К началу нового века политико-административная карта Кавказского региона стабилизируется, «остывает». Восстановление действенности центральных институтов российского государства, рост экономики и влиятельности нового российского национально-государственного проекта приостанавливают процессы дальнейшего «отламывания» от России ее кавказской этнической периферии. На Северном Кавказе ликвидируется угроза расширения сецессионистских движений, а затем и само их потенциальное ядро на территории Чеченской республики. Нарабатываются общефедеральные процедуры контролируемого воспроизводства региональных властных режимов, обеспечения лояльности местных элит и «внутрисистемного» характера их политических и культурных стратегий.
Изменение внутренних, административно-территориальных границ Российской Федерации становится все менее вероятной перспективой, равно как и возможности для появления новых республик путем разделения существующих. С другой стороны, губернизация и «укрупнение регионов» оказываются возможны, но пока лишь в форме создания управленческих надстроек над устоявшимися властно-хозяйственными элитами и политиями существующих субъектов РФ. Эту функцию отчасти берет на себя институт федеральных округов, учрежденный в 2000 году (территории Северного Кавказа входят в Южный федеральный округ с центром в Ростове-на-Дону).
Южный Кавказ также входит в общую фазу относительной стабилизации, что связано с большей определенностью геополитического баланса в регионе на среднесрочную перспективу. Само геополитическое соперничество за регион обнаруживает рамки максимально-возможных для такой перспективы флуктуации. Усиление самостоятельности российских лимитрофов — как стратегия США по ослаблению и сдерживающему обрамлению «имперских претензий России» — подходит к некоему прагматичному рубежу, за которым могло бы последовать только размещение военных баз и эскалация излишней напряженности в российско-атлантических отношениях (особенно ненужной в условиях после 11 сентября 2001 г.). К настоящему времени определены и скромные ниши для встраивания экономики региона в мировое хозяйство. Разработка и/или транзит углеводородного сырья, экспорт рабочей силы и услуг привязывают регион одновременно и к западным, и к российскому рынкам.
Устойчивой остается формально трехчленная национально-государственная композиция Южного Кавказа, «завершающая» исторический процесс становления здесь национальных государств и их международно-признанных границ. Никакие внутриполитические потрясения не смогут повлиять на эту композицию, удерживаемую сложившимися в целом институтами государственной власти и массивом международно-правовых актов. Проблемным элементом этой же относительно устойчивой композиции выступают непризнанные государственные образования на Южном Кавказе. Этнополитические конфликты, которые привели к их возникновению, находятся в «замороженном» состоянии. В настоящее время перспективы их урегулирования связываются преимущественно не с военными приготовлениями, а с согласительными процедурами при активном внешнем посредничестве. Однако соперничество/сотрудничество между ведущими посредниками, равно как и неготовность самих южнокавказских обществ к принятию согласительных формул урегулирования, способствуют пока лишь воспроизводству наличных, сложившихся моделей поддержания военно-политической стабильности и разъединения сторон.
Завершение этапа формирования национальных государств на Кавказе совпадает с глубоким кризисом самой идеологии и практики строительства национальных государств. Уже сегодня ясно, что этнополитические сецессионные конфликты не могут быть мирно преодолены даже в режиме максимальной «внутренней автономизации» отделившихся территорий внутри национальных государств. Возможный дрейф Грузии к федеративному устройству, обозначенный в новом административном делении страны, никак не повлияет на перспективы ее бывших автономий. Сегодня Грузия стремится преодолеть сложившуюся ситуацию, когда Абхазия и Южная Осетия существуют как фактические российские протектораты. Посредничество России поддерживает, скорее, симметричное соотношение сторон в процессах урегулирования. Вовлечение же Евросоюза, ОБСЕ или иных международных структур восстанавливает асимметричный, иерархический формат урегулирования, в котором перед [автономиями] и их населением оказывается выбор, связанный с той или иной формой реинтеграции в грузинское национальное государство.
Однако вероятность мирной реинтеграции отделившихся территорий и их бывших республик-»владельцев» (в том числе Нагорного Карабаха и Азербайджана) связана, прежде всего, с их параллельным, не-соподчиненным вхождением в политические объединения более высокого порядка, нежели национальные государства. Отсюда все активнее развиваются концепции «общего государства», «ассоциированных государств» как переходные модели для политико-правового/ статусного урегулирования южнокавказских конфликтов, — модели, которые выступают формой компромисса между принципами «территориальной целостности» и «права на самоопределение» на длительный период постепенной интеграции сторон в общие наднациональные структуры.
Новейшее национально-государственное развитие на Южном Кавказе, следуя по прибалтийскому пути, стремится выйти на траекторию европейского ирредентизма внутри [прежних] границ «евразийской империи». Национальные проекты будут выступать как способы выхода и, соответственно, «возвращения» в кажущийся более успешным, в сравнении с советским/российским, цивилизационный проект. Более того, перспективное поглощение евроатлантическими структурами, в частности Евросоюзом, южнокавказского «подбрюшья» России может создать новые идентификационные напряжения для ее северокавказского пояса. Полицентрическая этнонациональная структура новейшей Европейской империи может выглядеть более соблазнительной для российских периферийно-локализованных меньшинств, чем моноцентрическая структура России (особенно, в контексте нарастающего изоляционизма самого русского национального ядра России в отношении собственной иноэтнической периферии).
В течение более десяти лет активность ряда этнических меньшинств в их «миграционной ипостаси» и соответствующей хозяйственно-культурной практике, сопровожденной «эхом» чеченского кризиса, способствуют политизации русского этнического ядра, его идентификационному «уплотнению». Россия оказывается в ситуации, когда увеличение спроса на рабочую силу и усиление миграционного давления на культурные паттерны принимающего русского большинства приводят к росту этнофобий и отчуждения. Возникает перспектива становления сегментарного общества с высокой степенью социальной и поселенческой сегрегации этнических общин внутри страны. На Северном Кавказе вновь очерчивается контур былой «внутренней границы» и соответствующего «внутреннего зарубежья». Это серьезный вызов культурным и идентификационным основаниям страны, ее информационным, образовательным и, в конечном счете, властным институтам. Признаки слабости интегрирующей функции таких институтов, выражены, в частности, в неспособности эффективно включить в русский национально-гражданский проект даже столь незначительные по численности группы как [турецко-]месхетинская община на территории Краснодарского края. А террористические атаки радикального чеченского сопротивления против гражданского населения в Московской «метрополии» (1999—2004) не только не способствуют усилению гражданской надэтнической солидарности, а,напротив, ведут к наращиванию дискриминационных практик, символически привязывающих широкие группы граждан кавказского регионального происхождения ко внероссийской идентификационной траектории.
Этнизация русской политической общности явно сокращает возможности для ассоциирования/ интеграции меньшинств в русский проект. Влиятельность этого проекта для меньшинств определяется сегодня не столько гражданской солидарностью и национальной идентичностью, сколько политическим и экономическим прагматизмом. С другой стороны, такой прагматизм вполне конвертируем в общероссийскую солидарность/ идентичность в условиях, когда создание над- и вне-этнических общностей становится сознательной и последовательной стратегией при строительстве политических партий и гражданских объединений, при выработке образовательных и информационных программ, общий эффект которых способен блокировать идентификационное разъединение страны.
Фаза «остывания» политической карты Кавказа может иметь различную продолжительность. Сценарии будущего рождаются как связка локального соперничества/ сотрудничества (во многом артикулируемого в этногрупповых и национально-государственных категориях) и имперского соперничества / сотрудничества ведущих мировых держав. Эти сценарии зависят от того, что «обещают» различные новоимперские проекты местным политическим сообществам, какие подобающие ниши влиятельно определяются для встраивания кавказских идентичностей, для соответствующих политических, хозяйственных и просто жизненных стратегий. Но любые сценарии для Кавказа будут прямым производным именно самих этих локальных стратегий, внутри которых специфически «снимаются» или, напротив, обостряются все державные вызовы.
________________________
[1] Например, культурная и языковая общность тюркских племенных групп в восточном Закавказье (северо-западной Персии), а также тюркская политическая элита бывших персидских ханств — это факторы вероятного возникновения «на их поле» азербайджанского народа как тюркоязычной этнополитической общности в XIX–XX веке.
[2] При отсутствии Грузии как единого государства и «грузин» как единой этнополитической общности в XVIII веке, тем не менее, очевидно наличие развитого институционального и культурного основания для последующей реконструкции грузинского народа в его «широких» границах (включающих — сначала имеретин и гурийцев, затем мегрелов, сванов и — уже в советское время — аджарцев).
[3] Другие датировки начала кавказской войны — 1817 (выдвижение Ермоловым военной линии с Терека на Сушку) или даже 1785 (восстание горцев под руководством шейха Мансура).
[4] Гюлистанский договор между Россией и Ираном (1813) разделяет тюркский этнический ареал Азербайджана новой имперской границей, прочерченной по границам самих тюркских ханств.
[5] Этнотерриториальная «инженерия» вовсе не является российской новацией в регионе. И Порта, и Иран издавна осуществляли соответствующие политические и миграционные стратегии. Племенной/конфессиональный баланс охранялся или, напротив, менялся с помощью различных мер — от истребления и изгнания до принудительной исламизации, отуречивания или организованных переселений (например, шиитов в Южный Дагестан).
[6] В 1837–39 годах по внешней, черноморской границе России формируется новая линия укреплений. В 1840 году создается также Лабинская линия — фактически вынесенная на 40–60 верст вглубь Черкесии старая кубанская граница.
[7] Территория, подчиненная коменданту владикавказской крепости (на правах округа).
[8] Такая дискриминация есть избирательность, реализующая предпочтение общего (доминирующего, русского) над особенным («туземным»).
[9] Что сопровождается теперь уже дискриминацией иной — избирательностью, реализующей предпочтение местного («коренного», «туземного») над пришлым (русским).
[10] Показательно исчезновение этнонимов в названиях новых административных единиц. Власти явно учитывают важный символический смысл наименований областей и стремятся не провоцировать автономистских иллюзий, особенно после болезненного для империи польского прецедента.
[11] После переноса административного центра в Баку (1859) губерния переименована в Бакинскую.
[12] Военно-народная система в Дагестанской области окончательно введена после упразднения в 1867 году шамхальства Тарковского, ханств Мехтулинского, Кюринского и Аварского.
[13] Отметим, что округа, в которых административно объединены территории расселения различных этнических групп, зачастую составлены из более мелких, но этнически гомогенных единиц (участков, наибств). В Кабардинском округе все [балкарские] горские татарские общества объединены в одном Горском участке, ногайцы Кумыкского округа имеют также «свой» участок, [аварцы]-тавлинцы и чеченцы Нагорного округа также разделяются по разным административным участкам и т.д.
[14] В Дагестанской области, Сухумском и Закатальском округах военно-народное управление сохраняется до 1917 года.
[15] Часть земель, населенных горскими народами и располагающихся в центральной части области (Ингушетия и Малая Кабарда), была включена в 1883 году в Сунженский (казачий) отдел, придавая этому стратегическому казачьему району большую территориальную связность и прямой доступ к Закавказью.
[16] Отношение имперских властей к русскому сектантству на разных этапах колонизации региона было различным, но никогда — поддерживающим: в конце XIX века конфликт властей с духоборами из-за попытки ввести среди них воинскую повинность привел к исходу значительной части общины из Закавказья в Канаду. Покинутые духоборами села были заняты частью русскими православными переселенцами, частью местным армянским и тюркским населением. Но до полного исхода «Духобории» с Кавказа было еще 100 лет.
[17] Шаткое положение черноморской береговой границы определялось не только нависающей над нею Черкесией. Выселение черкесов в 1862–64 годах можно назвать второй планомерной пограничной депортацией, осуществленной в Российской империи в военно-стратегических целях и по внешнеполитическим основаниям. Первым было выселение ногайцев с Кубани в 1784-м.
[18] Помимо очевидного стратификационного содержания казачье-горских отношений, можно отметить кризис между экономически успешной и социально продвинутой армянской общиной Закавказья (буржуазия, городской пролетариат) и отстающими от нее старой грузинской аристократией и аграрным населением, и в еще большей мере — тюркской мусульманской общиной и ее молодой буржуазией.
[19] В частности, в 1893 году введет запрет на поселение горцев, «не состоящих на службе», в Грозном и русских слободах Воздвиженской, Ведено и Шатой.
[20] Впрочем, сложности в осетино-ингушских отношениях развиваются вне какой-либо связи с подобными диспропорциями. Обе группы имеют примерно равную обеспеченность землей.
[21] Это было ясно для русских военных администраторов с первого опыта разрешения поземельных противоречий в Терской области. Как отмечает один из них, характеризуя связь Кабарды и горских (балкарских) обществ, «по различию языка и обычая [они] никогда не могут составить одно племя и одну территорию, но и по географическому и по хозяйственным условиям не могут быть разделены в земле ясными границами без ущерба тех или других» (Лорис-Меликов, 1869).
[22] С поправкой на наличное имперское административно-территориальное деление: целиком Тифлисская и Кутаисская губернии, Батумская область, Сухумский и Закатальский округа, часть Елисаветпольской губернии, а также Олтинский и Ардаганский округа Карсской области.
[23] Сегодня это внутриимперское административно-территориальное изменение трактуется как «бесцеремонное нарушение территориальной целостности Грузии» (подразумевается, что данная целостность в 1904 году еще или уже наличествовала).
[24] К тому времени — территория Кубано-Черноморской советской республики.
[25] Осенью 1918 года правительство Горской республики перебирается в Дагестан (в Темир-Хан-Шуру), где предпринимается еще одна попытка организовать под турецкой военной протекцией независимую от России «Республику горцев Северного Кавказа». В мае 1919 года при наступлении деникинских войск это государственное образование ликвидируется.
[26] После войны раздел Османской империи по Севрскому мирному договору 1920 года предполагает присоединение к Армянской республике значительных территорий Западной (Анатолийской) Армении. Но армянский холокост, осуществленный младотурками в этих районах в 1915 году, и военные успехи кемалистов осенью 1920 года сделают невозможной реализацию этих планов. Спустя два года положения Севрского договора по Армении будут отменены на Лозаннской конференции.
[27] По Московскому и Карскому советско-турецким договорам 1921 года.
[28] И, тем более, территориальные конфликты, в значительной мере обострившиеся благодаря стремлению молодых закавказских государств обеспечить в 1919 году искомые для «мирового признания» основания своим желательным границам (история, преобладание «этнически своего» населения, эффективный контроль).
[29] В советско-грузинском Договоре от 7 мая 1920 года, в частности, была определена советско-грузинская граница. Отнесение Закатальского округа и южной части Ворчало к Грузии вызвало протесты, соответственно, со стороны Азербайджана (уже советского) и Армении.
[30] Точнее, этот процесс завершается выдавливанием дашнаков из Зангезура и его включением в состав советской Армении летом 1921 года.
[31] Подобная характеристика автономий отражается в неформально используемых названиях: «республика горцев», «автономия кабардинского народа» или в официальном названии такого региона, правда далекого от Кавказа, как «Трудовая коммуна (затем — автономная республика) Немцев Поволжья».
[32] Карабулакская, Троицкая, Ассинская, Нестеровская, Самашкинская, Вознесенская, Терская (западная часть округа) и Петропавловская, Горячеводская и Ильинская (восточная. часть округа).
[33] В частности, следует упомянуть «Грозненские события 1958 года», когда часть русского населения выдвигала требования об отделении Грозного от ЧИАССР и/или воссоздании Грозненской области.
[34] Одна из последних советских поправок в административно-территориальное деление Кавказа — расширение в 1962 пределов Адыгейской АО: включение предгорной/ нагорной части бассейна реки Белой (со станицами Тульской, Курджипской, Каменномостской, Дагестанской, Даховской и Севастопольской) и части Кавказского климатического заповедника.
[35] Кроме того, цессия НКАО от АзССР в 1991 г., хотя и проведенная формально на основе союзного законодательства, не была признана ни союзными, ни азербайджанскими республиканскими властями (речь идет о Законе СССР от 3 апреля 1990 г., регулирующий вопросы, связанные с выходом союзных республик из состава СССР).
[36] Предлагается обмен Мегри (открывающий Азербайджану связку с Нахичеванью) на Лачинский коридор; в ином варианте — Мегри на Лачинский коридор плюс сектор в районе Садарака, возвращающий Армении прямой доступ к иранской территории.
[37] Тем не менее, по-прежнему сообщение между североосетинскими Владикавказом и Моздоком осуществляется кружным путем — через территорию Кабардино-Балкарии, а не прямо через Ингушетию.
[38] Закон принят Верховным Советом РСФСР 4 апреля 1991 года и фактически предполагает изменение административных границ [субъектов РФ] без их согласия, что противоречит действующей Конституции РФ.
[39] Исключением можно назвать эксплуатацию Ингури ГЭС, расположение которой делает взаимодействие сторон неизбежным.
[40] Надежды на массовую репатриацию абхазских махаджиров из Турции оказались несостоятельными.
[41] В лице «Группы друзей Генсека ООН / Совета по решению грузино-абхазского конфликта под эгидой ООН».
[42] Конфликт в Чечне условно может быть определен как этнополитический, потому что участники и наблюдатели конфликта устойчиво идентифицируют стороны-в-конфликте в этнических категориях — как на политическом, так и обыденном, человеческом уровне. Однако ограниченность такой этнической привязки становится все более очевидной по ходу развития конфликта и реконфигурации участвующих в нем сторон.
[43] В ожидании «основной», ранняя нефть из новых каспийских месторождений направляется сегодня по двум альтернативным маршрутам: Баку-Супса (с выходом на мировые рынки через Босфор или трубопроводную сеть Украины) и Баку-Новороссийск (по такой же схеме). После военной ликвидации сецессионистского режима в Чечне устойчиво используются оба маршрута.
