского толка); поскольку они прибегают к «охамлению русской истории» и в конечном счете ненавидят саму Россию, называя русских со всей их культурой «рабами».
