БРАТ-НАСТОЯТЕЛЬ, одет в белое. 1 страница

Эжен Ионеско

ЖАЖДА И ГОЛОД

Тарханова О. А., перевод 1994 г.

 

 

Первый эпизод.

БЕГСТВО.

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ЖАН

МАРИ-МАДЛЕН

ТЕТЯ АДЕЛАИДА

 

Темная и мрачная комната. Слева от зрителей — входная дверь; в центре задника — старый камин. Задник — серая, довольно грязная стена с двумя окнами под потолком. Перед камином — потрепанный диванчик. На авансцене — видавшее виды мягкое крес­ло, рядом с ним детская колыбель. На правой стене — старое зеркало. Простой стол. Полусломанный стул. В камине то вспыхивает, то гаснет огонек; в конце эпизода задник превращается в залитый светом сад.

 

ЖАН (К Мари-Мадлен). Не понимаю. Зачем мы сюда вер­нулись? Как хорошо было в том доме, в окна смотрело небо, вместо стен кругом были окна, и свет заливал комнаты и с юга, и с севера, и с запада, и с востока — со всех сторон света. А терраса перед окнами, ты вспомни, как она золотилась под лучами солнца! Какой простор с нее открывался! Нет, я просто не понимаю, почему мы опять должны здесь жить?

 

МАРИ-МАДЛЕН. Ты и там все время ворчал. Когда в доме слишком просторно, тебя тоже не устраивает. Много места — плохо, мало — еще хуже. То у тебя агора­фобия, то клаустрофобия.

 

ЖАН. С каким трудом нам удалось уехать из этого пол­уподвала! Это даже не полуподвал, а подвал. Ведь как только нашелся дом с чистым воздухом, мы сразу переехали.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Это сейчас ты так говоришь. А там тебе не нравилось окружение, квартал не нравился. Здесь хотя бы воров нет. Кругом приличные люди, торговцы, все тебя знают. И соседи наши прежние остались тут, и друзья...

 

ЖАН (не слушая ее). Это страшный сон. Ночной кошмар. Сколько раз еще в детстве я просыпался по утрам с комком в горле, потому что мне снились такие же отвратительные дома — наполовину в воде, наполо­вину в земле, забитые грязью. Посмотри, посмотри, сколько здесь грязи!

 

МАРИ-МАДЛЕН. Ничего страшного. Я все просушу. Потом найдем слесаря, их тут много живет, они будут рады подзаработать. И приходят, как только позовешь.

 

ЖАН. Здесь вода хлюпает в ботинках. Здесь постоянно зяб­нешь. Здесь ничего не стоит получить хронический ревматизм. Как раз от такой жизни я и хотел спастись, обещал себе спастись. Я мечтал, что никогда больше не буду жить в подвале. Но сны оказались в руку. Я все надеялся, а вдруг они не сбудутся, хотя в глубине души и понимал, что надеюсь напрасно.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Получается, будто я тебя сюда силой привела.

 

ЖАН. Я тебе миллион раз говорил, что не хочу. Разве ты меня послушала? Ты просто воспользовалась моей рас­сеянностью. Я думаю о чем-то своем — с кем угодно бывает — я не могу помнить обо всем, всего в голове не удержишь... Человеческая память не безгранична. И вот когда я начинаю забывать... ну, забывать, что решил сюда не возвращаться... Нет, это выше моих сил. Ты же знаешь, как мне все здесь отвратительно... Так вот... Я думаю о чем-то своем, ты это видишь, ты всегда все подмечаешь, потому что постоянно за мной следишь... короче, заметив, что мысли мои где-то далеко, вдруг спрашиваешь: «пойдем?» — я, не думая, отвечаю: «пойдем». Ты приводишь меня сюда, начи­наешь обживать квартиру... Наконец я прихожу в себя и с ужасом вижу, что оказался как раз там, куда после всех своих кошмаров давал зарок близко не подходить.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Но мы ведь с тобой прекрасно жили здесь раньше. Долго жили. И ты вроде не возражал.

 

ЖАН. Да ты сама посмотри, как тут все изменилось. Раньше это все-таки был бельэтаж, правда, довольно темный. А теперь дом осел. Мы потому и уехали, что он уже начал оседать и через щели в полу проступала вода... Зачем тебе все это понадобилось? Вот, потрогай — простыни совершенно сырые.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Высушим их грелками.

 

ЖАН. А плесень? Стены ведь мокрые. Кругом грязь, все засалено, заставлено старьем, к тому же дом по-преж­нему оседает.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Не выдумывай. Где ты видел, чтобы дома оседали?

ЖАН. Ты просто ничего не хочешь замечать.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Нет, это ты все видишь в черном свете. У тебя больное воображение.

 

ЖАН. Но это же видно невооруженным глазом! Так всегда было и будет! Целые улицы, целые города, целые цивилизации уходят под землю.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Да, но очень тихо... медленно, почти неза­метно, и вообще, раз таков наш общий удел, надо смириться. Потом придут археологи, под слоем земли отыщут дома, и в солнечных странах на месте раскопок начнется новая жизнь.

 

ЖАН. А мы тем временем опускаемся глубже и глубже. Ненавижу эти трущобы!

 

МАРИ-МАДЛЕН. Но большинство людей именно так и живут.

 

ЖАН. Значит, грязь для них — удовольствие, питательная среда. Ладно, если им нравится вечный мрак и ночь, это их дело. Но меня ты должна была избавить от такой жизни. Я так и не смог уйти от судьбы, так и не смог! Моя мечта — дом с прозрачными стенами и крышей или вообще без крыши и стен, куда свет входит на волнах света, куда воздух входит на волнах воздуха. Море солнца! Море неба!

 

МАРИ-МАДЛЕН. Ты же говорил иногда, что хочешь уехать из того дома. Вот я и начала искать.

 

ЖАН. Я был готов уехать, но не куда попало. Вот если бы удалось найти еще более светлый дом, окутанный, пронизанный лазурью. Где-нибудь на вершине горы — на земле и таких немало. Или на реке. Но не на берегу, а над гладью воды, чтобы дом парил в воздухе, чтобы цветы заглядывали в окна, чтобы не были видны ни корни, ни стебли, а только нежные головки, чтобы до них можно было дотронуться рукой. Конечно, одни цветы плачут, другие смеются. У нас бы росли самые веселые, самые улыбчивые...

 

МАРИ-МАДЛЕН. Но такие сады и дома нам не по карману.

 

ЖАН. Это колченогое кресло, прогнившие двери, изъеденный комод.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Старинная мебель.

 

ЖАН. И эта ваза в шкафу...

 

МАРИ-МАДЛЕН. Настоящая старинная ваза. Тебе невозможно угодить.

 

ЖАН. Многие мои друзья живут на чудесных холмах, на сверкающих вершинах. Они платят гораздо меньше нас, просто до смешного мало. А некоторые вообще ничего не платят.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Еще бы, дома им достались в наследство. Мы не такие счастливчики. А по мне — были бы кровать, немного света, ты рядом и ничего больше не надо.

 

ЖАН. Жить в полумраке, в темноте, никогда не видеть, как занимается заря!

 

МАРИ-МАДЛЕН. А скольколюдей ютятся под мостами, у них вообще нет крыши над головой. Тебе просто стыдно жаловаться на судьбу.

 

ЖАН. Как я им завидую! У них есть улицы, площади, сады, луга, море, они свободны.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Послушай, я тебе еще раз говорю: это со­вершенно нормальная квартира. Спальни, кровати, книги, кухня, здесь наш дом.

 

ЖАН. Промокшие тапочки, сырая одежда...

 

МАРИ-МАДЛЕН. Я все просушу в сушилке, повешу и просушу.

 

ЖАН. В сушилке тоже все время капает. Я здесь жить отказываюсь, и не надо меня успокаивать, я от своих слов не отступлюсь. Мне холодно. Даже центрального отопления нет.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Я согрею дом теплом сердца.

 

ЖАН. Здесь нет электричества. Только старые керосиновые лампы!

 

МАРИ-МАДЛЕН. Я озарю его светом глаз.

 

ЖАН. Есть на земле дома, где не чувствуешь себя как в могиле. Всего-то и надо — кусочек неба. Под небом и жить легче и умирать.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Просто ты здесь еще не привык.

 

ЖАН. Я не могу жить в вечном ожидании чего-то. По этой улице даже почтальон не ходит

 

МАРИ-МАДЛЕН. Зато не будет нудных и раздражающих писем с ругательствами, благодарностями и вечными прось­бами.

 

ЖАН. И телефона нет.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Ты же его не выносишь. Вспомни, даже разбить грозился.

 

ЖАН. Грозился, когда он у меня был. А когда его нет, мне он нужен. Хотя бы для того, чтобы его разбить. По­думать только, теперь я даже лишен возможности разбить телефон! Нечего ждать, нечем заняться.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Почему ты не можешь жить как все? Тебе все время чего-то не хватает.

 

ЖАН. Да, не хватает. Я могу жить, только надеясь на чудо. Еще в школе я жил в ожидании выходных дней, рождественских каникул. Я ждал игрушек, сладостей, я помню, как пахли апельсины, а потом, позже, я жил в надежде на твою любовь.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Я тебя люблю по-прежнему.

 

ЖАН. Зимой я ждал весну. А потом ждал летних каникул, а потом мечтал, как наступит осень, и надо будет снова идти в школу. Я всегда мечтал о снеге и о море, о горах и о хрустальных озерах. Но главное — я жил надеждой на обновление и смену времен года. А здесь всегда унылое межсезонье: и не осень, и не зима.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Здесь тихо и спокойно. И ничего не мешает нашему счастью.

 

ЖАН. Я не хочу покоя, не хочу тихого счастья. Мне нужна буря страстей, мне нужен экстаз. А здесь, в этих стенах, экстаз невозможен. И двадцати минут не про­шло, как мы здесь, а посмотри на себя — ты уже состарилась, и морщины появились. В голове седые нити, раньше их не было. Здесь все происходит быс­трее, чем ты думаешь, и голова поникла, словно цветок на слишком тонком стебле.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Быстрее или медленнее, какое это имеет значение? Через час, через десять минут, через год или две недели, какая разница? Мы все рано или поздно состаримся.

 

ЖАН. Потолок осыпается и оседает, давит мне на плечи, сырая плесень ползет по стенам. Вот он, бег времени, прямо на ладони. Все ветшает на глазах.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Когда мы вместе, я не боюсь смерти. Если я могу сделать шаг и дотронуться до тебя, если я могу позвать тебя из соседней комнаты, и ты ответишь, я счастлива. И потом, есть еще она (показывает на колыбель). Я знаю, ты нас любишь. Может, не слиш­ком сильно любишь, может, не смеешь любить, может, не очень умеешь. Но ты любишь. Ты и сам знаешь, какое место мы занимаем в твоем сердце. Ах, если бы ты только до конца это понимал!

 

ЖАН. Вы занимаете большое место. Но мир еще больше, а то, чего мне не хватает, больше в сто крат.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Мы сней — главное для тебя. Когда-нибудь ты поймешь. (В сторону.) Он и сам не осознает, как сильна его любовь.

 

ЖАН. Кто мне поможет забыть, что я существую? Такая жизнь просто непереносима.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Ты ничего не замечаешь вокруг. Присмотрись повнимательнее. Тебе эти стены кажутся старыми, покрытыми грязными пятнами, плесенью. А разве ты их разглядывал? Видишь, какие очертания, какие пре­красные цвета?

 

ЖАН. Старье, и ничего больше.

 

МАРИ-МАДЛЕН (берет Жана за руку, собираясь показать ему все прелести дома). Это не старье, это старина. Я-то думала, ты у меня эстет. А тебе один модерн подавай! Нет, лучше посмотри, какие красноречивые линии, сколько экспрессии в их немоте. Видишь? Ос­трова. А вот античный город, приветливые лица, слав­ные люди, они нам рады. И еще: приоткрытые губы, протянутые в приветствии руки и деревья. Ты мечтал о цветах, смотри, сколько их, тысячи букетов в рос­кошных вазах.

ЖАН. Сил больше нет на эту стену пялиться, все равно ничего не вижу, одна плесень и грязь... хотя, нет, постой, вижу, только совсем не то... Да, вижу... ок­ровавленные спины, склоненные головы, лица, иска­женные ужасом и смертной мукой, трупы, без рук, без голов, странные чудовища, они стонут от боли, задыхаются...

МАРИ-МАДЛЕН. Они потеряли былую силу и больше не опас­ны.

ЖАН. Все их страдания падут на нас. А вон, вон, смотри, старик в широкополой шляпе, да, да, это старый ки­таец, весь в морщинах... Какая у него тоска в глазах! Наверное, он болен. И крысы... забрались к нему на плечи... впиваются в лицо...

МАРИ-МАДЛЕН. Нет, ты ошибаешься: старик спокоен, улы­бается, смотрит на нас, будто хочет заговорить с нами.

 

ЖАН. А крысы на плечах?

 

МАРИ-МАДЛЕН. Так они же ручные, стоят на задних лапках и нежно его обнюхивают.

 

ЖАН. Но у него вся грудь в крови! Сплошная открытая рана!

 

МАРИ-МАДЛЕН. Нет, нет, что ты, дорогой! Это на нем парадная красная мантия и золотые украшения... Я думаю, он добрый дух этого дома, его хранитель, я почти уверена. Видишь, сколько трогательных вос­поминаний хранят старые стены. Все, кто жил здесь прежде, живет и теперь, никто не умирает.

 

 

В левую дверь входит Тетя Аделаида. За несколько секунд до этого ее отражение появляется в зеркале. Она входит в комнату и как ни в чем не бывало садится на старый диван. На ней надето нечто длинное и невразумительное — какие-то остатки былой роскоши, благодаря чему она выглядит как аристократка, впавшая в нищету, даже скатившаяся до бродяжничества.

 

ЖАН. Тетя Аделаида!

 

МАРИ-МАДЛЕН. Боже! Это тетя Аделаида!

 

АДЕЛАИДА (сердито). Япришла к вам в гости.

 

ЖАН. (Аделаиде). Я не понимаю, что ты тут делаешь, тетя Аделаида? Что тебе от нас нужно?

 

АДЕЛАИДА. Я, наверное, не вовремя. Или, может быть, мешаю?

ЖАН. Да нет, тетя, не мешаешь, мы же тебя любим, ты ведь знаешь, что мы тебя любим.

 

Аделаида пожимает плечами и горько усмехается.

 

Ты мне как будто не веришь. Я правду говорю.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Разве она в состоянии верить или понимать? Она и раньше все понимала с трудом. Только ее вины тут нет.

 

АДЕЛАИДА. Я все понимаю. А тогда я просто делала вид, что не понимаю, дурочкой прикидывалась, но я по­нимаю, все понимаю.

 

ЖАН. Тогда ты могла бы понять, что тебе нечего делать здесь, на нашем диване.

 

АДЕЛАИДА. Я пришла к вам в гости. Так-то вы меня встречаете, так? Родственники меня никогда не це­нили. Нет пророка в собственном семействе. Только посторонние меня и уважали, да, да, руки целовали, просили: «Мадам, останьтесь, просим вас». Или: «Не согласитесь ли пообедать с нами?» А я отвечала: «Нет, нет». Им я никогда не была в тягость, только для вас я обуза. Вы все меня ненавидите, потому что завидуете моей славе. Ну, коли так, я ухожу (Встает, потом снова садиться). Спасибо, я не голодна. Я никогда не пью кофе. Я никогда не пью вина. Никогда, никогда, никогда. Я всегда остаюсь трезвой. Я всю жизнь работала, мой муж, знамени­тый врач, во мне черпал вдохновение. Большую часть трактатов по медицине и хирургии, под кото­рыми стоит его имя, на самом деле написала я. Благодаря мне он сделал блестящую карьеру. Я об этом никому не рассказывала, никому. Я очень скромна. Правда, его коллеги знали, они не сомне­вались, что я настоящий автор этих трудов. Они хранили молчание, мы переговаривались взглядами, особой мимикой, намеками. «Это все его книги», — говорила я, чтобы он не огорчался. А его сотрудники, профессора, известные хирурги, члены медицинской академии смотрели на меня и улыбались. Я тоже им улыбалась, да, да, улыбалась в ответ, они очень были хороши собой. И все за мной ухаживали. Кста­ти, ухаживают и сегодня. Мне даже двери приходится запирать, чтобы они не слишком докучали. Тогда они принимаются писать любовные письма. Я их бросаю в мусорную корзину. Рву на мелкие кусочки и выбрасываю. Я ведь больше не собираюсь выходить замуж.

МАРИ-МАДЛЕН. Она ничуть не изменилась.

 

ЖАН (тете Аделаиде). И где же они тебя осаждают, твои воздыхатели?

АДЕЛАИДА.. Как где? У меня... дома. Если я их не принимаю, они толпятся на лестнице. Иногда я вынуждена поль­зоваться черным ходом. Но и там всегда поджидает один-другой... Да, да, они приходят прямо ко мне домой.

ЖАН. Опомнись, тетя Аделаида! Где твой дом?

 

АДЕЛАИДА. Все там же, на том самом месте.

 

ЖАН. На каком месте?

АДЕЛАИДА. Это моя старая квартира, я в ней живу десятки лет. Как же ты не помнишь?

 

ЖАН. А ты разве не помнишь, что уехала оттуда?

 

МАРИ-МАДЛЕН. (Жану). Замолчи.

 

ЖАН. Там давным-давно живет другая семья.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Не напоминай ей, не надо!

 

АДЕЛАИДА. Ах, эти... Им так не повезло, беднягам! Их выбросили на улицу. Им просто деваться было некуда. Но они отдали мне одну комнату; когда надо, я там ночую. Не верите? У меня есть ключ от дома. Вот, смотрите. Днем я работаю, читаю лекции в универ­ситете. Потом хожу заниматься в библиотеку. С меня даже читательского билета не требуют. Меня там все знают. По вечерам я организую научные конференции для нашей профессуры, а потом, ночью, возвращаюсь домой, усталая, но счастливая. Если люди, которых я приютила у себя, просыпаются, я говорю им: «Спите, спите, я не хочу вас тревожить». Их благодарность не знает границ. Они спрашивают: «Чем вам помочь, мадам? Чем вам помочь, профессор?». «Не беспокой­тесь, не беспокойтесь, — повторяю им я. — Не надо ждать меня по ночам, и главное — не будите вашу крошку, пусть спит». Я снимаю туфли и тихонько, на цыпочках, иду в спальню. Я никогда не думаю о себе, только о других. Там я осторожно закрываю дверь, вытягиваюсь на кровати: впереди восемь часов сна! Я засыпаю мгновенно. А утром встаю, свежая и отдохнувшая, и снова за дела. Ты помнишь эту ком­натушку, в конце коридора, слева, помнишь? Тебя там укладывали спать в детстве. Помнишь, окно вы­ходило на бульвар, а рядом с ним шла ветка метро.

 

ЖАН. Все это неправда, опомнись, тетя, что ты говоришь?

 

МАРИ-МАДЛЕН. Не спорь с ней, в ее словах есть доля правды.

 

АДЕЛАИДА. Ты любил слушать шум метро. Ты засыпал под стук колес. Вы с матерью ночевали у меня, когда тебя надо было купать. У вас дома ванны никогда не было — вы же жили в бедных квартирах. Платила за них я. Более приличное жилье для вас мне было не по кар­ману. А вы обижались. Но я же не из жадности. Просто расходов было так много, я ведь содержала всю семью: и твою мать, и моих родителей, твоих деда и бабушку. Вы всегда жили вместе. Разве не я за все платила, скажи, не я? Твой дядя, консул, вечно был за границей. Вами он совершенно не занимался. А твоя мать, бедняжка, как она страдала после развода! И все говорила, что я одна во всем виновата, что из-за меня твой отец ее бросил. Это, по-твоему, не­правда?

 

ЖАН. Да, в детстве я часто ночевал там, утебя: Да и потом тоже, когда приезжал в Париж.

 

АДЕЛАИДА. Ну вот.

 

ЖАН. По вечерам я любил лечь на подоконник, высунуться на улицу и смотреть на освещенные окна метро. Даже лица пассажиров иногда удавалось разглядеть. Все верно.

АДЕЛАИДА. Выходит, лжешь ты, а не я. Сам теперь видишь, я правду говорю, я не сумасшедшая.

 

ЖАН. Но я же о другом, тетя. Ну, давай, соберись с мыслями, подумай. Ты действительно каждый вечер возвраща­ешься ночевать домой?

 

АДЕЛАИДА. Да, каждый вечер.

ЖАН. Домой? К тем людям? Они тебя видят, разговаривают с тобой? Да? Отвечай же?

 

АДЕЛАИДА (словно не слыша вопросов). Если я и хожу по городу в таком виде, это вовсе не значит, что я стала нищенкой или попрошайкой. Просто у меня нет денег. Я все раздала. Направо и налево. Но меня не бросили. Мне помогают. Чужие люди помогают, в знак при­знательности... чужие, не родственники. Родственни­ки! От родственников мне ничего не надо.

 

ЖАН. Я не о том спрашиваю.

АДЕЛАИДА (продолжает, не слушая). Если я и брожу по улицам вечерами, то только потому, что мне необхо­дим свежий воздух. Да, бывает, я протягиваю руки к роскошным витринам или часами стою на остановке и делаю вид, будто жду автобуса, но отнюдь не ради милостыни, не ради подаяния. Просто я должна на­блюдать за людьми, я ведь пишу книги.

 

ЖАН. Что-то я их никогда не видел.

МАРИ-МАДЛЕН (Жану). Пусть говорит, может, так ей станет легче.

АДЕЛАИДА. А что ты вообще видишь? То-то и оно. Мои книги о жизни, об улицах, об обществе, о современных нравах, об образовании. Я пишу биографии знамени­тых людей, государственных деятелей, всех их я прекрасно знаю. Только мне они все рассказывают, по­веряют свои тайны. Я и научные труды пишу. Вот, не далее, как вчера, например, я делала доклад в Академии. «Какой неслыханный успех, мадам», — сказали все после. Конечно, вы не соизволили прийти, ни ты, ни твоя жена. А профессора собрались, и из Сорбонны, и из Коллеж де Франс, и Академия наук в полном составе...

 

ЖАН. Это все фантазии, ты сама отлично знаешь. Я о другом спрашиваю.

 

АДЕЛАИДА. Конечно, сейчас вы не понимаете, с кем имеете дело. Потом пожалеете, да будет поздно. Сейчас вы мне не верите. А вам известно, например, сколько у меня наград?

ЖАН. Я же сказал, тетя, не об этом речь. Прошу тебя, не отвлекайся, ответь мне: ты и вправду вчера спала дома? У себя в квартире?

 

МАРИ-МАДЛЕН (Жану). Ты надеешься ее переубедить?

 

АДЕЛАИДА. Я всегда хорошо сплю, потому что тружусь с утра до ночи. Я должна спать. И сон у меня прекрас­ный. Я не больна. Я совершенно здорова.

 

ЖАН. Ну ладно. Скажи, откуда ты пришла сюда?

 

АДЕЛАИДА. Как — откуда? Из дома... Сегодня я позволила себе поспать подольше. Сегодня же выходной. Воск­ресенье.

 

МАРИ-МАДЛЕН. По-моему, она делает вид, что не понимает. Хотя, может, и на самом деле все забыла.

 

ЖАН. От нее никогда ничего нельзя добиться. Вернее, нельзя было добиться. Она всегда так себя вела. Вроде при­творяется, и в то же время не понимает, что притво­ряется. А потом вдруг начинает говорить правду. Бред какой-то, но даже то, что она сейчас тут наговорила — почти правда. Раньше, бывало, мы просто диву диви­лись. Но догадаться никогда не могли.

 

АДЕЛАИДА. Вы что же думаете, мои награды фальшивые? Так у меня и дипломы с собой, вот, в сумке. Сейчас покажу. Я, правда, их не все захватила. Смотрите, сколько медалей, крестов, орденов...

 

МАРИ-МАДЛЕН. Зачем показывать, мы и так тебе верим.

 

АДЕЛАИДА.. Нет, нет, смотрите, вот. (Достает из сумки целую пригоршню медалей и орденских ленточек.) Смотрите, дети мои, смотрите, с кем имеете дело. (Убирает награды в сумку и закрывает ее.)

ЖАН. Ты все время меняешь тему разговора, тетя. Лучше вспомни: ты устроила пожар в квартире, подожгла занавески в гостиной, приехали пожарные...

 

АДЕЛАИДА. Это не я, это соседка, она мне мстила.

 

ЖАН. И как же она сумела пробраться к тебе?

 

АДЕЛАИДА. Заказала другой ключ. Она меня постоянно сте­режет, все время стоит у окна за занавеской. Я не успеваю выйти на улицу, она уже тут как тут. У меня много цветов, так она их все извела. Да ведь как хитро — отрывает лепесток, только один лепесток. И цветы вянут. Приходится их выбрасывать в помойку. У меня была юбка. Я вышла из дома на четверть часа. И тут же вернулась, чтобы поймать ее на месте преступления. Но она меня заметила и сумела удрать. Я вхожу и вижу: юбка на кровати, там, где я ее оставила. Но не совсем на том месте. Очень подозри­тельно. Оказалось: она ее подменила, подложила очень похожую, даже цвет не отличишь. Но из крапивы. Покрасила крапиву в тот же цвет, что и моя юбка. Не верите? Найдите эту мегеру и посмотрите, в чем она ходит — в моей юбке.

 

ЖАН. Да у тебя никакой мебели не осталось, даже крова­ти, — все сгорело. Потом тебя увезли в больницу.

 

АДЕЛАИДА. Ложь. Кому вы поверили, моим врагам? Они же меня всю жизнь травят, преследуют, сводят счеты.

 

ЖАН. Чем же ты им не угодила?

АДЕЛАИДА. Все ложь. Я никогда не болела. Никогда не болела, никогда. Я знакома с главным врачом. Мы с ним старые друзья. Еще со студенческой поры. «Учи­тель» — вот кто я для него, иначе он меня и не зовет. Так он меня предупредил: «У вас много врагов, мадам, много завистников». Я никогда не лежала в больнице. Вы меня считаете сумасшедшей.

 

ЖАН. А после больницы куда ты попала?

 

АДЕЛАИДА.. Я никогда не была в больнице.

 

ЖАН. Была, тетя Аделаида, была. Сказать, куда тебя оттуда отвезли?

 

МАРИ-МАДЛЕН (качает колыбель, на мгновение останавли­вается). Не надо!

 

АДЕЛАИДА. (поднимаясь с дивана). Вы оба ошибаетесь. Я не привидение. Смотрите, я двигаюсь, говорю, у меня есть руки, ноги, я хожу, могу идти куда хочу, несмотря на возраст у меня роскошная грудь. (Расстегивает корсаж, снимает лифчик и демонстрирует им грудь.) И жена твоя пусть посмотрит. Ей вряд ли есть чем похвастаться. Потому-то я и пользуюсь успехом у мужчин. У привидений бывает такая грудь? Да и бедра у меня не хуже. И все тело упругое, мускулистое, пожалуй, даже слишком мускулистое, я ведь продол­жаю каждое утро делать гимнастику, это признак хорошего здоровья.

 

МАРИ-МАДЛЕН. Тебе лучше уйти, тетя Аделаида. Успокойся. Оденься.

Аделаида застегивается.

Очень тебя прошу, уходи. Придешь как-нибудь в дру­гой раз. Мы пригласим тебя на обед.

 

АДЕЛАИДА. И кровь в жилах течет. У привидений крови не бывает. Смотрите, прекрасная алая кровь. (Сняв шля­пу, обильно украшенную искусственными цветами и гроздьями винограда, достает нож и ранит себя в голову.) Пожалуйста, течет. Это моя кровь.

ЖАН. Похоже, она и впрямь не обманывает. Действительно течет.

АДЕЛАИДА. (К Мари-Мадлен, показывая рану). Дай руку, потрогай.

Мари-Мадлен не двигается.

 

(Жану.) Потрогай. Убедился? Вы никогда мне не ве­рили, только и знали наговаривать на меня, Бог весть что. (Берет Жана за руку и насильно заставляет его коснуться раны. Жан отдергивает руку и смот­рит на Мари-Мадлен.)

ЖАН (переводя взгляд на руку). Но... это не настоящая кровь. Что-то густое и потом... слишком темное... и мягкое... Похоже на желатин. Он липкий и не остав­ляет пятен. (Снова смотрит на руку.) Вся рука только что была в крови и вдруг снова стала чистая. И во­обще... запекшаяся кровь... только дунешь — и она исчезает без следа. Нет, тетя Аделаида, кровь не настоящая. Ты нас обманываешь.

 

МАРИ-МАДЛЕН (Жану). Комедию разыгрывает.

 

АДЕЛАИДА. Я прекрасная актриса, но комедий не играю. Вы, дети мои, просто ненормальные. Вы всегда ста­рались оклеветать меня, всегда. Я ухожу. У меня назначена встреча с профессорами. Уж они-то меня уважают, они мне верят. И не называют меня сума­сшедшей. Им известно, что я не сумасшедшая. Больше я к вам не приду. Никогда. Мне очень жаль. Но не вас, а малютку в колыбели. Из всех родственников я люблю только ее. Ради нее я приходила сюда и терпела от вас все унижения.