При виде предметов блестящих мы, японцы, испытываем какое-то

Неспокойное состояние. Европейцы употребляют столовую утварь из стекла,

Стали либо никеля, начищают ее до ослепительного блеска, мы же такого блеска

Не выносим. Я не хочу этим сказать, что мы не любим вообще ничего

Блестящего. Но мы действительно отдаем предпочтение тому, что имеет

Глубинную тень, а не поверхностную ясность. Это тоже блеск, но с налетом

мути -- лоска времени, или, говоря точнее, "засаленности".

Европейцы стремятся уничтожить всякий след засаленности, подвергая

Предметы жестокой чистке. Мы же, наоборот, стремимся бережно сохранить ее.

Возвести ее в некий эстетический принцип. Мы действительно любим вещи,

Носящие на себе следы человеческой плоти, масляной копоти, выветривания и

Дождевых отеков. Мы любим расцветку, блеск и глянец, вызывающие в нашем

Представлении следы подобных внешних влияний. Мы отдыхаем душой, живя в

Такого рода зданиях и среди таких предметов.

Дзэнитиро Танидзаки, Похвала тени. Токио, 1932

 

*

Вообще говоря, мы делаем вещи с расчетом на прочность, японцы же -- на

Недолговечность. Очень мало обиходных предметов предназначено в Японии для

Длительного использования. Соломенные сандалии, которые заменяются на каждом

Этапе пути; палочки для еды, которые всегда даются новыми и потом

Выбрасываются; раздвижные створки--седзи, которые служат как окна или как

Перегородки, заново оклеиваемые бумагой дважды в год; татами, которые

Заменяют каждую осень. Все эти примеры множества вещей повседневной жизни

Иллюстрируют примиренность японцев с недолговечностью.

Лафкадио Херн, Кокоро. Лондон, 1934

 

*

Чуткий ко всяким проявлениям движения жизни, японец мало любит форму,

Этот предел подвижности. Симметричность всего живущего, форм животных и

Растений -- это явное выражение стремления природы к равновесию -- оставляет

Его совершенно равнодушным. Он наблюдает и ухватывает в природе

Асимметричное, нарушенное равновесие, подчеркивает формы в момент изменения.

Г Востоков в, Японское искусство. СПб.., 1904.

 

 

Обучение красоте

 

Едва ли не все религии мира считают коллективные обряды, то есть

совместное приобщение людей к какому-то догмату веры, важнейшим средством

воздействия на человеческие души.

А поскольку место религии в Японии в значительной мере занято культом

красоты, роль таких коллективных обрядов играют тут традиции и церемонии,

предназначенные для того, чтобы люди сообща развивали свой художественный

вкус. Японский образ жизни породил целую систему таких коллективных

эстетических упражнений, к которым регулярно прибегает народ.

Способность ценить красоту и наслаждаться ею -- это не какое-то

врожденное качество и не какое-то умение, которым можно раз и навсегда

овладеть. Сознавая это, японцы веками вырабатывали своеобычные методы,

которые позволяют им развивать, поддерживать и укреплять свой художественный

вкус.

Зарубежные специалисты признают, что эстетическое воспитание в японской

школе поставлено шире и основательнее, чем в других странах мира. Уже

второклассник пользуется красками тридцати шести цветов и знает названия

каждого из них. В погожий день директор школы вправе отменить все занятия,

чтобы детвора отправилась на воздух рисовать с натуры или слушать объяснения

учителя о том, как распознавать красоту в природе.

Однако ведущее место в эстетическом воспитании ребенка занимает

обучение письму. Спору нет, иероглифическая письменность -- тяжкое бремя для

японского школьника. Она отбирает у него в первые годы обучения непомерно

много времени и сил. Вместе с тем нельзя не отметить и другое. Каллиграфия,

или искусство иероглифической письменности, пришла в Японию из Китая в ту

пору, когда она уже на протяжении тысячи лет считалась одним из видов

изобразительного искусства. На иероглифы в ту пору смотрели не только как на

средство письменного общения.

Достоинства человеческого почерка считались прямым отражением его

характера. Лишь морально совершенный человек мог, по тогдашним

представлениям, стать мастером каллиграфии. И наоборот, всякий, кто овладел

искусством иероглифической письменности, считался человеком высоких душевных

качеств.

При обучении иероглифике стирается грань между чистописанием и

рисованием. Когда освоены необходимые механические навыки, человек уже не

пишет, а рисует; причем не пером, а кистью, приводя ее в движение не только

рукой, но как бы всем телом.

При совершенном владении кистью и безукоризненном чувстве пропорций,

нужных для иероглифического письма, каждый японец, по существу, становится

живописцем. Ему ничего не стоит несколькими мгновенными, уверенными штрихами

изобразить гнущуюся ветку бамбука с мастерством профессионального художника.

Существование каллиграфии как одной из основ народного просвещения было

важной причиной того, что многие традиционные черты японской культуры

уцелели в обиходе современных поколений.

Вспомним об алтаре красоты в японском жилище -- о токонома, то есть

нише, подле которой садится глава семьи или гость. Это самое почетное место

в доме принято украшать свитком с каллиграфически написанным изречением,

чаще всего стихотворным.

Здесь, где каллиграфия смыкается с поэзией, мы видим второй пример

упражнений в эстетизме -- всеобщее занятие стихосложением. Поэзия всегда

была в Японии одним из излюбленных видов народного искусства.

Каждый образованный человек непременно должен владеть как мастерством

каллиграфии, так и мастерством стихосложения. Излюбленными формами массового

поэтического творчества служат танка или хайку, которые можно в какой-то

мере сравнить с афоризмами или эпиграммами. Танка состоит из пяти строк и

тридцати одного слога, чередующихся как 5--7--5--7--7, а хайку, ставшая

очень популярной с XVI века, -- это танка без последнего двустишия, то есть

семнадцатисложное стихотворение из трех строк.

Один художественный образ, непременно адресованный к какому-то из

четырех времен года, плюс определенное настроение, переданное через

подтекст, -- вот что должна содержать хайку. В хайку об осени говорится:

 

Гляжу -- опавший лист

Опять взлетел на ветку.

То бабочка была.

 

А вот хайку о лете:

 

Торговец веерами

Принес вязанку ветра.

Ну и жара!

 

О месте, которое занимала поэзия в духовной жизни Японии,

свидетельствует то, что одним из первых письменных памятников была антология

стихов, составленная в VII веке. Называется она "Манъесю", то есть "Десять

тысяч листьев".

До сих пор в середине января в Японии устраивается традиционное

поэтическое состязание. Десятки тысяч стихотворений на заданную тему

поступают на этот общенациональный конкурс. Лучшие из них зачитываются на

торжественной церемонии в присутствии императора, публикуются в газетах.

Общественность проявляет живой интерес к авторам лучших хайку не только

потому, что такой поэтический чемпионат проводится ежегодно с XIV века, но и

прежде всего потому, что он остается неотъемлемой частью современной жизни.

Стихосложение в Японии -- не только удел поэтов, а явление очень

распространенное, если не сказать общенародное. Около двадцати ежемесячных

журналов общим тиражом свыше миллиона экземпляров целиком посвящены поэзии.

Еще задолго до появления иероглифической письменности как моста к

искусству рисовать и слагать стихи в быту японцев прочно укоренились обычаи

коллективно любоваться наиболее поэтическими явлениями природы.

Зимой принято любоваться свежевыпавшим снегом. Весной -- цветением

сливы, азалий, вишни. Осенью -- багряной листвой горных кленов и полной

луной. Речь идет не о каком-то избранном классе. Металлургические заводы,

профсоюзы шахтеров, электротехнические фирмы, рыболовецкие артели заказывают

для этого целые экскурсионные автоколонны. Благодаря специальным

пассажирским поездам и дополнительным автобусным маршрутам с льготными

тарифами такие путешествия в общем доступны для средней трудовой семьи и во

многом скрашивают ее будничную жизнь.

Однажды я оказался в Киото в день девятого полнолуния по старому

календарю, когда принято любоваться самой красивой в году луной. Одно из

лучших мест для этого -- храм Дайгакудзи в Киото. Мне посоветовали приехать

туда еще до темноты, потому что уже в половине шестого из-за горы за озером

поднимается неправдоподобно большая, круглая, выкованная из неровного золота

луна.

По озеру среди серебрящихся листьев кувшинок двигались две крытые

лодки: одна с головой дракона, другая -- с головой феникса. На каждой из них

светились бумажные фонарики, похожие формой на луну.

Как и большинство посетителей, я тоже устремился прежде всего к лодке

и, лишь сделав в ней круг по озеру, отправился на широкий помост перед

храмом. Оттуда было лучше всего любоваться луной и ее отражением в озере.

Лишь тут я понял, что лодки с драконом и фениксом для того и плавали по

озерной глади, чтобы еще больше облагораживать эту картину, создавать у нее

передний план.

Конечно, было бы очень просто осмеять все это. Помню, сколь удручающее

впечатление произвел на меня парк Уэно, когда я впервые отправился

посмотреть, как любуются цветением сакуры жители Токио. Крошечный, парк,

едва уцелевший среди огромного города, кишел народом. Толпа сплошь заполнила

пространство между деревьями. Люди принесли с собой циновки, снедь и,

конечно, выпивку. Дети гонялись друг за другом, женщины болтали, мужчины

пели песни, хлопая в ладоши и раскачиваясь в такт. На первый взгляд

казалось, что людям мало дела до розовых соцветий, украсивших деревья. Но

только на первый взгляд...

Можно было бы теми же глазами посмотреть и на сцену любования луной.

Осмеять вереницы автобусов, которые подбрасывали к храму все новые полчища

экскурсантов, толпившихся на монастырском дворе, словно перед входом в

метро.

Можно было бы посмеяться над лодочницами, которым предстояло угостить

тридцать человек за несколько минут, пока лодка совершает свой круг по

озеру. Каждая девушка должна была подойти к пассажиру, встать перед ним на

колени, сделать глубокий поклон, почти касаясь лбом пола, а затем предложить

ему пряники в виде луны и чашу с напитком, приготовленным по всем правилам

чайной церемонии.

Можно было бы посмеяться над стариком, который сидел рядом со мной и

все время ревниво следил за тем порядком, в котором девушки обслуживают

гостей. А ведь им приходилось торопиться, как стюардессам в самолете, и в то

же время сохранять необходимую для чайной церемонии степенность. Можно было

бы посмеяться над тем, что многие из пассажиров вроде бы и не взглянули в

сторону, где висела над озером луна.

И все-таки это было бы несправедливо. Все-таки увиденное в тот вечер

прежде всего вызывало чувство уважения. Полюбоваться самой красивой в году

лупой люди пришли как на народный праздник. Наслаждаться этой картиной из

собственной уединенной беседки над озером, может быть, и лучше. Но что

плохого в том, что такую возможность хотели иметь для себя не единицы, а

сотни и тысячи людей? Все-таки это был повод лишний раз приблизиться к

природе, приникнуть душой к ее красоте.

Толпы людей, собравшихся полюбоваться луной, свидетельствовали, что

чувство прекрасного глубоко пронизывает повседневную жизнь народа.

Итак, японцы не религиозны. Но вместо икон в каждом японском жилище

есть как бы алтарь красоты -- ниша, где стоит ваза с цветами, висит картина

или каллиграфически написанное стихотворение. Японцы не религиозны, однако

вместо коллективных богослужений они создали обычаи, помогающие людям сообща

развивать в себе художественный вкус.

Коллективное любование природой, письменность, неотличимая от

рисования; стихосложение, смыкающееся с каллиграфией -- все эти традиции

доныне сохраняют. свою силу, свое несомненное влияние на жизненную философию

и национальный характер японцев.