Лекции.Орг


Поиск:




Формационный подход как семантическая конструкция узок




Упор на экономическое измерение социальной жизни чрезвычайно сильная и ограниченная идейная платформа. Возникают трудно разрешимые сомнения в справедливости того, что в произвольных точках (и на Западе, и на Востоке) многомерного исторического пространства (и в Старое, и в Новое время) социально-экономические факторы (и лишь они) преимущественно обусловливают стиль общественного общежития. Фундирование истории экономикой (в чем сказывается и проявляется формационно-эко-номический редукционизм) — прием из разряда несостоятельных, потому что:

— идея определяющего начала на интервал "всегда — везде" в гносеологическом аспекте фиктивная. В действительности наблюдается взаимодействие многих начал, в зависимости от обстоятельств проявляющихся разнородно. Отсюда адекватной представляется гетерогенная схема исторических описаний с приматом — применительно к условиям — различных факторов

— априорное ранжирование социально-исторических параметров по принципу "базисное первично, надстроечное вторично", в сущности, произвольно. Отношения координации и субординации определений исторического бытия подвижны их упорядочение осуществляется локально, зачастую в обход канонических предписаний — властный фактор в политарных формациях, эмоционально-волевой компонент — в ситуациях межнациональной розни и т.д. В данных и аналогичных им эпизодах истории во главе угла оказывается сугубо надстроечный и, надо сказать, малорациональный или даже иррациональный элемент, имплицирующий, вопреки базисным детерминациям, и способ обработки людьми друг друга, и производство (воспроизводство) социальной жизни в целом.


7. Формационный подход допускает структурную изоляцию генетически связанных социально-исторических таксонов. Он намечает вертикальный (диахрония социумов) и обходит стороной горизонтальный (синхрония социумов) срезы существования общественных организмов, без чего картина исторической жизни оказывается и усеченной, и неточной. Отвлечение от межформаци-онного взаимодействия нерезонансно прогрессирующих обществ, ведущее к изоляционизму в трактовке способа функционирования формаций, неправомерно. На это указывают и факты, свидетельствующие, что мы погружены в стихию межформационного взаимодействия, когда:

— одни социально-исторические общности подпитывают другие (античное общество цивилизованного Запада — варварство восточных стран оппозиция "Север—Юг" в современности)

— происходит взаимодействие региональных и мировых политико-экономических систем (оппозиция "Запад — Восток" поворот к конвергенции).

В качестве итогового оценочного суждения примем такое. Формационный подход как антисубъективистская интеллектуальная традиция сыграл положительную роль в методологии социального познания, однако эвристически самоисчерпался, в настоящий момент не оказывает плодотворного воздействия на гуманитарные искания, генерализацию исторической фактуры. Адекватная концептуализация исторического процесса, социальности должна крепиться на иной регулятивной основе, возникающей как своеобразная рефлексивная апологетика человека, его реальной активности в сообществе людей. Социальность — материя гуманитарная, и эпистемологический арсенал работающего социофило-софа поэтому логично обогатить:

— слоем антропологических описаний, реконструирующих внутреннюю и внешнюю инициацию людей (аппарат герменевтики, исторической поэтики, культурологии). Уместно исходить из того, что люди сами создают себе жизненную среду — безмятежную или взрывоопасную. И делают это под влиянием как базисных, так и надстроечных причин. Ментально (идеологически, религиозно, этнически) инспирированные идеи, накладываясь на людские страсти, способны возбуждать энергию народа, влечь социальные катаклизмы. Страсти эти могут зреть в нас под действием материальных условий жизни, исходя не только из объективной логики, характерологии производительной деятельности,


 

. Человеческий смысл истории

но и личных обстоятельств и перипетий частной судьбы. И одно, и другое возможно. А коли так, нет никаких резонов пренебрегать заведомо состоятельными возможностями. Формированию теоретического мира в случае отправления от "духовности" способствует использование не обезличенных концептов ("строй", "уклад", "класс"), а категории гуманитарной тождественности человечества, под которой понимается кристаллизованная в адаптации система рациональной кооперации людей, завязанная на общезначимые средства коммуникации и интеракции (язык, типологические принципы экзистенциального самоутверждения в виде морально-правовой, производственной, нормативной регуляции самопроявлений — очередное измерение ФСК)

— системным видением подпадающей под рефлексию социально-исторической онтологии. Человеческий социум — комплексное, разветвленное образование, схватываемое не частичными, выпячивающими те или иные определения описаниями, а целостной дифференцированной картиной — унитарной, хотя и многоотсечной. С методологической точки зрения подходящим содержательным основанием философии истории выступает по этой причине не формационный редукционизм, а холизм. От бинарной, субординирующей факторы человеческой жизни логики пора отказаться, ибо понятие несамостоятельной производной от базиса надстройки — дезориентирующая химера. Базис, сколь капитальными свойствами его ни наделять, непосредственно сам может вытекать из надстройки (взять то же соотношение политики и экономики в затянувшуюся эпоху диктатуры пролетариата).

С последним надо считаться, а значит, отходить от прямолинейного сведения (выведения) надстроечных показателей к базисным (из базисных). Надстройка самодостаточна и способна играть роль системообусловливающего, системогенерирующего фактора. Таким образом, дихотомическое мышление на ниве социофилосо-фии нетерпимо. Следует оставить и базисный фундаментализм, и надстроечный редукционизм. В философии истории нет места априори первичным и вторичным структурам — здесь могут быть лишь целостные рассмотрения однопорядковых равноправных определений с запретом перевода всего и вся из мира континуальных гуманитарных величин в мир дискретных величин исторического материализма (оттого и не оставляющего шанса истории людей в обществе)


 

 

2. Издержки формационности

— понятием специфической детерминации исторического процесса, которую вполне точно можно именовать гуманитарной детерминацией. Социум — динамический гомеостаз с комплексом не номогенетических, а преимущественно тихогенетических связей. Личность, исходящая из своих потребностей и побуждений, привлекает для их удовлетворения кажущиеся ей приемлемыми средства. Так проявляется свобода юли, свобода персонального выбора, которая, однако, не сродни произволу. Дело в том, что человек-гражданин не безотносителен к режиму бытия социума. Социум — целое, индивид — его часть. Принципы функционирования целого статистичны, складываются как некий порядок из хаоса посредством макросоциологического подытоживания персональных усилий, организующихся по законам вхождения частей в целое. Последнее блокирует произвол, эксцессы, инстинкт, неконтролируемые слепые деструкции.

Понимание этого дает содержательный ресурс для обновления эвристических основ социальной философии, откуда во всяком случае правильно удалить парадигму обезличения. Пружина исторического развития — не цель, не мировой разум, не классовая борьба она — в приемах гармонического самосогласования активности свободно действующих гуманитарных существ. Внутренний механизм движения истории — в самой истории, в шлифующихся веками правилах ее строения-и устройства.

Говоря об этих правилах, нельзя не вспомнить об ориентированных на безусловное и непреходящее гуманитарных константах — социальных, моральных абсолютах (образы оптимальной жизни — цивильность, демократизм, персональная автономия, независимость, всесилие права этико-гуманистические идеалы достойного существования — альтруизм, человеколюбие, взаимопомощь). Новая философия истории разрушает эсхатологизм (телеологизм, провиденциализм, милениаризм, узкоклассовый коммунизм): выступая универсально цивилизационной внезтнической, внеклассовой идеологией самостановления гуманитарности, она не имеет исторических рамок, ибо в деле совершенствования жизни с позиций приближения и приобщения к социокультурным и морально-этическим абсолютам "нет надежды конца и уяснения" (Толстой).


. Человеческий смысл истории

13. Гуманитарная парадигма

 

 

 


 


1.3

ГУМАНИТАРНАЯ ПАРАДИГМА

Каков адекватный проект рефлективной социальной теории (СТ)? В качестве "идеального типа" классики социологии (Вебер, Сорокин) предлагают специфический вариант социального знания, крепящийся на допущении рациональной подпочвы мира: Бог не играет в кости в сущем ничего не подтасовано мотивы, интенции агентов действия естественно сопряжены с обстоятельствами, что конституирует усмотрение в социальности каузального фактора, поддающегося артикуляции в терминах научного причинно-следственного дискурса.

Рационализация коммуникации (интеракции) с исключением девиаций, внедрением "объективности рассмотрения", ориентации на оценку "обстояний" — идущий от Жозефа де Местра методологически вполне адекватный ход, по способам рефлексии предметности сближающий социально-политические и естественно-научные искания в границах толкования научных занятий как помологической проработки беспристрастной несамочинно-непроизвольной реальности, поддающейся непредвзятому освоению. Ход адекватный, но тем не менее для случая СТ далеко не органичный. В принципе небеспочвенной презумпции рационального устройства мира (рациональность мира — следствие его высокоадаптивности) уместно адресовать такие контрдоводы.

Довод антропологический

1. Систематизатор йоги Патанджали выделяет в человеке ипостаси "минерало-человек, растение-человек, животное-человек, человеко-человек", соответствующие стадиям его возвышения. Как видно, наиболее приближенная к фазе рационального человека — ступень "человеко-человек" — не всеохватывающая для существования человека. По уточнению Аль-Фараби, свойство рациональности (способность действовать разумно-целесообразно) приобретается лишь в старости. До того же — поливариантное поведение с доминированием в разные периоды жизни различных детерминант-факторов. И, разумеется, во многом

нерациональных.

2. Рассудок, разум, rati объединяет сознание, а не людей. Мировая история, утрирует Вебер, подобна пути, который сатана вымостил уничтожаемыми ценностями. История — процесс разрушения ценностей? Это абсурд. Что такое абсурд? Нарушение правил логики. Но ведь и логика есть нарушение правил абсур-


Пока решать, что первичней, возникает лазейка расценивать человека не как "tl-making", а как "flery-making animal".

3. Причина многих философий — великий человек. Эту идею Ницше правильно воспринимать под углом зрения персональных инкарнаций жизни. Самсон побеждал силой. Далила — красотой. Один взгляд Людовика XIV убивал Расина...

Измените идеи и чувства — и вы избегнете мнимо неизбежных войн, рекомендовал Фулье. Изменить. Но как? Каков человек — таков и его Бог. Апеллируя к "чистым", "рациональным" основаниям, растворяя "лицо" в "факторе", деиндивидуализи-руя, ожидая столкнуться с "обстоятельствами", мы неожиданно обнаруживаем "человека". Сего "нерационально-неправильным" оснащением. Вроде длины носа. Поскольку все, что мы видим, может быть также другим1 (вплоть до гротескных форм сродни тезису в "Макбете": жизнь — "повесть, рассказанная идиотом"), спрашивается: что в рамках СТ считать сущностным, что пропускать по части девиаций?

Если прав Наполеон и роль судьбы в жизни играет политика, то "лучше не навешивать ярлыки, лучше не пытаться придавать жизни какую-то структуру, лучше оставить окончание открытым, лучше не придумывать категорий, лучше не ставить штампов"2. Так что, похоже, не заблуждался Сент-Бёв, полагавший, что история пошла бы иначе, если бы нос Клеопатры был короче.

Довод онтологический

1. В трилогии об Иосифе Флавии Фейхтвангер, опираясь на миропредставление древних, формулирует "железный закон" истории, в силу которого "все происходит в положенное время: родиться и разрушать, находить и терять, обнимать и расставаться, воевать и мириться". Если Фейхтвангер не заблуждается, в жизни все детерминировано динамически, случайность не играет никакой роли — история утрачивает черты естественного процесса, приобретает крайне мистический характер. Вслед за Гегелем тогда придется исповедовать ортогенез, провиденциалистскую картину общественного универсума.

Все дело в том, однако, что Фейхтвангер заблуждается:никакого ортогенетического пресуществления в истории не зало-ено. Во-первых, никто не планирует, когда нам появиться,огДа нам уйти. Во-вторых, используя мысль Флоренского, под-2 М-: Битгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958. С. 82. хагаван Шри Раджниш. Жизнь, любовь, смех. СПб., 1991. С. 9.


jj Гуманитарная парадигма

 

. Человеческий смысл истории

 

 


 


черкнем: культура есть деятельность не по отрешенным (спекулятивным), а по обозримым целям социально-политическая жизнь творится заземленно-телеологически. В-третьих, вслед за Фихте скажем: не прибегая к насилию, нельзя внедрять внешнюю цель жизни, человеческое бытие как бытие для себя суть бытие самоцельное.

2. В силу фиктивности закона Фейхтвангера реален навеваемый обстановкой неоднозначный выбор. Даже в казалось бы обескураживающих безнадежностью ситуациях, как ситуация дилеммы Кандида: 10 тысяч палок или расстрел. И здесь человек выбирает.

Как протекают судьбоносные акты выбора — доподлинно неизвестно: теоретически (доктринально) они не подлежат реконструкции. Единственное, на что допустимо уповать, — не на рациональную, а смысложизненную логику. Рационализация выбора влечет экзистенциальное вырождение типа "брака по расчету". Объективная невозможность просчитать, учесть, взвесить все до конца — причина не только интригующей виртуальности бытия, но и самовозвышения, самопреодоления, внутреннего

роста.

Сказанное оттеняет тщету проектов сознательного творения существования по рациональным схемам. И в варианте Фонтене-ля, при виде преступника восклицавшего: "Вот человек, плохо рассчитавший!" И в варианте Энгельса, пытавшегося уверить, что, когда "люди начнут вполне сознательно... творить... историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и все возрастающей мере и те следствия, которых они желают"1. Подобный скачок из царства необходимости в царство свободы — великий миф, разоблаченный жизнью, обильно политой потом и кровью действительностью. Как знать, что бы сказал о социотехническом конструировании на исходе XX столетия горячий поборник общественного рационализма Фейхтвангер, по меркам времени еще так недавно утверждавший: "Я неизбежно симпатизировал эксперименту закладки фундамента для создания гигантского государства на базе одного лишь разума"? 3. Подмечает Вико: "Мир, несомненно, вышел из некоего ума, часто отличного, а иной раз совершенно противоположного, и всегда — превосходящего частные цели самих людей, тех людей, которые ставили себе эти цели"2. Аналогичное высказывает Гегель, вводя понятие "хитрость разума".

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 295.

2 Вико Д. Основания новой науки об общей природе наций. М., 1937. С. 470.


Оба указывают на зазор между целью и результатом. Откуда избыточность конечного итога сравнительно с замыслом в

социально-историческом действии?

В качестве рефлексивной тематизации вопроса остановимся

на возможностях:

а) динамизм: предустановленность истории любая произвольная социально-политическая уникальная манифестация есть выражение скрытого за ней фундаментального основания. Тот же Наполеон. Как исторический деятель он не "лицо", а "функция", французская революция в человеческом обличье. Если бы он пал, рассуждает, к примеру, Барт, на его место заступили бы Гош, Клебер, Дезэ, Марсо, другие подходящие люди1. Есть, следовательно, закон и его персональное наполнение. Недостаток данной платформы — низкая эвристичность: объясняя, социально-политический динамизм мало что объясняет. Витиеватая жизненная реальность подводит к разумению: народ говорит устами своих героев, герои же имеют собственные уста.

б) окказионализм: спорадичность, иррегулярность истории случайность — ткань социально-политического. Эту концептуальную программу заявляли Паскаль, Бурдо. В несколько ироничной форме проводил Вольтер, передававший происшествие с индусом, который доказывал, что его левая нога — причина гибели убитого в 1610 г. Генриха IV. (В 1550г. индус во время прогулки непреднамеренно столкнул в воду персидского купца. Его осиротевшая дочь вышла замуж за армянина и родила девочку, связавшую судьбу с греком. Их дочь переселилась в Париж, воспитав убийцу короля Франции — Равальяка.) И, наконец, горячо отстаивал Ясперс, убеждавший: "То, что составляет в истории лишь физическую основу, что возвращается, сохраняя свою идентичность, что есть регулярно повторяющаяся каузальность, — все это неисторическое в истории"2.

Сомнительность окказионализма в исходном "историческое — эпизодическое". С прецедента Гераклита между тем очевидно: образ потока", непрестанного "становления" во всех отношениях неин-сгшрирукщий. Неизбежными пороками окказионализма выступают:

аРт П. Философия историй как социология. СПб., 1902. С. 183. К. Истоки истории и ее цель. Вып. 2. М., 1978. С. 135.


J Гуманитарная парадигма

. Человеческий смысл истории

 

 

 


 


— нигилизм: схожий с кратиловским онтологическим релятивизмом "в одну и ту же реку нельзя войти и один раз" экзистенциальный релятивизм "таких, как я, и одного нет" (Хлебников)

— беллетризм: превращение СТ в антологию анекдотов типа жизнеописаний какого-нибудь Растиньяка, вблизи столицы заявляющего: "Ну, теперь дело между нами" последнее дает повод квалифицировать СТ либо как атеоретичную хронику (вслед за Сен-Симоном), либо как откровенный вздор (вслед за Г. Фордом).

в) статистизм: положение в истории родственно совокупности обстоятельств в статистической физике история — результирующее массового столкновения индивидуальных воль — описывается как поведение ансамбля. Характерно в этой связи суждение Энгельса: "То, чего хочет один, встречает противодействие со стороны... другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел. Таким образом, история... протекает подобно природному процессу и подчинена... тем же самым законам движения"1. История — броуново движение? Такая картина если и отличает, то архаичную социальность с равноценно-равноправными агентами действия. В развитой социально-политической организации практикуются сравнительно жесткие технологии, векторизующие обмен деятельностью и не оставляющие простора для статистического подытоживания спонтанных индивидуальных воль. Для прошлых эпох справедлива позиция Аристотеля, разводившего амплуа историка и поэта: первый трактует о действительно случившемся, второй — о том, что могло бы случиться2. Для современной эпохи ригидных социально-политических технологий, превративших историю в искусственно направляемый процесс, подобие абсурда, где, используя слог Камю, репликами на просцениуме жизни беспорядочно обмениваются надежда и смерть, различение Аристотеля не проходит. Или проходит с точностью до наоборот: историк трактует о том, что могло случиться, поэт (лучше — трагик) — о действительно случившемся.

г) флуктуирующее воление: история есть нечто, существующее в виде не "чего-то", а "для чего-то" история не следствие сцепления множества переменных, равнодействующая необозримых, трудно просчитываемых многоразличных параметров, резю-

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37 С. 396.

См.: Аристотель. Поэтика. М., 1957. С. 67—68.


игры стихийных сил, она — итог уникальной способности к самодействию, самоутверждению, проявлению свободной воли, поиску решения история не постав, не вовлечение, а персональное самодействующее становление. История — не мы в прошлом, а прошлое в нас, проявляемое в особом типе пассионар-ного причинения: не от обстоятельств, а от напряжения внутренних сил, самоиндукции, самочинности, своевольности. Взять ситуацию "Иван Грозный убивает сына". Событие стихийное, катастрофическое, общими причинами недетерминированное. Именно из таких флуктуации соткана поливариантная ткань истории.

Поскольку есть апокриф, доносящий, что во время Великой французской революции во многих местах Парижа останавливались башенные часы, постольку прав Мерло-Понти, утверждая: первоисточный принцип субъект-объектных (и, добавим, субъект-субъектных) отношений — своеволящее, "дикое бытие". Дикость бытия как исходная онтология жизни — от дерзания, охоты "пожить по одной свободной воле своей", а не от статистики.

В результате фатальной заброшенности, безопорности человек осужден быть свободным (Сартр). Оттого в одних случаях он действует как волк, в других — как Бог.

Воспользуемся сказанным для критики представленной линии. Во-первых, в силу политической сущности людей, того, что они получают не самые вещи, а мнения о вещах (Эпиктет), зависает аутентичность действий — следствий автономной свободы. Во-вторых, остаются проблемы овладения персональным потенциалом: актив

— самопонимания: показательно итожащее творческий путь Гегеля, его сетование: "Только один из моих учеников понял меня, да и тот меня не понял"

— самовосприятия: далеко не обязательная для каждого необходимость поднять глаза, чтоб видеть, видят ли его и как именно1

— самосознания: в диалоге Оливера Венделла Холмса участвуют: личность как она есть личность, как она представляется себе самой личность, как она представляется другой личности. Унамуно дополняет этот перечень модусов личностью, какой она хотела бы быть. Дело усугубляется тем, что кто такие мы по совести, объясняем не мы, а те, кто пеРЗД нами и за нами (М. Поздняев), что снижает порог

м-: Данте А. Малые произведения. М., 1968. С. 46.


з-

 


1.3. Гуманитарная парадигма

. Человеческий смысл истории

 

 

 


 


рациональности персональной самооценки, а значит, самореализации

— самополагания: какая может быть цель жизни, если из нее исчезли свежие желания юности, чувство неудовлетворенного любопытства

— самоосуществления: неочевидность дифференцировок между mala in se и mala prhibita, т.е. действиями собственно дурными и нарушающими (справедливые или несправедливые) условности.

Довод гносеологический

1. Условие возможности СТ составляет пресуппозиция рациональной самотождественности человечества: творят и исследуют историю идентичные лица. Она охватывает, однако, лишь стандартные случаи самопроявлений, распространяющиеся на обстоя-ния "всегда-везде". Потому СТ а) оказываются измышлениями — искусственными, предвзятыми конструкциями, комбинирующими логическими диспозициями, изощрениями наподобие "Ухронии" Ренувье, где отслеживаются интригующие возможности равноправия ветвлений истории в альтернативном моделировании отрезков прошлого не такими, какими они были, а такими, какими они могли бы быть1 б) не схватывают позитивную, непредвзятую, безусловную реальность жизни в "здесь-теперь". Пресуппозиция "рациональности" ориентирует на задание абстрактно-универсальных "чистых" мысленных контекстов, непригодных для артикуляции гносеологического деиксиса — "исторического в истории", "политического в политике" — многообразных интриг, козней, подвохов, вывертов, гримас "фона личности", без которых нет ни истории, ни политики.

2. Имея в виду искусственность феномена традиционных СТ, нельзя отказать в правоте Риккерту, советующему каждый раз создавать СТ (ту же историю) заново. Однако тайну нельзя превращать в басню. От духа релятивизации соотнесения вымысла и действительности в границах СТ недалеко до печальной болезни Фроуда, имевшего слабость никогда не писать правды (как говорили, он был cnstitutinally inaccurate), и, более того, до полного разочарования в науке. Вероятно, по этой причине пальму первенства адекватной формы человеческого самопознания (рефлективные, предельно широкие типы СТ, объемлющие частности) Шеллинг и Кроче отдавали искусству (тут, правда, свои

1 Renuvier Ch. Uchrnie. P., 1876.


трудности, связанные с привнесением "видения", "идеала". Скажем, художник, которому поручили изобразить переход евреев через Красное море, написал полотно, закрашенное в однотонно красный цвет, и пояснил: евреи перешли, египтяне утонули...).

3. Пресуппозиция рациональности, что, очевидно, в специфически теоретико-познавательном ключе пытается снять барьер между сущностью и существованием. Парадоксальность человека в двойственности: он — конструирующий мир субъект и существующий в мире объект. В силу закона гомогенности: хорошая теория исходит из минимума унитарных объяснительных принципов (прибегая к мысли Гегеля, можно сказать: опасение и боязнь односторонности есть признак теоретической беспомощности, способной на разностороннюю непоследовательность) — гиперболизируется то одна, то другая сторона человечности.

Гипертрофия субъективности субъекта (связь "субъект — мир" относительно субъекта) обрекает на бессодержательный нарцис-сический самоаналитизм — крах феноменологической самосозерцательности. Гипертрофия объективности субъекта (связь "мир — субъект" относительно мира) чревата тупиками натурализма, элементарного антропологизма, объективизма, техницизма, утратой смыслоотнесенности человека к действительности.

Постулат "вещи в себе" препятствует постижению сущности постулат "феномена" (сущноданности) препятствует постижению существования. Парадокс сущности — существования в пределах "рационально" выполненных односторонних СТ не преодолевается: в одном случае субъективность элиминирует объективность в гносеологическом смысле в другом случае субъективность элиминирует объективность в онтологическом смысле.4. Пресуппозиция "рациональности", навевая фиксацию не-исторического в истории, неполитического в политике, учит о нечеловеческом в человеке. Как возможно, что невзирая на свободу воли, девиации есть закономерный исторический процесс? Сие возможно благодаря введению трансцендентных скрытых параметров. Метасознание захватывает гердерско-гегелевская установка, выводящая законы мира из курирующих социальную интеракцию предвечных факторов. Геропизмы, разумеется, могут внедряться в дискурс, но только подрывают общегносеологические понятия желательности, оптимальности, импозантности устоев вершения теории, канонов отправления поисковых актов. В качестве обоснованного резюме из изложенного выведем, что есть избыточный рационализм в допущении рациональности тока исторической жизни, которому всецело сопротивляется есте-


1.3. Гуманитарная парадигма

. Человеческий смысл истории

 

 

 


 


ственная стихия существования. Реалистичный предел мыслимого мира — жизненный мир, последовательно отвергающий эвристические издержки традиционных СТ, являющихся построениями слишком отрешенного плана. Искомый удел СТ — избегать:

— схематизма обезличенных, бессубъектных "моделей"

— многозначительных ad hc вкраплений в виде апелляций к побочным инстанциям, влияющим на якобы свободные

поступки людей

— престабилированности образа "героизма отчаяния", amr

fati.

Принципиальный изъян традиционных СТ — некритическое подстраивание под общенаучную практику. Будучи наукой, используя стандарты науки, гуманитарное знание все же должно отвечать своему назначению. Назначение же его таково, чтобы в отличие от прочих наук выступать человеконесущим, личностно-ориентированным, субъектсодержащим знанием. Как это возможно?

Как утверждалось, оперируя типажами, теория выдворяет из рассмотрении неповторимую, уникальную личность. В той же политэкономии не предпринимается изучение конкретных капиталистов. Их персональность гасится логикой процесса возрастания стоимости, который, будучи субъективной целью, через растущее присвоение абстрактного богатства, выступающего единственным движущим мотивом капиталистических действий, подпадает под идентификацию и вырождается в "капитал", потому капитал есть полномочный и объективно-логический заменитель и представитель капиталиста. Аналогично метаморфозе работодателя партикулярный работополучатель превращается в "товар". Проводя параллели, по сути, те же вариации внедрения субъекта теорию (под видом "наблюдателя", "экспериментатора") можно отслеживать в релятивистской и квантовой физике.

Теоретизации субъекта в гуманитаристике и натуралистке, следовательно, идут сходно по накатанной колее весьма жесткой, выхолащивающей личностное абстракции отождествления. Но если в негуманитарных отраслях знания удовлетвориться подобными приемами позволительно, этого нельзя сказать о социально-гуманитарном знании, использование индивидовыхолащиваю-щих процедур в котором рано или поздно дисквалифицирует его гуманитарность. Возвратимся к эпизоду "Иван Грозный убивает сына". Дополним его эпизодами "Петр I — царевич Алексей", "Франц I Фердинанд — Гаврила Принцип". Это реальные лице-


деи социально-политической жизни, из усилий которых сама эта жизнь и складывается.

Научная теория представляет субъекта (комплексы субъективности) лишь во всеобщей форме — утверждает не субъективность индивида, а ее структурные свойства — субъективность как таковую. Последнее, однако, совершенно недостаточно для полноценного отображения реально-жизненных эпизодов. Если в жизни есть индивид — Иван, Петр, Гаврила, — общими сентенциями о субъективности не обойтись в рассуждениях должны фигурировать личности с контекстами их присутствия в бытии.

Отработка путей включения субъекта в теорию в рамках метасознания предпринималась в операционализме и ультраинтуиционизме. Однако, говоря: "Моя наука операционально отличается от вашей науки, как и моя боль — от вашей боли", Бриджмен разваливает каноны науки. В фарватере эпатирующих бриджменовских откровений "существует столько наук, сколько индивидов"1 идет и Есенин-Вольпин, умножающий количество рядов натуральных чисел в зависимости от субъектов счета. Для положительной математики, естествознания это немыслимо, потому и ультраинтуиционизм и операционализм остаются методологическими ухищрениями, осязаемо не влияющими на разработ-ческие мероприятия.

Извлекая мораль из подобных показательных опытов, правильно признать: на уровне как техники, так и семантики ни математика, ни естествознание не располагают инструментарием освоения жизнесубъективности. При гносеологической реконструкции состава точных наук обнажаются массивы собственно знания и истории знания. Первый — позитивный корпус науки в виде множества обезличенных деперсонифицированных положений. Второй — корпус истории науки в виде хроник, биографий с деталями исканий, девиациями. Поскольку бывают теории типажей и не бывает теорий индивидов, индивид может быть включен в теорию лишь в результате соответствующего изъятия из теории. Практически сие означает привлечение нетеоретических хроникально-биографических соображений в лице антропологических повествований с "пуантой". Они сосредоточиваются в корпусе истории науки, где вводятся описания с экзальтациями об "особом характере" субъекта применительно к случаю. К примеру, здесь разъясняется, почему Фарадей отрицал атомизм, Лоренц — теорию относительности и т.д.

1 Brigman P. The Intelligent Individual and Sciety. N.Y., 1938. P. 157.


1.3. Гуманитарная парадигма

 

. Человеческий смысл истории

 

 


 


Двусоставность онтологии точной науки — концентрация универсалий в корпусе знания, а уникалий в корпусе истории знания — в силу правила обратной зависимости теоретического и личностного в сознании: чем значительнее удельный вес первого, тем незначительнее удельный вес второго, существенно поднимает планку ее (точной науки) теоретичности, позволяет функционировать ей преимущественно как объектный тип рефлексии с фактическим исключением описаний индивидов.

Ничего подобного не просматривается при реконструкции тела социально-гуманитарного знания, из композиции которого невозможно выдворить антропологизмы. Понимание атрибутивности гуманитарному дискурсу суждений об "особом характере" субъекта подводит к проекту антропологической гуманитаристики: всякая нетривиальная СТ должна быть индивидоцентричной. Непосредственное воплощение этого императива обслуживает такая версия поэтики СТ:

1) фундаментальная теория (теории социального бытия, социального действия и т.д.)

2) антропоцентричная квазитеория двух уровней:

а) описание типов — ареалы субъективности

б) описание лиц — деяния индивидов.

Раздел "Фундаментальная теория" по своему гносеологическому статусу дублирует аналогичные разделы негуманитарных наук. В нем ассоциируются универсалии, обусловленные естественной необходимостью. Так, есть геополитика, определяющая мировую конъюнктуру по части добычи, переработки, транспортировки, поставки энергоносителей.

Раздел "Антропоцентричная квазитеория" включает два сегмента. Первый — формулировки о структурных отношениях, схемах типов, формально-динамических характеристиках поведения, идентичности в границах устойчивых континуумов признаков. В нашем случае есть представляющий средостение геополитических силовых линий в мировой энергополитике ближневосточный регион, где должен (!) воплотиться заказ на поддержание желательной энергетической конъюнктуры. Это требует культивации социально-политического одиоза (девианта), потенциальная борьба с которым гарантирует обеспечение неких высших интересов. Второй — суждения о персональном локале, экзистенциальной конкретике, обслуживающие ситуационное присутствие личностного начала. Подразумевается Саддам Хусейн, играющий роль инспирирующего одиоза.


Идейными предтечами представляемой версии поэтики СТ выступают Геродот, Фукидид, Полибий, Тацит, уделявшие подобающее внимание антропологическим плоскостям регистрируемых событий. К числу упомянутых предтеч, несомненно, должен быть отнесен Тит Ливии, ставящий задачу — проникнуть в душу описываемых им исторических лиц.

Баланс теоретического и антропологического (экзистенциального), к несчастью, не был выдержан ни в методологии, ни в практике вершения социально-политического знания. В разные времена, в разных обстоятельствах верх одерживал то объективизм (географизм, космизм, техницизм — Гиппократ, Монтескье, Ратцель, Леруа-Гуран), то субъективизм (Верморель, Лампрехт, толкующие социально-политическую интеракцию в терминах процесса личностей, истории героев). Дело же заключается в том, чтобы в рефлективной теории социальности обезопасить себя как от трансцендентного, так и беллетристического. Этому благоприятствует развертываемый проект социального знания, дающий простор непредвзятой теории, которая органично включает обнаруживаемое в истории активно, автономно самоутверждающееся "Я".

Первый уровень антропологической квазитеории (префикс "квази" — для обозначения неточности, нестрогости, неаподик-тичности суждений в формальном смысле) предполагает задание ареалов субъективности. В общем случае (минуя оценку частных исполнений вроде теорий психологических, сексуальных, политических, культурных и т.п. типов) выполнение этой задачи связано с последовательным возвышением мысли от содержательно бедных фиксаций неких поверхностных проявлений субъективности до развернутого понимания ее сущностного назначения. Здесь обосабливаются фазисы:

— "графия" — артикуляция субъективности в феноменологических теориях, полуэмпирических констатациях наподобие веберовских, фрейдовских, юнговских типологизаций

— "логия" — отличающая деятельность в рамках Бт (теоретический базис) сущностная проработка природы субъективных типов — движение от атрибутивных Бэ (эмпирический базис) и Б0 (операционный базис) регистрации, фиксаций в сторону процессуальных моделей (веберовская модель социальной динамики от традиционной к рациональной организации)

— "гония" — концептуализация генезиса, возникновения, становления субъективности. Применительно к "гонии"


1.3. Гуманитарная парадигма

I. Человеческий смысл истории

 

 

 


 


имеется явный дефицит идей. Причина — характер субъективности как особой телеологической субстанции, в отношении себя не решающей "откуда", "зачем", "почему". Кто мы такие по природе своей, решают те, кто до нас и после нас. Предшествующие нам отягощают нас онтогене-тикой (шлейфы "семьи", "школы", "эпохи") наследующие нам (представители наследства и наследия) удостоверяют цельность, состоятельность, завершенность нашего явления в мир (реконструктивные онтогенетические проработки с непременной апелляцией к широко толкуемым "хронизму" и "биографизму")

— "софия" — головоломный метауровень, рефлектирующий вопросы цели, назначения субъективности как таковой. Если человек для истории завершаем всегда, то человечество — никогда. Оно есть ничем не лимитируемый имперфект. Задать смысл, приписать значение, вывести предназначение субъективности возможно pst factum. Но никакого pst factum в случае человечества нет. Мы встроены в историю и лишены способности выйти вовне: позиция стороннего наблюдателя для представителя человечества по отношению к человечеству недостижима. Отсюда по части "софии" — сугубо некритическая практика, в перекрытии опыта стремящаяся овладеть трансцендентным. Таков, скажем, гегелевский социософский ортогенез, наивные финалистские, провиденциалистские, эсхатологические доктрины истории (хилиастического, коммунистического, либерально-рыночного толка).

Смысл человечества выводим не извне, а изнутри его бытия на базе фиксации капитальных для него ценностей. К ним, пожалуй, относятся: а) продление существования и б) обретение совершенного существования. Тематизация этой сферы подводит к убеждению: нетрадиционная СТ оказывается не только антропо-логичной, но и аксиологичной наукой в прямом смысле слова она является универсальной теорией ценностей жизни. Так как ценность человечна, лишь интенция на человеческую ценность делает жизнь ценной ценность жизни — в воплощенности в ней фундаментальных социальных констант: гуманитарных абсолютов. Свернутое их понятие, обобщенно-объемный образ вводится трихотомией Истина — Добро — Красота. Расчленение Истины и Добра влечет инструментализм. Нынешнее состояние человечества ущербно, ибо инструментально. Разъединение Добра и Красоты дает авангард — превращенную реакцию на бездуховное суще-


ствование. Современная точка мировой линии человечества несовершенна также и потому, что авангардна — потребительски-бездуховна.

Будущая общесоциологическая парадигма ранга "софии" оконтуривается по вектору соединения "органицизма", "эколо-гизма", "всеединства". Ценно уникальное, а не тиражируемое (предел инструментализма, механицизма). Геоусловия существования человечества хрупки, самоценны (предел иструментализ-ма, консьюмеризма). Мир плюралистичен, полифоничен, объединенные в нем особи, культуры, национально-государственные формирования самодостаточны, взаимопроницаемы (предел редукционизма, линеаризма).

Второй уровень антропологической квазитеории — описание лиц — сосредоточен на артикуляции деяний индивидов. Взятый единосущно, индивид как таковой — всегда тайна, загадка, проблема сам по себе он нерационализируем и неконцептуализируем, однако причастность к человеческому делает его внутренний мир понимаемым. Поскольку живут и толкуют жизнь более или менее схожие люди, в отношении партикулярных пластов субъективности вполне оправдан -вопрос о характерных приемах их идентификации. В качестве подобных видоопределяющих приемов идентификации нерефлектируемых комплексов интеллектуальной, эмоциональной, моторной природы мы указываем на партиципацию, синхронию, эмпатию.

Партиципация. С гносеологической точки зрения представляет особый тип умозаключений "по части о целом", дополняет и замещает в экзистенции традиционную импликацию, организующую мысль по схеме "часть из целого". Трансцендентальное (научное) сознание крепится на каузализме — причинно-следственный схематизм, аналитическое рассечение предметов, обособление факторов, оснований. Экзистенциальное сознание концентрируется на случайностях, деталях, приводит в движение не логику, а чувство, генерирующее синтетическую оценку обстоя-ний в обход каузальных отнологических и семантических рассечений.

Эмоциональная нюансировка, являющаяся эпифеноменом жизненных контекстов, в реакции на нее активизирует генетически наиболее древние формы видового опыта типа таксиса, подключающие к "безошибочным" стереотипным действиям. Они-то и производят индексацию и селекцию предъявляемых экзистенциальных (поведенческих) фигур с позиций "запрограммированных" их восприятий как изначально "положительных" или "отрицательных". Так, можно "вдруг" почувствовать, что любовь "из


. Человеческий смысл истории

1.3. Гуманитарная парадигма

 

 

 


 


ничего" возникла. Также можно "вдруг" ощутить, что она "из ничего" прошла. Роль этого "ничего" — многоразличных мелочей, деталей, второстепенных неприметных черт, замечаний, ужимок, ремарок, невзначай брошенных взглядов, жестов — как декора коммуникации — кардинальна. Весьма проницательно ее роль

описал Толстой.

Его герой в "Крейцеровой сонате", восстанавливая причины человеческого разъединения с собственной, некогда любимой супругой, заключает: "Ссоры начинались из-за таких поводов, что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Рассудок не поспевал подделать под постоянно существующую враждебность друг к другу достаточных поводов". И далее: "Выходили стычки и выражения ненависти за кофе, скатерть, пролетку, за ход в винте, — все дела, которые ни для того, ни для другого не могли иметь никакой важности... Я смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, шлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной проступок"1.

Практикуемая в экзистенции "некритическая" гиперболизация нюансов задает водораздел между дискурсивной причинностью и недискурсивной партиципативностью суть в том, что в одном случае рассуждения разворачиваются в плоскости "человек в мире", в другом — в плоскости "мир в человеке".

Синхрония, Очередной тип некаузальной семантической связи на базе ситуационной логики, объемного видения обстояний, когда, вспоминая буддистов, в одной вещи усматриваются три тысячи вещей. Экзистенциальное бытие дискретно — квантуется по основанию персональной значимости "тогда-то там-то произошло то-то". Реконструктивной его моделью является образ "бытие-вот в-месте". Согласно такому углу зрения радикализует-ся статус мгновения-момента, который выступает формой узаконения важных для меня жизненных интервалов.

В эпическом театре интерес прикован к развертыванию сюжета, в драматическом театре — к развязке. Синхрония есть вариация драматического театра, сосредоточивающегося на исходе-финале. Каждый исход-финал — олицетворение святая святых экзистенциальных локалов, в существе своем постигаемых особой ситуационной логикой — логикой frtier in re suaviter in md. Это некий тип духовного познания, минуя рационализацию, категоризацию, артикуляцию, с кристаллизацией эмоционально-

1 Толстой Л.Н. Собр. соч. Т. 10. М., 1958. С. 294, 306.


го знания, усматривающего достоверность самоочевидным образом на поверхности вещей.

Такова экзистенциальная коммуникация, не требующая критики, дискурсивной проработки, предикативного восстановления. Подобие такой ситуации изображается Толстым, осмысливающим коммуникацию Воронцова — Хаджи-Мурата через ресурс "говорить глазами": "Глаза этих двух людей, встретившись, говорили друг другу многое, невыразимое словами, и уж совсем не то, что говорил переводчик".

Эмпатия. Говорит Флоренский: "Жизнь бесконечно полнее рассудочных определений, и потому ни одна формула не может вместить всей полноты жизни... рассудочные определения всегда и везде подвергаются и будут подвергаться возражениям"1.

Один из характерных способов замещения развернутых рациональных доказательств в экзистенции — эмоциональное постижение существа ситуации на базе персональной идентификации, сочувствия, сопереживания. Это те мгновения откровенной глубины, когда мировой и духовный порядок открывается человеку как прозрачная полнота сущего. Формой выявления ее (полноты) в обход логоцентризма и является эмпатия, на поверхности выступающая как свертывание рефлективного потенциала, а при более пристальном рассмотрении — как развертывание особой совестливой рефлексии (recueülement), возбуждающей "чувство интимности с бытием и людьми" (Марсель). Таковы авто- и гетеро-прозрения и разоблачения, бытующие в жизни. Первый случай: проникновение-вчувствование, соитие-восприятие своего портрета Иннокентием X, который, испугавшись собственного изображения на картине Веласкеса, признался: "Слишком правдиво". Второй случай: сознание тожественности, конгениальности, понимание того, что "Я и МЫ живут сообщественно, в горизонте общности, а именно — в различных иерархизированных общностях, таких, как семья, нация, сверхнация"2, которые дают простор ценностным суждениям вида: "Я правду о тебе порасскажу такую, что будет хуже всякой лжи".

Как видно, намечаемая стратегия разработки нетрадиционной СТ — антропологическая. Ее реализация при ближайшем рассмотрении неожиданно натыкается на два препятствия. Во-первых, в предельном смысле у нас нет надлежащей "гонии" —

Флоренский U.A. Столп и утверждение истины. М., 1990. С. 146. Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия Вопр. философии. 1986. № 3. С. 101.


1.4. Принципы вершения истории

 

. Человеческий смысл истории

 

 


 


следствие концептуальной разобщенности космогонии, антропо-гонии, социогонии. Во-вторых, ввиду обозначенных выше сложностей имманентно теоретического порядка у нас нет добротной "софии". Историософия в своем завершенном выражении как рефлексия задним числом состоявшегося жизненно-исторического пути человечества невозможна в принципе. "Человечество" для отдельного его представителя есть никогда не завершаемый объект, открытая форма в прошлое и будущее, всегда становящаяся и ни в косм случае не "ставшая". "Человечество" для человека вообще не предмет опыта. Где оно подается содержанием не свершающегося (имперфектного, длящегося), но уже свершенного опыта, там производится иллюзорное, выходящее за пределы и границы науки неверифицируемое натурфилософское конструирование. Апекс его, как отмечалось, — спекулятивная, догматическая платформа социально-исторического финализма, развертывающаяся за счет извлечения искусственных, произвольных связей непосредственно из "высочайшего черепа" "избранных посвященных".

Цель, смысл, назначение человечества, истории, как утверждалось, выводятся не извне, а изнутри — из погружения в стихию актуального вершения жизни, устроения социальности. Смысл бытия суть само бытие. Оно, быть может, трудно выносимо — неизвестность самопроизвольности вселяет ужас, но этот ужас все-таки предпочтительнее кошмара неизбежности существования. Лучшее и худшее в нас — не от запрограммированности, а от нас самих. Наш бог — бег. Не по проторенной колее, тем не менее и не как попало — с оглядкой на разумное, доброе, вечное, посеянное в веках, — осуществляем мы бег свой в незнаемое

грядущее. Итак, два препятствия, затрудняющие исполнение антропологического проекта, — отсутствие респектабельной "гонии" и "софии".

"Живешь, смотришь на людей, и сердце должно либо разорваться, либо превратиться в лед", — печалился Шамфор. Ламентация лишается привкуса драматического, если представить, что дело человека связано с его назначением. Такой поворот требует принятия принципиального рамочного условия в качестве предпосылки движения в теме. Разумеется допущение о единстве всемирно-исторического процесса.

Если вставать на единственно приемлемую для нас сравнительно-аналитическую точку зрения и выводить назначение человечества из самого факта человечности, существа человека, надлежит прежде всего оговорить исходное. Исходное же — двуеди-


ный вопрос единства истории и его факторов. В отношении первого признаем: мы являемся последовательными, убежденными сторонниками естественно-исторического монизма. История едина: ее унитарность — в объективно-эволюционном возникновении. В отношении второго уточним: опять-таки мы остаемся апологетами естественно-историчности. Говоря откровенно, нам никогда не была близка вероучительная схема Ясперса, обнаруживающая единство истории в мистериях творения Богом человека по образцу и подобию своему и грехопадения. Сверхъестественное наделяет смыслом, означивает нечто лишь для субъекта, потерявшего вкус к разуму. Те же, на кого мало действует фидеистическая установка, принимают в расчет внешний мир не как фантазм, а как данность. Человек как существо самоценное есть предмет, бытие которого само по себе есть цель, он есть сущее для себя остальное все — его обслуживающее. С позиций этого не человек — создание Бога, а Бог — создание человека. Вникнуть в судьбу человека позволяет не сакрализация, а взвешенная диалектическая натурализация становления человека разумного. Подпочва единства истории — не священнодейство, задающее тривиально чудотворный ряд: творение — грехопадение — воплощение — искупление — воскресение ось жизни в ином — достойном движении к материальной и духовной раскрепощенности, полноте самореализации через социальный и экзистенциальный прогресс, восхождение к гуманитарно высокому.

ПРИНЦИПЫ ВЕРШЕНИЯ ИСТОРИИ

Как творится история? Капитальный вопрос дополним уточняющими. Непосредственно? Самовольно? Прямо? Лобовые положительные ответы не снимают проблем, ибо ввиду своей нерефлективности не могут быть вдохновительными. Продумывание характера нашего вершения истории наводит на наполняющий душу сомнениями, разъедающий благополучие безмятежного состояния мысли вывод о неавтоматичности актов жизнеистори-ческого творчества. Очевидно, суть в том, что объем конкретного рутинного жизнетока истории не исчерпывает, не покрывает. Четко фиксируемый разрыв между персональными историями и имперсональной историей, снимающей частности лиц универсальностью процесса, влечет понимание: история — нечто боль


1.4. Принципы вершения истории

I. Человеческий смысл истории

 

 

 


 


шее позитивного самотека эмпирически данной жизни. Одно дело явные перипетии лиц, иное дело — их скрытые функции в жизнеисторическом творчестве. Драматургия истории, превосходя вопросы судьбы отдельных, пускай выдающихся персонажей, актуализирует вопросы судеб человечества, государств, наций.

В каком смысле перспективы человечества — в руках людей перспективы государств — в руках правительств перспективы наций — в руках народов? Люди не живут интересами человечества правительства пренебрегают интересами государств народы отчуждены от интересов наций. Что в итоге? Отсутствие моста от эгоистичного (едва не шкурного) обозримого, вычислимого дела разноплановых исторических лиц к жизнереализующемуся делу

истории в целом. Подытожим. Происходящее в истории "значимо". Между тем в сцепленных с разномастными лицедеями локальными жиз-нетоками бытия "значения" (некоей избыточной относительно тщеты и нищеты обстояний "метафизики") не найти. В известной мере оно надситуативно, сверхэмпирично. Отсюда практикуемое некоторыми допущение расширяющего онтологию истории транспозитивного ее измерения (типа "хитрости" мирового разума), существо которого, однако, в рациональном дискурсе не выразимо.

Возникает сложность, связанная с выработкой адекватных представлений как исторической онтологии, так и способов ее концептуального воссоздания. Оппозиции "историй — истории", "перипетий — судьбы", "эгоистического — функционального", "личностного — державного" и т.п. навевают идею многослой-ности онтологии истории, а именно: за рядовой бессмыслицей, хаосом наличного самотека жизни, за механизмом собственных забот, случайностью черт персонального бывания располагается нечто сущностное.

Каково оно, это — "нечто", и как его выразить языком

теории?

Обращаем внимание буквально на головоломный характер подлежащей разрешению задачи: под рациональный дискурс требуется подвести сущность едва уловимую, в терминах rati едва воплотимую. В поэтических, теологических контекстах в избытке модели, подобно "музыки бытия" (Блок), "телеологического тепла" (Мандельштам), "царства Божия", "рока", "фатума", "провидения" и т.д., — на решение данной задачи нацеленные.

Но приближает ли к решению метафорическое движение в вечном, задающее соответствующее сопричастие осваемому предмету посредством тропного слога, чувственного наития? Вопрос


скорее всего риторический. Сказанное обостряет постановку: возможно ли эксплицировать ресурсами rati идею многосоставности исторической (социально-державной) реальности, лишенной яв-ленческих форм и поднятой до высот судьбических? На наш взгляд, в этом нет ничего невозможного.

Высказывает Катаев: "Мир в моем окне открывается, как ребус. Я вижу множество фигур. Люди, лошади, плетенки, провода, машины, пар, буквы, облака, вагоны, вода... Но я не понимаю их взаимной связи. А эта взаимная связь есть... Это совершенно несомненно. Я это знаю, я в это верю, но я ничего не вижу. И это мучительно. Верить и не видеть! Я ломаю себе голову, но не могу прочесть ребуса". Мир, жизнь, историческая реальность — ребус. В чем его разгадка?

Во-первых, в разведении персонального и социального, которые в вершении исторического не совпадают. Модель мирового разума сепарирует случайное (действование по хитрости) и необходимое (действование по высшим целям). В обход мистификаций аналогична схема рассуждений и при рациональном подходе к проблеме. Мысль отслаивает персональное (явленческое — истории, перипетии) и социальное (сущностное — история, судьба). Иван IV, Петр I, Сталин жертвуют сыновьями. С позиций здравомысленных рассмотрении это — дикость: отвержение отцом сына — проявление патологии. На уровне жизнеотно-шения просточеловека иного не дано: родитель, отворачивающийся от ребенка, прерывая времен связующую нить, подрывает натурально-эволюционные контуры жизни. В державной плоскости расставляются иные акценты. Масштаб целей, смыслов, помыслов, умыслов здесь конституируется не здравым смыслом, а размахом, размером, величием, грандиозностью общезначимых практических задач. Последнее, сообщая деятельности пафос "священного безумия", поднимает ее над укорененной в здраво-мысленность "тоскливой пошлостью" (Блок) рядовых дней. Требуя исключительного, история не терпит убогого, серого, бездарного. В анналах остается вьщающийся, хоть и грешник, и никогда — бездарный, хоть и праведник. Устроение "никак" в истории не проходит, в чем сказывается совокупная несостоятельность таких фигурантов прошлого, как нелепый последний российский царь, нелепый же первый всесоюзный президент и т.п. Ходульность первых лиц, их поглощенность фамильным ("семья" в случае Николая II, "эгобеллетристика" в случае Горбачева) всемерно обессмыслила, обесцелила их державные проявления. Каждому — по его делу. Отчего осуждаем, казалось бы, осмотрительный, основательный римский прокуратор Понтий Пилат? Не


. Человеческий смысл истории

1.4. Принципы вершения истории

 

 

 


 


просто оттого, что "умывал руки", санкционируя казнь невиновного. В гораздо большей степени — оттого, что жил и действовал не по должному, не оправдывал "назначения"1.

Взять интригу "Самозванец — Марина" из "Бориса Годунова". Она всецело поглощается тонизирующей дихотомией "персональное (частное искреннее чувство) — державное (государственная сверхличностная стезя)".

Истории нужен пророк дела, а не славы. Ввиду соответственных признаний:

Твоя любовь... что без нее мне жизнь, И славы блеск, и русская держава? В глухой степи, в землянке бедной — ты, Ты заменишь мне царскую корону, Твоя любовь...2

Марина наставляет самозванца:

Стыдись не забывай Высокого, святого назначенья: Тебе твой сан дороже должен быть Всех радостей, всех обольщений жизни, Его ни с чем не можешь ты равнять. Не юноше кипящему, безумно Плененному моею красотой, Знай: отдаю торжественно я руку Наследнику московского престола, Царевичу, спасенному судьбой3.

Печально не видеть в любви любовь. Самозванец пытается парировать аргумент, если можно так выразиться, апелляцией к "врожденной человечности":

Не мучь меня, прелестная Марина, Не говори, что сан, а не меня Избрала ты. Марина! ты не знаешь, Как больно тем ты сердце мне язвишь — Как! ежели... о страшное сомненье! — Скажи: когда б не царское рожденье Назначила слепая мне судьба, Когда б я был не Иоаннов сын,


Не сей давно забытый миром отрок: Тогда б... тогда б любила ль ты меня?..1

И неожиданно сталкивается с высокомерным уклонением от просточеловеческой чувственности, противопоставлением лица — функции, приватной — державной линии. На открытое

Ты мне была единственной святыней Он получает отрезвляющее:

Чем хвалится безумец!

Кто требовал признанья твоего?

Откровения в политике избыточны. Делать "историю" означает во многом ограничивать в себе "лицо". Не мог ведь Александр III жениться на Мещерской.

Средство от любви — еще большая любовь, поддерживающая высокий градус романтики. Сила и благородство удостоверяют счастье. Воля и твердость удостоверяют успех. Вашингтон пожертвовал чувством к Салли во имя служения Америке. Утрата в жизни предопределила обретение в истории.

Приободрения в духе Франциска I "потеряно все, кроме чести" в исторических делах не проходят. Из осознания "функции" здесь поднимается ввысь в полной убежденности и осознание "лица". Самозванец прозревает:

Царевич я. Довольно, стыдно мне Пред гордою полячкой унижаться. Прощай навек. Игра войны кровавой, Судьбы моей обширные заботы Тоску любви, надеюсь, заглушат2.

Кичливость самости, мелкотравчатость перепевов лица развенчаны, вытеснены с авансцены. (Этого не удалось "герою толпы" Керенскому, считавшему себя "лучшим оратором (симптоматично! — Авт.) XX века"). Самозванец инициируется требуемым:

...Ни король, ни папа, ни вельможи — Не думают о правде слов моих. Димитрий я, иль нет — что им за дело?


Там же. С. 266-267. Там же. С. 269.

1 Также см.: Сарнов Б.М. Каждому — по его вере. М., 1997.

2 Пушкин A.C. Поли. собр. соч. М., 1954. Т. 3. С. 266.

3 Там же.


- 9240

 


1.4. Принципы вершения истории

I. Человеческий смысл истории

 

 

 


 


Но я предлог раздоров и войны. Им это лишь и нужно...1

Не персона — "предлог", не лицо — "функция". Не обилие деклараций собственной исключительности, не излияние чувств, не безвольный мир отрешенных созерцаний. Выполнение назначения — вот что требуется.

"Назначение" лица — не явленческая перипетия, а судьби-ческая функция, принадлежащая сфере державного. За что укоряет Сталин Ивана IV? За нерешительность в расправе над боярскими родами в достижен





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-11-05; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 374 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Слабые люди всю жизнь стараются быть не хуже других. Сильным во что бы то ни стало нужно стать лучше всех. © Борис Акунин
==> читать все изречения...

762 - | 718 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.007 с.