Азербайджан и азербайджанцы

Азербайджанские историко-идеологические построения серьезно нагружены проблематикой конфликта в Нагорном Карабахе и несут отпечаток старого армяно-азербайджанского соперничества за ряд других территорий Закавказья (Зангезур, Нахичевань, Шарур-Даралагез, Эривань и др.). Современная азербайджанская ретроспекция подчеркивает (а) автохтонность азербайджанцев на всех этих территориях; (б) иммиграцию в XIX в. армянского населения как подтверждение его пришлого характера; (в) нахождение этих территорий в составе азербайджанского государства/государств ко времени завоевания Россией (1803–1828). Языковой признак, привязывающий этногенез современных азербайджанцев к истории тюркских миграций в пределы Закавказья (XI–XIV вв.), не создает непреодолимых трудностей для концептуального обоснования азербайджанской автохтонности на Кавказе. Проблема решается в рамках «албанской теории», отражающей процесс культурного и демографического поглощения тюркскими племенными группами местного албанского населения, которое рассматривается как праазербайджанское и, таким образом, предстающее этапом/элементом в формировании азербайджанского народа. Азербайджанская этническая общность возникает в процессе тюркской ассимиляции албанцев и других нетюркских групп, включения их культурного наследия и ареала расселения в комплекс, который составляет историко-культурное своеобразие и соответствующие исконные территории Азербайджана. Существенную роль в азербайджанской исторической картине играет определение национального характера бывших персидских провинций (беглербейств), позже — тюркских ханств Восточного Закавказья, завоеванных Россией в 1803–1828 гг. (включая Эриванское, Нахичеванское, Гянджинское). Эти ханства, а также султанства в границах/зоне влияния Картли-Кахетии (Казах, Шамшадиль) определяются именно как азербайджанские государства или как части азербайджанского государства. Их включение в состав России рассматривается как раздел Азербайджана между Россией и Ираном, превращающий азербайджанцев в разделенный народ. При этом Северный Азербайджан, оказавшийся в составе России, становится объектом имперской политики вытеснения тюркского/мусульманского населения и потворства армянской миграционной экспансии. В частности, меликства Карабаха определяются как осколки албанских государственных образований, арменизированные с помощью России лишь в XIX в. Присутствие в широкой полосе армяно-тюркского соседства в Закавказье памятников армянской культуры (более раннего периода, чем армянские миграции XIX века) или отрицается, или же сами памятники идентифицируются как албанские, то есть принадлежащие культуре праазербайджанского, кавказоязычного населения.

 

Армения и армяне

Армянская картина прошлого концентрируется вокруг общей тюркской угрозы, связанной с исторической экспансией тюркоязычных племенных групп на древних армянских территориях, включая Арцах/Карабах. Со времен государства Арташесидов (Ив. до н. э.) северо-восточные пределы распространения армянского этнического элемента очерчиваются по Куре. По Куре проходит и граница Великой Армении времен Тиграна I с историческим Агванком/Кавказской Албанией. Начиная с XI в. коренное население самой Албании теснится тюркскими миграциями и к XIX в. исчезает с исторической арены. Последними осколками Албании в Закавказье выступают удины, судьба которых иллюстрирует характер трансформации кавказоязычного и христианского Аррана в тюркский и мусульманский Азербайджан. Расселение с XIV в. тюркских массивов кара-коюнлу и ак-коюнлу сопровождается вытеснением самих армян в горные районы Малого Кавказа и разрушением многих памятников армянской культуры. Кульминационными моментами тюркского насилия над Арменией в новейшей истории являются геноцид 1915 года, приведший к уничтожению Анатолийской (Западной) Армении, расширение и/или создание тюркских государств на занятых или контролируемых землях, в том числе в Восточной Армении. Одним из таких политических новообразований в XX в. объявляется Азербайджанская демократическая республика 1918–1920гг., созданная в результате турецкой интервенции. Подчеркивается этнонимическая новация, связанная с присвоением названий «Азербайджан» и «азербайджанцы» тюркским населением/его государственным образованием в Закавказье лишь в 20-годы XX века. Более ранние исторические сюжеты посвящены отрицанию тюркского характера (по языку политической и культурной элиты) государств Восточного Закавказья, присоединенных к России в 1803–1828 годах. Данные государства показываются как персидские провинции с армянским оседлым/коренным и тюркско-курдским кочевым /пришлым населением. Включение Кавказа в состав России оценивается в армянской ретроспекции в целом положительно, однако советское закрепление политических границ Армении в качестве границ Армянской ССР (без Нагорного Карабаха, Нахичевани, Сурмалу, Карса и Ардагана) трактуется как итог советско-турецкого раздела армянских исторических территорий. Армяно-грузинское соперничество вокруг «исторических прав» на Джавахетию и, уже в меньшей степени, на Ворчало, Ардаган и бассейн Чороха, также присутствует как устойчивый сюжет в армянской историко-территориальной ретроспекции.

 

Грузия и грузины

Доминирующей территориальной идеологемой грузинской исторической ретроспекции является представление о границах грузинских государств (уже с VI-IV bb. до н.э. и до времен царицы Тамары) как грузинских национальных/этнических границах. В этом пространственном комплексе актуальными сегодня являются несколько фрагментов, связанных с современными этнополитическими противоречиями. Ведущей темой остаются отношения с Россией как государством, «патронирующим» сепаратизм Абхазии и Южной Осетии. Присоединение грузинских государств/территорий к Российской империи в 1801 -1829 гг. (их фактическое собирание в пределах одного государства) оценивается в грузинской исторической картине в целом негативно. Само «собирание» остается в тени, в центр внимания выносится роль России в общем сокращении национальной грузинской территории. Внутрироссийские/внутрисоветские границы Грузии оказались прочерчены не по кальке былых государственных, исторических границ Грузии, а значительно более скромно, оставляя за пределами Грузинской ССР, в частности, Саингило — в пользу Азербайджана, Лоре — Армении, Джикети и Двалети — собственно России. Москва обвиняется и в уступке Турции в 1921 году Ардагана и Артвина, а также в создании на территории Грузии национально-административных образований Абхазии и Южной Осетии. В применении к абхазскому случаю развиваются две историко-идеологические концепции. Одна из них показывает нынешних абхазов/апсуа в качестве этнической группы, сложившейся в результате широкой иммиграции с конца XVI в. адыго-черкесских племен на территорию нынешней Абхазии, смешавшихся здесь с местным автохтонным картвельским населением (абасги, апсилы, саниги). Переселенцы частью ассимилировали, частью потеснили коренное картвельское население, предки которого — древние колхи — еще в VI в. до н.э. создали первое западно-грузинское государство, включавшее и территорию Абхазии. Другая версия допускает «двуаборигенность» населения Абхазии, признавая абасгов и апсилов предками абхазов, создавшими в I–II вв. в горных районах северо-западной Колхиды (Абхазия) свои княжества. С IV в. вся территория Абхазии входит в состав Лазского (Эгриси) грузинского царства, а с Х в. становится частью единой Грузии, тем самым утверждая историческую принадлежность Абхазского государства именно грузинскому культурному и политическому кругу. Автохтонность абхазов исторически легитимирует их автономию в составе грузинского государства. Для югоосетинского случая в грузинской исторической панораме применяется другой подход, полагающий осетин поздними переселенцами с Северного Кавказа (хронологические варианты от XIV до XIX века) и потому не имеющими прав на национально-территориальную автономию в составе Грузии.

 

Абхазия и абхазы

Абхазская картина акцентирует историю самостоятельной абхазской государственности, длительные процессы ее династического поглощения Грузией, политического поглощения Россией в 1810–1864 и последующего военно-колонизационного сдвига в этническом составе населения территории бывшего Абхазского княжества. Депортации абхазов в 1866–67 и 1877–78 годах открывают возможности для массовой грузинской (мегрельской, сванской) колонизации в пределах Абхазии и постепенного превращения грузин в доминирующую здесь этническую группу. При этом увеличение численности других этнических групп в пределах территории трактуется не как угроза, а скорее, как этнодемографический и политический контрбаланс грузинскому доминированию. Включение Абхазии как автономной республики в состав Грузии в 1931 году влечет за собой дальнейший организованный приток грузинского населения и как следствие — появление концепции о грузинской автохтонности в Абхазии в качестве теории, оспаривающей титульный статус абхазов и утверждающий таковой для грузин уже в качестве коренного населения. Абхазская историко-идеологическая картина отводит как радикальную грузинскую теорию о пришлости абхазов/апсуа, так и «двуаборигенную» концепцию об Абхазии как «древнем очаге совместно созидаемой общей материальной и духовной культуры грузинского и абхазского народов». Грузинская идеологема о колхах и картвельской автохтонности в Колхиде парируется тезисом о «вклинивании картвельских племен в хатто-абхазо-адыгский этнический массив» в 4–3 тыс. до н. э. на территории нынешней Западной Грузии. Сама древняя/средневековая Абхазия утверждается как государственность именно абхазов, князья которых через династические браки с грузинским царским домом некогда объединили Абхазию с Грузией в единое государство. Однако именно продолжительное культурно-церковное и властно-династическое влияние Грузии на Абхазию оказывается почвой для необоснованных грузинских исторических претензий на включение Абхазии в пределы новообразованных грузинских государств — сначала в 1918–20, затем — в 1921/31 и, наконец, в 1991-м, когда новая независимая Грузия простерла свои границы по контуру границ бывших советских республик.

 

[45] Чечня, Ингушетия и вайнахи (чеченцы и ингуши)

В вайнахских историко-идеологических построениях прослеживается адресация различным этническим контрагентам — соседям чеченцев и ингушей, В чеченских картинах прошлого господствует тема вечного сопротивления российской военно-колонизационной экспансии. В радикальной версии развивается мотив «400-летней русско-чеченской войны» и периодически повторяющегося государственного геноцида. В любом варианте чеченского исторического повествования акцентируются события Кавказской войны XIX века и депортации 1944 года. Территориальные идеологемы апеллируют к значительно более древним временам. Общевайнахская ретроспекция показывает автохтонность нахоязычных племен в ареале распространения кобанской археологической культуры, определяя этническую принадлежность ее носителей термином «нахо-кобанцы». Близкая к академическим трактовка содержит положения о миграциях ираноязычных кочевников, формировании смешанного нахо-сарматского, нахо-аланского, населения в равнинной части Центрального Кавказа и иранизации языка части нахов (с V–VII вв.) в его горной полосе (в этот же период начинается картвелизация другой части нахов — цанаров). С XV в. ареал расселения складывающейся чеченской народности вновь включает и предгорные равнины. В современной чеченской ретроспекции оформляется новая идеологема о «древнем чеченском этническом присутствии» на левобережье среднего и нижнего Терека, обосновывающая права на затеречные районы Чеченской республики и Дагестана, — районы, «историческая принадлежность» которых оспаривается терским казачеством. Более радикальные трактовки выходят на пространственную локализацию «древнего нахского расселения от Кубани до Волги», а сюжетные линии некоторых чеченских и ингушских историко-идеологических построений обращаются к великим хуррито-урартским, шумерским и даже этрусским древностям.

Ингушские исторические концепции сосредоточены на теме оспариваемого у Северной Осетии Пригородного района — как исторической колыбели ингушского народа (здесь расположено село Ангушт/Тарское, чье название послужило основой для русской версии этнонима «ингуши»). Развитие сюжетов об исторических правах на Пригородный район, отторгнутого в пользу Осетии в результате депортации ингушей 1944 года, сопровождается общим противопоставлением ингушей как автохтонов Кавказа осетинам как поздним ираноязычным пришельцам. В рамках такой исторической оппозиции поддерживается концепция о нахоязычии до-осетинского населения Центрального Кавказа (носителей Кобанской культуры). Наличие аланских памятников на «спорных территориях» и устоявшиеся в академической науке представления об ареале аланского доминирования заставляет ингушских историков обратиться к теме Алании. Ираноязычие алан — как преобладающая академическая трактовка — отрицается или снимается тезисом о доминирующей роли ингушского этнического элемента в регионально-обширном аланском племенном союзе/государстве домонгольского периода (территория от Лабы до Аргуна). Распространение этой теории иллюстрируется официальным называнием новой столицы Ингушской республики именем полумифического аланского города Магас. Радикальная версия данной теории, развернутая в ингушских историко-идеологических построениях, подходит к отождествлению Алании с ингушским государством: уже сами аланы трактуются как нахоязычная группа, а необходимость объяснить существование ираноязычных осетин заставляет обращаться к тезису об их появлении на Кавказе в качестве переселенной сюда группы «ираноязычных евреев-маздакитов» (VI–VII в. н. э.).

 

Осетия и осетины

Ведущие мотивы осетинских историко-идеологических построений — обосновать культурно-языковую и отчасти политическую преемственность всей последовательности ираноязычных насельников Кавказа от скифов, сарматов и алан до современных осетин. Иранский языковой маркер, связывающий осетин с аланами, используется для обоснования исключительных прав на аланское культурно-историческое наследие в кругу прочих соискателей — тюркоязычных карачаево-балкарцев и кавказоязычных ингушей. Принятие в 1993 году официального названия Республики Северная Осетия с добавкой «Алания» иллюстрирует актуальную идеологическую озабоченность тем, что культурно-историческое преемство осетин в отношении средневековых алан и Алании имеет недостаточное легитимирующее значение для обоснования исторических прав на все территории, входящие сегодня в пределы республики. Утверждение алано-осетинской преемственности (или даже тождества) парирует исторические претензии Ингушетии на «первенство» в Пригородном районе и предлагает контраргументы о значительно более обширных алано-осетинских территориях (от Лабы до Аргуна). Историко-территориальная идеологема об Алании как Осетии адресована тезисам о вайнахском или адыгском историческом доминировании на нынешней территории Северной Осетии в «до-осетинский» период. Однако обладание аланским наследием и отождествление осетин с аланами обостряет вопрос о самой осетинской автохтонности на Кавказе (в академических трактовках аланы фигурируют как кочевники, мигрировавшие на Кавказ не ранее I–II в. н.э.)- В решении этого вопроса различаются два подхода. Первый из них использует классическую «субстратную теорию», опираясь на тезис об этногенезе собственно осетин в пределах Центрального Кавказа, где осетинская народность сложилась в результате ассимиляции пришлыми ираноязычными сармато-аланами местного кавказоязычного населения. Вторая теория развивает тезис об ираноязычии самого кавказского субстрата, сформированного в процессе оседания скифских племенных массивов в ареале расселения носителей кобанской культуры, объявляемых также индоевропейцами (VII–V вв. до н. э.). Последний тезис активно присутствует и в трактовке т.н. «двальской проблемы» — определения этнической принадлежности автохтонного населения в Южной Осетии. То или иное решение этой «проблемы» позволяет обосновывать или оспаривать автохтонный статус осетинской или грузинской групп на данной территории. Включение Осетии в состав Российской империи в конце XVIII в. трактуется положительно, как и вся внутрироссийская истории Осетии. Подчеркивается вхождение и пребывание в составе России неразделенной государственными границами «единой» Осетии, тем самым фокусируются нынешние проблемы осетин как разделенного народа.

 

Черкесия и адыги/черкесы

Адыгская историческая ретроспекция, сохраняя синдо-меотское прошлое и обнаруживая хаттские (иногда и великие хеттские) древности, строится вокруг иных доминирующих сюжетов. Они связаны с прямыми и косвенными последствиями Кавказской войны XIX века: выселением в Турцию и частичной гибелью 9/10 адыгского населения в 18б1–1866 гг., военно-казачьей и гражданской колонизацией обширных территорий Закубанья и черноморского побережья. Признание исторического факта черкесской катастрофы рассматривается как важный правовой, исторический и даже гуманитарный ресурс для обоснования титульного статуса адыгских групп на территориях, где они составляют сегодня меньшинство (Адыгея, Карачаево-Черкесия, Шапсугия), и которые представляют собой лишь осколки некогда обширной Великой Черкесии. Другими фрагментами этой черкесской территории являются нынешние ареалы кабардинского и черкесского расселения. Административно-территориальное и отчасти идентификационное разделение единого адыгского массива на отдельные сегменты также рассматривается как следствие войны XIX века, закрепленное затем в советской национально-государственной композиции: отдельные Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкесия, Адыгея и Шапсугский район (последний — до 1945 г.). Одной из особенностей этой композиции является формирование двутитульных автономий, в которых адыгские группы (кабардинцы и черкесы) оказались объединены с тюркскими (карачаевцами и балкарцами). Нынешнее адыго-тюркское статусное соперничество внутри двух автономий определяет значительность — для соответствующих национальных идеологий — вопросов, связанных с историческими демаркациями этнических территорий и их политическим статусом. Карачаево-балкарцы привязываются в адыгской ретроспективе к тюркским миграциям в пределы адыгских территорий (версии — VIIв. или ХII–ХШвв.). В процессе этих миграций образуются горские общества, «запертые» в ущельях ответной кабардинской реконкистой равнин и предгорий центрального Кавказа (XV–XVI вв.). Крымско-татарская агрессия во второй половине XVI в. обусловливает «становление военно-политического союза» [части] Кабарды и Московского государства (в других версиях — отношений вассалитета и даже присоединения к России). Историческая противоречивость русско-адыгских отношений обостряется в ходе русско-турецкого геополитического соперничества. Инкорпорирование в состав России приводит или к тотальному изъятию (Закубанье), или к постепенному, организованному государством сокращению адыгских территорий в пользу соседних народов. Земли Малой Кабарды отходят в пользу Ингушетии и Осетии, замалкинские и затеречные земли — в пользу казачества, Пятигорье — русских/казаков, верховье Кумы — карачаевцев и, наконец, горнолесная полоса центральной Кабарды — в пользу балкарцев.