По традиции, берущей начало в ленинских статьях о партийности, любое отстранение от политики, любые попытки укрыться одеждами специально-научного «аполитизма» рассматривались в 20-е годы XX века как более или менее осознанная оппозиция данной конкретной политике, как контрполитика. Никакого нейтрализма – ни в социально-политических отношениях, ни в идеологии, ни в культуре: «кто не с нами – тот против нас». Подчеркнутая «беспартийность» и «аполитичность» интеллигентов автоматически превращали их в маскирующих свое истинное лицо реакционеров и контрреволюционеров.
Разоблачая тех или иных деятелей культуры как представителей бывших эксплуататорских классов и враждебных политических партий, их критики-марксисты произносили – уже во многом ставшие ритуальными – угрозы по адресу старой интеллигенции, квалифицируемой как буржуазная, классово-враждебная и т.п., и не видели в них той идейной, политической, научной опасности, как это могло показаться из заявлений и политических формул. Важнее было просто политически скомпрометировать противника в глазах читателей, приписав ему враждебные намерения. Проведение же в данном случае идеи «строгой партийности» «в интересах открытой и широкой классовой борьбы» предполагало ужесточение процесса отсеивания «чужих» от «своих» по рапповской логике: сегодня – «попутчик», завтра – мнимый «попутчик» и скрытый «внутренний эмигрант», послезавтра – действительный эмигрант и белогвардеец.
От Ленина Сталин перенял его большевистский завет отношения к подозрительной интеллигенции, небольшевистскому инакомыслию, к насильственным высылкам как методу «чистки» страны от потенциальных политических противников и идейных оппонентов, к русской эмиграции как сборищу контрреволюции и т.д. Это была целая программа действий большевистского руководства в отношении инакомыслящих – реальных или подозреваемых. Сталин хорошо усвоил наставление Ленина в отношении культурного плюрализма в условиях политической диктатуры. Он понял, что «поставить дело» по излавливанию «военных шпионов» из числа интеллигенции, почитаемой буржуазной, совсем нетрудно. В 1920-е гг. многие верили, что Сталин твердо и последовательно выполняет ленинское (философское) завещание – употреблять своевременно власть по отношению к «лакеям капитала». Сталинский метод «очищения от скверны» казался большинству советских людей, как это и хотел представить сам Сталин, синонимом «наступления социализма».
Сохранение напряженной атмосферы «гражданской войны» в сфере идеологии, культуры, науки; искусственное продление во времени методов «военного коммунизма» как универсальных и наиболее эффективных механизмов управления духовной жизнью (как и жизнью политической, экономической и т.д.); возведение революционного, марксистского, партийного подхода (как его представляли политические лидеры страны) в ранг непременной, долгосрочной политики пролетарской диктатуры (в том числе по отношению к духовной жизни и культуре); недоверие к интеллигенции как представителям буржуазного «спецовства» (если не прямой «агентуры капитала») – все это в целом делало невозможным какой-либо идейный плюрализм, какое-либо – даже самое невинное – «разномыслие», интерпретировавшееся не иначе как инакомыслие, а затем и как замаскированно враждебная деятельность, вредительство, подрывная, или антисоветская, пропаганда и т.п.
Ход дальнейшей социокультурной истории Советской России показал, что не все ленинские планы было объективно возможно реализовать. Кампания по «ликвидации безграмотности» не привела, как того предполагал Ленин, к «ликвидации интеллигенции». Ни политико-идеологический деспотизм, ни жестокий антиинтеллигентский террор тоталитарного государства, ни эмиграция значительной части дореволюционной интеллигенции, ни борьба с инакомыслием, действительным или подозреваемым, – ничто не могло предотвратить «нарождения новой интеллигенции», как бы ее ни называли: трудовой, пролетарски-крестьянской или советской. Русская интеллигенция, почти истребленная революцией, возродилась, как Феникс, со всеми своими традиционными (сильными и слабыми) сторонами. Искусство не удалось свести к его «пропагандной роли» и заменить наукой и идеологией; «вырезать» его «за ненужностью» тоже не получилось, несмотря на все жесточайшие «чистки» и «проработки».
Однако и многие из достижений ленинской «культурной революции» подлежали историческому пересмотру и претерпели серьезные изменения в сталинскую эпоху.
Достигнутое после завершения гражданской войны «мирное сосуществование» различных социокультурных течений и культурно-политических тенденций оказалось недолгим. С конца 1920-х гг. в стране сворачивается любой плюрализм; разбиты левая и правая оппозиции в партии; начался форсированный курс на индустриализацию и коллективизацию страны; под флагом консолидации культурных сил распускаются литературные и художественные группировки, научные и философские общества. Вся культура стягивается в один тугой узел, политически контролируемый и жестко управляемый партией и государством (единый Союз писателей, единая Академия наук и т.п.). Начались новые политические процессы против интеллигенции, сфальсифицированные органами госбезопасности «дела» буржуазных спецов («Шахтинское дело», процесс «Промпартии», «Трудовой партии»); были сняты с государственных постов последние остатки «ленинской гвардии». Политическая борьба приобрела в стране характер хорошо отрежиссированных театральных спектаклей с предсказуемым финалом – одновременно триумфальным и кровавым. Массы превращались в организованную толпу статистов (наподобие участников физкультурного парада) или зрителей «театра казней», переживающих восторг и ужас совершающейся через них истории.
Со времени «Великого перелома» в СССР (конец 1920-х – начало 1930-х гг.) в отечественной культуре начался период тоталитаризма, связанный прежде всего с личностью и деятельностью Сталина. Однако к формированию самого проекта централизованной и унифицированной советской тоталитарной культуры как монолитного целого были причастны в той или иной мере все крупные деятели большевистской партии во главе с Лениным: и Троцкий, и Бухарин, и Зиновьев, и Каменев, и Богданов, и Луначарский, как и все деятели отечественной культуры, признавшие советскую власть и согласившиеся на сотрудничество с нею.
На смену концепции соревнования пролетарской культуры с «попутчиками» (термин Л. Троцкого), представляющими либо остатки старой, дореволюционной интеллигенции, либо представителей крестьянской культуры («мужиковствующие», как презрительно именовал С. Есенина, Н. Клюева, С. Клычкова и др. Троцкий в своей программной для 1920-х гг. книге «Литература и революция»), пришла «сталинская культурная революция», осуществляемая аппаратными средствами. Бюрократизация культуры дополнила ее тотальную политизацию и идеологизацию; любые «импровизации» и «самодеятельность» деятелей культуры были исключены; модель «социального заказа», о которой еще шли дискуссии в 20-е годы, стала реальностью: производство литературно-художественных произведений и научно-технических открытий ассоциировалось с плановым промышленным или колхозно-совхозным производством.
Тем самым осуществлялась унификация и шаблонизация творчества в заданных идейно-политических границах, что, в свою очередь, упрощало контроль за культурой и управление ею со стороны партийно-государственных органов, от которых уже не требовалось никакой компетентности (как в ленинские и первые послеленинские времена, когда известная образованность и культурный кругозор партийных руководителей типа Вал. Полянского, Ф. Раскольникова, Г. Чичерина, А. Луначарского гарантировал по крайней мере понимание предмета руководства и его относительно объективную оценку). В сталинское время от работника аппарата (в том числе учреждений культуры, творческих союзов, академических научных институтов и т.д.) требовалось только одно – исполнительность в проведении партийной линии и бдительность в отношении любых – вольных или невольных – отступлений от нее.
Вместе с укреплением тоталитарного режима в СССР область «дозволенного» в культуре последовательно сужалась, ограничивалась по различным основаниям: к борьбе с буржуазной идеологией, пережитками дореволюционного прошлого, религиозным «дурманом», связями с «белогвардейской» эмиграцией стали добавляться и связи с левой (троцкистско-зиновьевской) или правой (бухаринской) оппозицией, и «кулацкая» и «подкулацкая» пропаганда, и недооценка роли коммунистической партии и Коминтерна, и умаление заслуг товарища Сталина, и т.д. В то же время возрастала и степень риска в культурной деятельности и мера наказания: все больший размах и влияние приобретали репрессивно-карательные органы; представители чекистов были внедрены во все организации, особенно – связанные с культурой (поскольку недоверие к интеллигенции – то колеблющейся, то склоняющейся к буржуазному либерализму, то проявляющей непоследовательность и мягкость – не только сохранялось со времен «военного коммунизма», но и усиливалось). Однако по мере нарастания Большого террора репрессивно-карательные функции советской культуры наряду с политико-идеологической, организаторской и т.п. стали занимать центральное положение.
Смена партийных руководителей, изменение исторических обстоятельств, рождение новых идей революционного переустройства мира – все это сказывалось на политике партии в области культуры. Менялись установки, критерии оценок, провозглашаемые партией и ее вождями лозунги, конкретные имена и примеры – как для подражания, так и для критики, разоблачения, наказания. От политической опалы практически никто не был застрахован. Так, в конце 20-х – 30-х гг. XX века резкой партийной критике был подвергнут Д. Бедный, верный агитатор большевистской партии еще в дореволюционные времена, а в первое десятилетие советской власти служивший образцом для подражания всем пролетарским писателям (РАПП выдвинул лозунг «одемьянивания» литературы), за чрезмерную критику советского образа жизни и русского национального характера, за искажение российской истории и т.п. Все попытки поэта-большевика «исправиться», угодить вождям и режиму оказались неудачными, лишь еще больше усугубив высочайший гнев. В конце концов Д. Бедный был исключен из партии и Союза писателей, оставшись безработным до начала войны, когда его агитационный талант все же пригодился власти. Однако до самой смерти поэт ленинской «Правды» так и не был прощен.
В самый разгар войны с фашизмом из числа сталинских любимцев выпал А. Довженко, провинившийся написанием киносценария «Украина в огне», который вождь расценил как буржуазно-националистический. Такая же судьба постигла другого сталинского лауреата в области кино – С. Эйзенштейна – за вторую серию фильма «Иван Грозный», в которой Сталин не без оснований усмотрел замаскированную критику своего тиранического режима и нагнетания патологической жестокости. После окончания Великой Отечественной войны резкой критике был подвергнут роман «Молодая гвардия» (уже награжденный Сталинской премией) тогдашнего генерального секретаря Союза писателей СССР А. Фадеева за недооценку руководящей роли коммунистической партии в Краснодоне. В конце 40-х годов почти все крупнейшие советские композиторы (С. Прокофьев, Д. Шостакович, Н. Мясковский, А. Хачатурян и др.) были подвергнуты гонениям и запретам за увлечение «антинародным формализмом», будто бы заимствованным на загнивающем Западе. В начале 50-х годов XX века М. Шолохов неожиданно узнал по вышедшему в свет очередному тому собрания сочинений Сталина о том, что вождь еще в начале 1930-х годов критиковал его роман «Тихий Дон» за искажение истории казачества и установления советской власти на Дону, и начал задним числом срочно переписывать событийную канву романа, выбрасывать одних исторических лиц и вставлять других, менять оценки их деятельности и т.п.
