Парагвайская революция 1810-1840 гг

Со времени колонизации Парагвай, одна из провинций Рио-де-ла-Платы, отличался значительным своеобразием. Во-первых, на его территории не было найдено никаких богатств, которые бы имели ценность для конкистадоров. Поэтому страна с начала конкисты использовалась как перевалочный пункт, находилась на задворках колониальной империи, ничего в метрополию не вывозила и пользовалась относительной самостоятельностью. Во-вторых, индейское оседлое земледельческое население, представленное племенами гуарани, хотя и находилось на стадии первобытнообщинного строя и матриархата, не истреблялось так, как в Карибском бассейне, и оказало большое влияние на формирование парагвайского нации.

Поскольку в стране не сложилось крупное экспортное хозяйство, испанские конкистадоры основывали здесь сравнительно мелкие земледельческие хозяйства чакры, предназначенные для пропитания самих конкистадоров. Главной рабочей силой в таких чакрах являлись женщины-гуарани, обычно 10-20 работниц на хозяйство, хотя некоторые конкистадоры имели и по 70 работниц. Одновременно из-за оторванности Парагвая от испанского сообщества Америки эти женщины были также наложницами конкистадоров и матерями их многочисленных детей. Родившиеся таким образом метисы, которых в Парагвае по причине почти полного отсутствия чистых потомков испанцев называли креолами, воспитывались матерями-индианками, усваивая не только испанский, но и гуарани, а по достижении совершеннолетия становились самостоятельными владельцами чакр чакареро.

В эпоху господства в Парагвае иезуитов (1610-1767) индейцы были сведены в 30 редукций, в которых миссионеры позаботились о создании экспортного хозяйства, главным образом плантаций йерба-мате, вывозившегося в остальные провинции Рио-де-ла-Платы и почти всю Южную Америку. Миссии составляли отдельное административное образование, возглавляемое отцами-иезуитами, и ко времени изгнания ордена Иисуса из Америки там проживало 90.066 гуарани. На остальной же территории Парагвая по-прежнему преобладали мелкие и средние чакры.

С ликвидацией иезуитского ордена в 1767 г. мелкокрестьянская структура Парагвая даже упрочилась. Уже в 1785 г. испанцы, креолы и метисы, подавляющее большинство которых было именно мелкопарцелльными крестьянами, насчитывали 52.496 человек (72% населения провинции), мулаты и вольноотпущенные негры 6.667 (9%), рабы 3.843 (5%), индейцы 10.000 (13%). Редукции некоторое время еще сохранялись в первозданном состоянии. Но в 1803 г., обосновывая уравнительное давление креольского сообщества на общинную организацию гуарани, советник вице-короля Рио-де-ла-Платы Мигель Ластарриа настоятельно рекомендовал монарху предоставить индейцам свободу, передать им наделы в редукциях в частную собственность, ввести у них патриархат и установить торговлю между ними и испанцами. После всего этого, заключал Ластарриа, мы даже можем покинуть их, но, поскольку вследствие искоренения нынешней общинной системы останутся свобода, собственность и неприкосновенность личности, они никогда не придут к худшему состоянию, нежели то, в котором пребывают сегодня. Идя навстречу этим пожеланиям, король декретировал предложенную реформу во всех 30 бывших иезуитских миссиях, а парцелляция общинной собственности, в свою очередь, ускорила процесс метисации индейцев и их интеграции в креольско-метисное сообщество Парагвая.

Таким образом, за 300 лет колониализма здесь сложилась экономика с преобладанием свободного мелкокрестьянского хозяйства и сформировалось весьма однородное общество как в социальном (в большинстве мелкие крестьяне), так и в этническом отношении (в основном креолы-метисы). Из-за отсутствия в стране крупных латифундий парагвайская буржуазия в сельской местности состояла из плантаторов и скотоводов средней руки, а в главном городе провинции Асунсьоне из торговцев и интеллигенции. В этническом отношении это были испанцы, собственно креолы и метисы.

Как и остальные латиноамериканские колонии, Парагвай тоже испытывал иностранный гнет. Но осуществляла его не столько метрополия, сколько гораздо более крупная и мощная, чем парагвайская, торговая буржуазия Буэнос-Айреса. С одной стороны, парагвайская буржуазия была обречена на тесные отношения с Буэнос-Айресом, через который вывозилась основная часть ее экспорта, с другой посредническая функция столичных купцов позволяла им наживаться за счет парагвайцев.

Однородная крестьянская масса Парагвая по самой своей природе, даже не подозревая о существовании Руссо и других просветителей, тяготела к равенству. Но не формальному, а фактическому. Она испытывала тягу и к демократии. Но в ее подлинном значении как народовластия, суверенитета именно народа, а не горстки богатейших человеков и гражданинов. И с началом Майской революции на Ла-Плате, эта масса безошибочно распознала в либералах (тоже в истинном, а не вульгаризированном значении) Буэнос-Айреса не своего естественного союзника, а своего злейшего и опаснейшего врага.

В 1810 г. парагвайское крестьянство внесло большой вклад в разгром освободительной экспедиции генерала Бельграно из революционного Буэнос-Айреса. В мае 1811 г. оно приняло активное участие в свержении испанских провинциальных властей. Но крестьянство понимало также и то, что при всех торговых противоречиях с Буэнос-Айресом парагвайская буржуазия не могла развиваться без тесных связей со столицей, а значит, была склонна и к сговору с тамошними либералами. Все эти чаяния и страхи порождали в парагвайском крестьянстве жгучую потребность в собственном Робеспьере, каковым и стал выдающийся политический деятель Парагвая Хосе Гаспар Родригес де Франсия (1766-1840).

Он родился в семье артиллерийского капитана и торговца табаком родом из Бразилии, его мать принадлежала к креольской знати Асунсьона. Он получил образование в престижных колледжах францисканцев и доминиканцев, в 1785 г. окончил Кордовский университет, получив степень доктора теологии, и с тех пор предпочитал называться доктором Франсией. После недолгого преподавания латыни и теологии, он многие годы занимался адвокатской деятельностью и одновременно изучал философию Декарта и французских просветителей, в особенности Руссо и Монтескье. Наконец, с 1808 г. доктор Франсия как один из лучших юристов и самых образованных людей Парагвая оказался в руководстве кабильдо Асунсьона.

Первоначальный состав учрежденной в июне 1811 г. правительственной хунты отразил ведущую на данном этапе роль буржуазии: ее возглавил эстансьеро Фульхенсио Йегрос, а Франсия как будущий вождь мелкопарцелльного крестьянства и городских ремесленников стал лишь одним из четырех членов хунты. Между двумя классами парагвайского общества сразу же развернулась борьба по вопросу о статусе провинции и ее отношениях с Буэнос-Айресом. Буржуазия была готова поддержать конфедерацию при условии полного равноправия сторон. В октябре Парагвай подписал соглашение с Буэнос-Айресом о свободе речного судоходства, после чего парагвайская буржуазия, включая Йегроса и нескольких членов правительства, начала склоняться к поддержке столичных либералов. Самостоятельное развитие провинции отстаивали мелкие чакареро.

Пока Буэнос-Айрес позволял свободно вывозить йерба-мате и табак по рекам и дела парагвайской буржуазии шли успешно, ее представители в хунте имели преобладающее влияние. Франсия тем временем держался в тени, дважды выходил в отставку, хотя и вел большую работу по завоеванию поддержки низов. Но в 1812 г. Буэнос-Айрес ввел ограничения на судоходство и обложил парагвайский вывоз таможенными пошлинами и налогами. С этого момента буржуазия начала нести убытки, постепенно утрачивая экономическую и политическую инициативу. Тогда-то и настал час Франсии.

 

Доктор Франсия

Снова оказавшись членом правительственной хунты, доктор Франсия при поддержке народных масс провинций осуществил решительную подвижку власти, добившись к середине 1813 г. высылки из Парагвая наиболее искушенных в политике представителей буржуазии в правительстве, обвиненных в стремлении подчинить страну господству Буэнос-Айреса. Первый в истории Парагвая избранный национальный конгресс в 1813 г. еще сохранил двоевластие, назначив одним правительственным консулом Франсию, а другим Йегроса. Но уже второй конгресс, в котором депутаты на 80% являлись крестьянами, в октябре 1814 г. положил конец двоевластию и установил суверенитет народа (без кавычек), приняв решение о самороспуске конгресса и о возведении Франсии сроком на пять лет в ранг Верховного Диктатора Парагвайской Республики. Любопытно, что за наделение Франсии всей полнотой исполнительной, законодательной и судебной власти проголосовало две трети депутатов, из которых 7/8 представляли сельские районы. Иными словами, наделили Франсию диктаторскими полномочиями именно крестьянские депутаты. Достойна крестьянства и мотивировка решения, ибо депутаты исходили из того, сколь обременительным является для Народа содержание парламента и что заседать в нем приходится в такую пору, когда Сельские Люди посвящают себя... достойному занятию земледелием. Через 2 года Верховный созвал новый конгресс дабы утвердиться на посту пожизненно. И опять же единодушным голосованием всех депутатов, приняв во внимание полное доверие, какое заслужил у Народа гражданин Хосе Гаспар Франсия, конгресс утвердил Верховного в пожизненной должности, постановил распустить конгресс и впредь созывать его лишь тогда, когда Диктатор сочтет это необходимым.

Получив из рук крестьянства неограниченную власть, диктатор до самой смерти в 1840 г. так ни разу и не счел нужным созвать конгресс и посоветоваться с депутатами. Наоборот, он делал все для еще большего укрепления режима личной власти. Почуяв приближение своего конца, буржуазия сделала отчаянную попытку выжить и осуществить термидор, для чего организовала в 1820 г. заговор золотой молодежи, выходцев из ста богатейших семейств, с целью убийства Верховного. Организация заговорщиков была раскрыта и разгромлена: 16 ее главарей подверглись расстрелу, около 300 человек аресту, все их имущество конфискации. Семьи заговорщиков тоже преследовались, а выжившие в ходе репрессий остатки буржуазии Франсия сослал в глухие селения, где они были полностью отстранены от политики и внешнего мира и постепенно доведены до нищеты.

Сетуя на то, что в стране недостает людей, способных выполнять служебные обязанности, Франсия окружил себя послушными исполнителями собственной воли и создал бюрократический аппарат, функционировавший сверху вниз. Его министры финансов и внешних сношений были почти простыми делопроизводителями, чиновники сельских районов не могли ни в малейшей степени отступить от указаний Верховного. Со временем бюрократические структуры вытесняли представительные и в других ветвях власти. В 1824 г. Франсия упразднил выборные кабильдо муниципалитеты. Судопроизводство в провинциях оказалось в руках уполномоченных судей, простых назначенцев диктатора, а при сколь-нибудь серьезных проступках приговор выносился самим Верховным без предварительного следствия, судебного разбирательства, права апелляции и прочих формальностей.

Постепенно на Парагвай опустился и железный занавес, страна, ревностно охранявшая свою независимость от Аргентины и Бразилии, полностью изолировалась от внешнего мира. Многократно сократилась ее внешняя торговля, прекращались дипломатические отношения с другими государствами, церковь была полностью подчинена государству и утратила всякие связи с Ватиканом. Парагвайцам запрещалось не только выезжать из страны, но даже обмениваться корреспонденцией с заграницей. Всякий въезжавший в страну иностранец тщательно допрашивался и в случае возникновения малейших подозрений тут же интернировался. Такая участь постигла, например, известного французского натуралиста Эме Бонплана, который, попав в Парагвай, несмотря на протесты многих правительств Европы и Америки, смог покинуть страну лишь 9 лет спустя.

Помимо аппарата чиновников большую роль в жизни страны играли репрессивные органы. После заговора 1820 г. в армии не осталось офицеров старой школы, их заменили выходцы из низов, готовые выполнять любые приказы Верховного. Тайная полиция сплела в обществе такую широкую сеть осведомителей, что у очевидцев складывалось впечатление, будто одна половина парагвайцев следит за другой. Кроме того, в стране не издавались газеты и книги, а для проезда из одной части страны в другую требовались специальные пропуска.

Сделаем в этом месте изложения паузу, чтобы отметить важный момент. Итак, не только во всей Латинской, но и в Америке в целом невозможно сыскать страну, которая бы лучше Парагвая отвечала критериям американского пути (ведь на юге США господствовало рабовладельческое плантационное хозяйство). Как нигде более также, парагвайское крестьянство сыграло в революции выдающуюся роль. Потому эта революция, как никакая другая в Ибероамерике, должна была бы отвечать всем канонам якобинской схемы и породить самые-самые буржуазные результаты. Тем не менее реальные ее плоды, как отчасти уже видно из рассмотренных итогов, оказались абсолютно другими.

Это расхождение между постулатами общей теории буржуазных революций и реальной практикой в Парагвае обусловило серьезные разногласия между учеными и в оценке парагвайской революции. Ведь в уже рассмотренных деяниях революции явно проступают бескомпромиссная революционность, а также искренний и глубокий демократизм. Потому многие историки характеризовали режим Франсии именно как революционно-демократическую диктатуру. Но М.С. Альперович выстроил концепцию войны именно на якобинской схеме, а она требовала искать в революции разрушение феодализма или его остатков. Поскольку в Испанской Америке искоренение латифундизма состоялось только в Парагвае, то, по мнению ученого, именно в деятельности парагвайского диктатора особенно отчетливо и наглядно проявились... черты освободительного движения американских колоний Испании. Так парагвайская революция оказалась своеобразной незавершенной буржуазной революцией сверху. Поскольку тезису о самой-самой буржуазной революции в Парагвае слишком очевидно противоречит реально возникший из нее общественный строй, то главную черту этого строя тотальное подчинение государству всех сфер жизни парагвайского общества пришлось назвать неким проявлением своего рода этатистской тенденции (курсив наш. Н.М.).

 

Сформулируем неудобные вопросы заново. Какой строй вырос из парагвайской революции? Какой характер имела революция? И что это за своего рода этатистская тенденция там и тогда, где и когда буржуазные революции обеспечивали переход к капитализму свободной конкуренции с его государством в роли ночного сторожа?

Подчеркнем лишь те черты общественного строя Парагвая, которые имеют существенный характер и признаются всеми историками, включая самого М.С. Альперовича.

В результате революции в Парагвае был установлен государственный контроль и даже монополия во внешней торговле. Внутри страны частная торговля была низведена до уровня городского базара, а остальные звенья обмена и распределения также огосударствлены. Государство диктовало цены, создавало свои магазины, нормировало отпуск дефицитных товаров и бесплатно распределяло среди бедняков скот, одежду, продовольствие, домашнюю утварь и т.п., чтобы подтянуть их к среднему уровню. Иными словами, торговая политика Верховного была полной противоположностью принципу свободы торговли.

Все ученые отмечают тотальное вмешательство государства в производственную сферу. Оно воплотилось, во-первых, в создании государственного сектора, занявшего ключевые позиции во всех отраслях. В сельском хозяйстве широко известны 64 эстансии родины крупные государственные скотоводческие хозяйства, вроде совхозов в бывшем СССР, обеспечивавшие страну мясом, кожевенным сырьем и т.д. В обрабатывающей промышленности создавались казенные мануфактуры. Кроме того, непосредственная хозяйственная деятельность государства проявилась в крупномасштабных общественных работах по строительству и обустройству городов, мостов, железной и шоссейных дорог, каналов и т.п. (Кстати, на государственных предприятиях и общественных работах трудились не столько наемные рабочие, сколько негры-рабы и особенно заключенные, быть может, тоже враги народа). Во-вторых, мелкий крестьянский и ремесленный секторы также находились под жестким контролем государства, которое устанавливало, сколько, чего и почем производить, а качество в изготовлении изделий стимулировало в том числе и репрессивными мерами (доктор Франсия любил лично посещать воскресные ярмарки в Асунсьоне, проверяя цены и качество товаров).

Все ученые отмечают радикальнейшую аграрную реформу правительства Франсии. Она, во-первых, состояла в экспроприации владений церкви и монашеских орденов, всех испанских и почти всех креольских помещиков, в национализации конфискованных и бывших королевских земель в Парагвае (а это едва ли не 98% территории страны). За счет части национализированного фонда создавались государственные хозяйства. Другая его часть предоставлялась безземельным и малоземельным крестьянам в бессрочную аренду за символическую плату, но с обязательством возделывать арендуемые участки, в том числе засевать культурами, какие указывало государство, и без права продажи полученной земли. (Это очень напоминает аграрную реформу в России по Декрету о земле 1917 г.).

Скудные, но равные материальные условия жизни парагвайцев дополнялись духовным равенством. Парагвай первым в Латинской Америке ввел обязательное и бесплатное начальное образование, Франсия проявлял заботу о строительстве школ и материальном обеспечении учителей. И современники свидетельствовали, что в Парагвае крайне редко можно было встретить мужчину, не умеющего читать и писать. Но дать большего всем государство было не в состоянии, а более высокий уровень образования для некоторых нарушал равенство и увеличивал число диссидентов. Видимо, поэтому Франсия и ликвидировал в 1822 г. все среднее и высшее образование в стране.

Таким образом, в Парагвае времен доктора Франсии утвердилась не свобода торговли и предпринимательства, а ее прямая противоположность тотальное огосударствление и торговли, и производства, т.е. то, что еще недавно имело место в нашей стране и называлось Административно-Командной Системой. Фундамент общественных отношений Парагвая составляла не буржуазная частная собственность (каковая практически исчезла), а ее противоположность общенародная, государственная собственность. Даже когда часть ее отдавалась в бессрочную аренду мелкокрестьянскому и кустарному сектору, она и тогда оставалась под неусыпным контролем государства. Полностью огосударствленной оставалась и финансовая сфера страны. Вольнонаемный труд, конечно же, использовался и в Парагвае (как использовался он в любой стране реального социализма), но основу трудовых отношений составлял все же не он, а труд самостоятельных крестьян и ремесленников, негров-рабов и заключенных (кстати, труд рабов и заключенных в идеальном государстве не исключал Томас Мор, а место ГУЛАГа в трудовых свершениях сталинских пятилеток общеизвестно).

Словом, во всем Новом Свете конца XVIII-начала XIX вв. аналог экономическому строю, созданному парагвайской революцией, можно найти только в государственном плантационном хозяйстве на Гаити во времена Дессалина. Но зато в XX в., несмотря на столетнюю дистанцию, его существенные черты просматриваются повсюду, где процветал реальный социализм. Иными словами, своего рода этатистская тенденция на самом деле не только не являлась особенно отчетливым и наглядным проявлением черт освободительного движения американских колоний Испании, но, даже наоборот, не имела ничего общего с капиталистической рыночной экономикой, создававшейся преобразованиями в других странах Ибероамерики, являясь ее отрицанием и прямой противоположностью.

Напротив, та общественно-политическая надстройка, которая, по мнению М.С. Альперовича, не только не имела ничего общего с демократией, но и являлась ее противоположностью и отрицанием, в действительности представляла собой демократию в ее самом что ни на есть подлинном значении. Ведь демократия это власть народа, и ее конкретное выражение зависит от устанавливающего ее народа, от того, как данный народ понимает народовластие. Выше отнюдь не случайно заострялось внимание на том факте, что возвело к власти и наделило Франсию чрезвычайными полномочиями именно парагвайское крестьянство, считавшее непозволительной роскошью для народа содержать парламент и заседать в нем во время посевной и уборочной страды. Крестьяне же вообще, как очень тонко подметил Маркс на опыте Франции середины XIX в., тем и отличаются от буржуазии, что они неспособны защищать свои классовые интересы от своего собственного имени, будь то через посредство парламента или через посредство конвента. Они не могут представлять себя, их должны представлять другие. Их представитель должен вместе с тем являться их господином, авторитетом, стоящим над ними, неограниченной правительственной властью, защищающей их от других классов и ниспосылающей им свыше дождь и солнечный свет. Политическое влияние парцелльного крестьянства в конечном счете выражается, стало быть, в том, что исполнительная власть подчиняет себе общество (курсив мой. Н.М.). Конечно, наверное, не одно только крестьянство обладает подобными свойствами. Но сходство режима доктора Франсии, созданного не столько Верховным, сколько самим крестьянством, с реальным социализмом при Сталине, Мао, Ким Ир Сене и др., вероятно, указывает на то, что иным социализм и не мог быть в крестьянских странах, во всяком случае пока они таковыми оставались.

В свете сказанного гораздо отчетливее проступает теперь та грань, которая делает Франсию тираном для историков либерального направления и демократом для марксистов. Ибо первые, говоря об отсутствии в Парагвае демократии (народовластия) и о страданиях народа, понимают под этим народом горстку человеков и гражданинов, т.е. буржуазию. Вторые же, не отрицая диктаторской формы режима, говорят о защите им интересов совсем другого народа народа без кавычек, подавляющего большинства населения.

Таким образом, парагвайская революция имела своей главной движущей и руководящей силой мелкопарцелльное крестьянство. Она утвердила в стране общественный строй, покоившийся не на свободе торговли и предпринимательства, а на огосударствлении торговли и производства, не на буржуазной частной собственности, а на собственности государственной в сочетании с собственностью мелких крестьян и ремесленников, не на формальном, а на фактическом равенстве парагвайцев. В качестве надстройки над этим обществом была возведена не буржуазная республика (или конституционная монархия), а тоталитарная диктатура, подавлявшая личность отдельного человека и гражданина в интересах большинства. Стало быть, такая революция не может называться не только самой-самой буржуазной, но и буржуазной вообще. Скорее всего, парагвайская революция являлась подлинно народной, демократической, а выросший из нее общественный строй разновидностью крестьянского реального социализма.

Отсюда вытекает и вывод об отношении революционной демократии к буржуазному либерализму. Режим доктора Франсии умер вместе с ним в 1840 г., но созданный революцией общественный строй с некоторыми косметическими изменениями сохранялся вплоть до 1870 г. Однако же на протяжении всех 56 лет (1814-1870) парагвайский революционный демократизм ни разу и ни в малейшей степени не проявил тяготения к буржуазному демократизму и либерализму, а также к общественным отношениям последовательно буржуазного характера. Напротив, народ Парагвая был весьма доволен своим существованием, боялся, но и чтил Верховного, а потом и его последователей, а главное был готов на величайшие жертвы, чтобы защитить созданный строй от посягательств именно буржуазных либералов как своих, так и соседних государств. И потому, чтобы осуществить экспорт собственно буржуазно-либеральной революции в Парагвай и вернуть его на столбовую дорогу развития Латинской Америки, либералам двух южноамериканских гигантов, Аргентины и Бразилии, пришлось уничтожить в войне 1864-1870 гг. от 3/4 до 6/7 населения страны, включая и мальчиков старше 12 лет.

 

Тема 6. Содержание, характер и движущие силы войны за независимость

Социально-экономическое содержание национально-освободительных революций в Латинской Америке.

Движущие силы и характер революций. Диалектика напионально-освободительной и классовой борьбы в революциях 1810 1826 гг.

Соотношение общеконтинентального, регионального и национального в освободительных революциях 1810-1826 гг.

Итоги и всемирно-историческое значение национально-освободительных революциях в Латинской Америке.

 

В результате испанской и португальской колонизации осуществлялись не только грабежи. Как и повсюду в Новом Свете, ибероамериканские колонии с самого начала создавались как сырьевая периферия Европы, и с помощью европейских капиталов в них складывались экспортные отрасли хозяйства, основанные на передовых для того времени технических, организационных и прочих достижениях. Доходы этих отраслей, в свою очередь, стимулировали появление хозяйств, поставлявших в экспортные центры всевозможные товары из самых отдаленных уголков колоний, способствовали тем самым и формированию внутреннего рынка.

Точно так же принципиально одинаковыми во всей Америке являлись механизмы ограбления колоний метрополиями, покоившиеся на системе меркантилистских ограничений. Потому нигде в Новом Свете колониальный режим не сводился лишь к политической зависимости, а составлял и базис, и надстройку колониального общества. Его разрушение, следовательно, являлось разрушением меркантилистской основы всей системы производственных отношений и охранявшей ее надстройки, т.е. политической революцией. Следовательно, одним только уничтожением колониализма все освободительные войны в Америке трансформировали как базис, так и надстройку и потому заслуживают оценки как революции, даже если бы только этим и ограничились.

 

В основе латиноамериканских освободительных революций лежали не сами по себе события в метрополиях или влияние новых ведущих держав мира, а не менее объективный, чем в Америке Северной и других буржуазных колониях, процесс роста производительных сил, ускоренный в особенности со второй половины XVIII в., и обострения на этой почве их конфликта с колониальной системой меркантилистских ограничений. Бреши, пробивавшиеся, расширявшиеся и множившиеся в колониальных редутах в течение всего XVIII в., были результатом не только могущества иностранной, в первую очередь английской, торговли, но также и рвавшегося ей навстречу товарного производства в ибероамериканских колониях. Это двойное давление, извне и изнутри, образовывало молот и наковальню, которые именно совместными усилиями сокрушили в конечном счете иберийский колониальный режим.

Какова социально-экономическая природа этого внутреннего давления? Автор далек от утверждения, будто Латинская Америка сразу же превратилась в капиталистическую, едва лишь на ее берега ступила нога конкистадора. Чтобы стать господствующим общественным отношением, выплеснувшемуся в Америку европейскому, а потом и не помнящему родства креольскому капиталу предстояло еще слишком многое там искоренить, истребить, испепелить и слишком многое построить. За 300 лет колониальной эпохи в этой области, конечно, удалось достичь многого. Однако доделывать предстояло еще так много, что не только война за независимость, но и либеральные революции второй половины XIX в. занимались серьезными преобразованиями буржуазного характера.

Главные направления преобразований в надвигавшейся войне за независимость заключались в решении двух разных, но взаимосвязанных комплексов задач. Во-первых, рост товарности колониальных экономик поставил задачу интеграции Ибероамерики в новую систему мирового хозяйства, выстраивавшуюся на фундаменте краеугольного принципа политэкономии либерализма свободы торговли и предпринимательства. В качестве же основного препятствия такой интеграции разрушению подлежал колониальный режим с его меркантилистскими монополиями, запретами, ограничениями, регламентациями, налогами.

Второй комплекс задач в самом общем виде состоял в том, чтобы всю совокупность социально-экономических отношений Латинской Америки привести в соответствие с той же свободой торговли и предпринимательства. Это предполагало глубокую перестройку всей совокупности общественных отношений, и прежде всего тех, которые сложились вокруг таких из главных факторов производства, как земля и труд.

Относительно первого из названных факторов производства земли буржуазные задачи войны за независимость состояли в том, чтобы устранить помехи превращению ее в товар. В этой связи упразднению или максимально возможному сокращению подлежали формы неотчуждаемого землевладения церковные и монастырские владения, майорат и общинные земли. Наряду с приватизацией громадных массивов неосвоенных королевских земель, отмена неотчуждаемости владений означала бы складывание более или менее полноценного рынка земли или, иными словами, превращение всей или, по крайней мере, значительной части земельной собственности в частную собственность буржуазного типа, при которой земля является свободным объектом всякого рода экономических сделок (отчуждения, продажи, дробления, дарения, сдачи в аренду и т.п.). А такое содержание буржуазных аграрных преобразований не только не предполагало разрушения феодального латифундизма, а наоборот, было немыслимо без существенного увеличения числа и размеров частных земельных владений.

Что же касается задачи формирования нормального рынка труда, т.е. рынка не просто свободной наемной (каковая всегда имелась), а достаточно многочисленной и дешевой рабочей силы, то и в этом вопросе основное препятствие развитию капитализма состояло не в феодальном латифундизме, а в неосвоенных королевских землях, которые вместе с землями индейских общин и редукций все еще оставались народной собственностью и обеспечивали миллионам людей вполне удобное, по их понятиям, и независимое существование. Без экспроприации общинников и мелких нелегальных землепользователей ни развитое товарное производство, ни развитое товарное обращение еще не делали капитал господствующим производственным отношением, и по этой причине ему приходилось широко применять принудительный труд. Буржуазным революциям предстояло довершить так называемое первоначальное накопление хорошо известными по Европе методами, а именно: насильственной экспроприацией непосредственных производителей и их принуждением к наемному труду законами о бродяжничестве. Тем самым и в данном вопросе буржуазной революции предстояло не уничтожать, а наоборот развивать и далее феодальный латифундизм, многократно увеличивая число и размеры крупных частных владений.

Проделанный анализ социально-экономических противоречий в колониях и вывод о двуедином комплексе надвигавшихся изменений не оставляют места идиллическим картинам креольско-индейско-негритянского братства в войне за независимость и подсказывают существование в реальной действительности Ибероамерики начала XIX в. совсем другой, куда более сложной композиции противоборствовавших сил. Кто же с кем и за что боролся в войне за независимость?

В качестве объективных задач войны за независимость искоренение колониального режима, включение в новую систему мирового хозяйства на основе свободы торговли и предпринимательства, а также трансформация всей совокупности общественных отношений отвечали в наибольшей мере интересам креольских латифундистов. Это объяснялось самим их положением в колониальном производстве, которое в течение 300 лет развивалось в тесной связи с Европой, к началу XIX в. переросло отведенные ему колонизаторами рамки и для дальнейшего роста нуждалось в свободном выходе на мировой рынок. Правда, латифундистам, связанным с внутренним рынком колоний (а многие из них являлись и владельцами мануфактур), свободная конкуренция в пределах мирового хозяйства внушала и опасения за судьбу местных мануфактур и ремесел. Однако же латифундистам ведущих, сырьеэкспортных отраслей экономики такая конкуренция не сулила ничего, кроме заманчивой перспективы быстрого процветания за счет сравнительных преимуществ климата, изобилия, дешевизны и девственного плодородия земли в Новом Свете.

Креольская верхушка оказалась достаточно образованной, чтобы уловить едва наметившуюся тенденцию мирового развития, определить место своих стран и просчитать свои выгоды в будущем мировом порядке. Это оказалось возможным благодаря не поверхностному знакомству с протестантской этикой, а весьма глубокой проработке трудов физиократов и Адама Смита, в том числе в Экономических обществах друзей страны. Потому идеи либерализма, очертившие контуры грядущего международного разделения труда, были для креольской верхушки не очередной модой, вроде сюртука, а готовой программой действия.

По мере роста экономического могущества быстро возрастала и организованность креольских латифундистов, особенно со второй половины XVIII в., когда возникли отраслевые корпорации, генеральные хунты и новые консуладо. Все это увеличило вес и влияние креольской верхушки, позволяя ей реализовывать свои интересы, даже если в итоге повышалась социальная напряженность и вспыхивали массовые восстания низов.

Все сказанное позволяет заключить, что в лице креольских латифундистов буржуазное освободительное движение находило не отдельных диссидентов, готовых возглавить борьбу народа-революционера, а такого же своего адекватного инициатора и гегемона, каким в Европе выступала, видимо, промышленная буржуазия. Иными словами, надвигавшаяся буржуазная революция была именно революцией латифундистов и для латифундистов. Поскольку же перестройка общественных отношений на принципах свободной конкуренции (свободы торговли и предпринимательства) неизбежно вела к ухудшению положения низов и обострению социальных противоречий, то для такой буржуазной революции идеальной движущей силой являлось колониальное ополчение, чью ударную силу составляли опять-таки руководимые латифундистами вооруженные отряды.

На первом, самом откровенном, этапе войны за независимость (1810-1815), когда параллельные потоки народной борьбы либо не успели еще, либо не смогли вовсе замутить освободительную борьбу креольской верхушки Ибероамерики, наиболее четко проявляется направленность революционных преобразований. Во всех рассмотренных случаях креольская верхушка не только проявила понимание стоящих перед обществом задач и решимость в их выполнении, но еще и реально осуществила широкий комплекс экономических, социальных и политических преобразований. И везде она руководствовалась при этом рецептами классически буржуазной доктрины либерализма. Этим же она очертила контуры чисто буржуазной революции, которые в самом общем виде представляли собой следующее:

1. Снятие меркантилистских оков с торговли и производства и утверждение свободы торговли и предпринимательства.

2. Разрушение посредством отмен, приватизаций, экспроприаций, борьбы с бродяжничеством и т.д. старых форм поземельных, трудовых и товарно-денежных отношений и их замена новыми буржуазной частной собственностью (рынком средств производства), рынком наемной рабочей силы и денежным рынком (кредитно-финансовой системой). Иными словами, осуществлялась закладка основополагающих конструкций в фундамент рыночной экономики.

3. Разрушение старого сословного общества и его замена обществом гражданским.

4. Низвержение старой деспотической власти и построение правового государства.

Окончательные итоги войны, то есть уже после завершения второго этапа (1816-1826), не нарушили выявленных направлений преобразований ни в одной стране Латинской Америки (за исключением только Гаити и Парагвая, а также остававшихся до 1898 г. колониями Кубы и Пуэрто-Рико). Стоит особо подчеркнуть, что нигде латиноамериканские революционеры не проявили якобы присущую буржуазии трусость, непоследовательность и т.п. или якобы тождественные либерализму излишнюю терпимость, снисходительность, вредное попустительство. Совсем напротив, нигде они не стесняли себя в выборе средств и ради быстроты, полноты и чистоты воплощения либеральной доктрины, ради торжества цивилизации и, разумеется, своих классовых интересов не останавливались ни перед чем - ни перед принесением в жертву территориальной целостности и суверенитета своих стран, ни перед применением революционного насилия и массовым кровопролитием, даже если это грозило ответным насилием со стороны патриотически настроенной части верхов или народных масс, а то и расправой с радикал-реформаторами.

Таким образом, проделанный анализ полностью подтверждает принципиальную правоту ученых-первопроходцев М.С. Альперовича, И.Р. Григулевича, В.И. Ермолаева, Н.М. Лаврова, С.И. Семенова, А.И. Штрахова и других, доказывавших, что война за независимость Латинской Америки являла собой не только антиколониальную, но и буржуазную революцию. В то же время полученные результаты несколько расходятся с оценками старших коллег главным образом в трех частных, но важных вопросах о церкви, латифундизме и главной движущей силе.

У этих предшественников война за независимость была по своим историческим задачам антифеодальной. И ее главной движущей силой... были народные массы, невзирая на то, что им крайне редко удавалось поставить в повестку революции вопрос о конфискации латифундий и проведении других демократических преобразований, а также несмотря и на то, что наиболее отсталые слои подчас не видели разницы между испанскими колонизаторами и креольскими землевладельцами и что в отдельных случаях они даже сражались на стороне испанцев. Однако, поскольку война не привела к коренной перестройке социально-экономической структуры стран Испанской Америки, поскольку крупное землевладение в основном осталось в неприкосновенности, латифундисты и католическая церковь полностью сохранили свои позиции и поскольку большая часть крестьянства продолжала подвергаться жестокой эксплуатации, а индейцы и негры при помощи имущественного и образовательного цензов... фактически лишались политических прав, то она носила, по существу, характер незавершенной буржуазной революции.

Во-первых, о позициях церкви. Разумеется, в период консервативного отката буржуазных революций (30-60-е гг. XIX в.) почти везде в Латинской Америке церкви и монашеским орденам было возвращено многое, хотя далеко не все из отнятого революционерами. Но это никак не опровергает того факта, что позиции церкви и монашеских орденов в войне за независимость все же были подорваны.

Во-вторых, полученные результаты позволяют уточнить, что в войне за независимость крупное землевладение (латифундизм) не просто в основном осталось в неприкосновенности, а весьма и весьма выросло и по числу и по размерам хозяйств за счет деления майоратов, скупки конфискованной церковной и монастырской собственности, распродажи государственных и даже муниципальных земель, разграбления земель индейских общин и редукций. Но именно ради этой коренной перестройки социально-экономической структуры, и в частности радикальной буржуазной аграрной реформы, а не ради некой конфискации латифундий и других демократических преобразований задумывалась и вершилась война за независимость и прежде всего в этом, а не в некой антифеодальной направленности состоял ее буржуазный характер.

В-третьих, анализ характера социально-экономических преобразований ясно показывает, что они осуществлялись не народом, но против него. Конституции, отстранившие от участия в политике имущественными цензами громадное большинство населения, тем самым недвусмысленно очертили портрет того человека и гражданина и состав того народа, которыми и для которых вершилась война за независимость.

Совершенно очевидно, что лозунги французской революции, откровенно заимствованные латиноамериканскими революционерами, воплотились в странах Латинской Америке не совсем или совсем не по-французски. Полученные результаты исследования, конечно же, могут быть использованы и для того, чтобы во имя мнимой универсальности якобинского представления о буржуазной революции снова объявить свершения войны за независимость не совсем или совсем не буржуазными и вернуться к креольскому сепаратизму, как у В.М. Мирошевского. Однако проделанный в работе анализ подсказывает иное направление мысли.

В крохотной (по сравнению с Америкой) Западной Европе капитализму и либерализму крупно повезло в том, что грязную работу за них раскрестьянивание и борьбу с бродяжничеством успел проделать абсолютизм. В сумме с привычкой считать истинным, настоящим только сделанное в Европе это обстоятельство, видимо, и создает иллюзию о тождестве объективной потребности капитализма вообще не с раскрестьяниванием, а с конфискацией латифундий, либерализма вообще не с жесточайшим насилием над народом, а с излишней терпимостью, снисходительностью, вредным попустительством, а наибольшего успеха буржуазной революции вообще с осуществлением народными массами разрушения феодализма и других демократических преобразований. Между тем на огромных просторах Нового Света абсолютизм не только не сумел сам обеспечить необходимые капитализму условия, но еще и активно мешал их осуществлять местной буржуазии, особенно в индейском вопросе. Потому ради торжества идей того же либерализма и развития того же капитализма буржуазным революциям в Латинской Америке, их руководящей (латифундистам) и главной движущей силе (креольскому ополчению) все пришлось делать самим и таки вымарать руки и грязью и кровью.

Иными словами, для конкретных условий Латинской Америки XVIII - XIX вв. осуществленные в войне революционные преобразования, несомненно, были адекватны и капитализму, и либерализму, и буржуазной революции. Потому уже в этом пункте полученные результаты исследования позволяют говорить об уязвимости прежнего представления о буржуазной революции, выстроенного на опыте Франции (или Европы). Ведь беря явление в привязке к условиям Европы и по существу игнорируя отличие от них условий других стран и континентов, такой подход вынуждает проводить различие там, где в действительности имеет место тождество. То есть вместо того чтобы увидеть, как по-разному проявляет себя в разных условиях один и тот же феномен, он заставляет в различных проявлениях этого феномена видеть различные феномены.

Точно так же не адекватна реальной буржуазной революции народническая часть якобинского определения, представляющая народные массы главной движущей силой революции, а социальные завоевания, вырванные у буржуазии или навязанные ей самим народом, некой объективной потребностью самого капитализма. Проделанный в работе анализ параллельных потоков освободительного движения борьбы индейцев, негров-рабов, мелкопарцелльного крестьянства и городских низов подсказывает ряд соображений принципиального характера. Можно согласиться с мнением ученых старшего поколения о том, что могучим стимулом для возникновения массовых движений низов являлись социальные противоречия внутри колониальных обществ. Однако следует подчеркнуть, что их обострение с особой очевидностью наметилось со второй половины XVIII в. и было связано с реформами по либерализации торговли и невиданным взлетом товарного производства.

Непосредственными причинами возникновения крупных социальных движений являлись разворачивавшееся обезземеливание индейцев в результате наступления латифундий на общинные земли, начинавшаяся ликвидация народной собственности в ходе бурной приватизации реаленговых земель и, как результат, активизация походов в пустыню, умиротворение кочевых индейских племен, массовая экспроприация нелегальных землепользователей, свободных охотников на одичавший скот и т.д., а также законы по борьбе с бродяжничеством и резкое ужесточение режима рабского и всякого иного труда.

Большинство массовых народных движений Латинской Америки, несомненно, обнаружило в себе бескомпромиссную революционность, т.е. готовность бороться против социального, национального и религиозного гнета любыми, в том числе насильственными средствами, искренний и глубокий демократизм, выражающийся в последовательной и самоотверженной защите интересов трудящихся масс, веру в необходимость социалистического переустройства общества или как минимум экономическое равенство, т.е. те признаки, которые упоминавшиеся в работе В.А. Дьяков и В.Я. Гросул считали универсальными для революционного демократизма (включая и Латинскую Америку). И в этом качестве массовые социальные движения низов, конечно же, оказывали воздействие и на войну за независимость Латинской Америки, в том числе вносили свой вклад и в ее конечные результаты.

Тем не менее конкретное содержание социально-экономических и политических преобразований в войне за независимость, сама природа социальных противоречий в латиноамериканских обществах и обусловленные ими расклад сил и характер их столкновения вынуждают к определенным коррективам общепринятой схемы, в соответствии с которой массовые социальные движения низов считались обреченными на роль лишь вспомогательного момента самой буржуазной революции, на то, чтобы плебейским способом разделаться с врагами буржуазии (К. Маркс и Ф. Энгельс), а революционный демократизм неизбежно испытывал тяготение к буржуазному демократизму и либерализму, а также к борьбе за установление общественных отношений последовательно буржуазного характера (В.А. Дьяков).

Во-первых, неуместны, на наш взгляд, попытки отождествлять социальные движения, будь то индейцев, негров-рабов или мелкопарцелльного крестьянства и городских низов, с войной за независимость (или ее назреванием). Ибо война имела четкие хронологические границы, между тем как социальные движения, не меняя своего качества, происходили всегда не только до и во время, но и много позже завоевания независимости.

Во-вторых, соглашаясь с исследователями старшего поколения в том, что народные массы участвовали в войне за независимость, оговоримся, что иного выбора у них и не было. Хотя бы потому, что ни национальные революционеры, ни роялисты широкими принудительными мобилизациями населения в воевавшие армии и жестокими карами уклонявшихся, дезертиров и их семей не позволяли народным массам оставаться в стороне. Уже только по одной этой причине тот факт, что именно широкие слои трудящегося населения... вели вооруженную борьбу, одерживали победы и гибли на полях сражений или при труднейших переходах через горы (М.С. Альперович, В.И. Ермолаев, И.Р. Лаврецкий, С.И. Семенов), нельзя считать достаточным основанием для их характеристики как главной движущей силы могучего народного движения за независимость. Ведь как минимум то же самое можно сказать и о противостоявшем ему целых 16 лет роялистском движении.

В-третьих, даже если абстрагироваться от рекрутских наборов и концентрировать внимание лишь на социальных интересах как побудительных мотивах вовлечения масс в войну за независимость, то и тогда приходится признать, что низы отнюдь не собирались подчинять собственные интересы интересам инициатора и гегемона войны за независимость или его противникам. Поскольку именно социальные интересы, а не общенациональные ценности, являлись определяющей константой массового поведения, то племена кочевников, индейское общинное или свободное мелкопарцелльное крестьянство, ремесленники, негры-рабы и т.д. ради достижения своих интересов могли сражаться и на стороне национальных революционеров (Мексика 1810-1815 гг.), и подавлять национально-освободительную революцию под лозунгами реставрации колониального прошлого (Венесуэла 1810-1815 гг., Гаити 1791-1801 гг.), и громить креольских революционеров вкупе с роялистами под самостийными флагами (Ла-Плата 1810-1835 гг.). Впрочем, даже в тех случаях, когда низы сражались под знаменами независимости, это никак не мешало им расправляться не с врагами буржуазии, а с буржуазией в целом, в том числе и даже прежде всего с креольской буржуазией гегемоном войны за независимость. Однако же наибольшего успеха в реализации социальных требований народные движения добивались отнюдь не тогда, когда они сливались или развивались параллельно с борьбой буржуазных национал-революционеров, а прежде всего тогда, когда они обрушивались на класс-гегемон буржуазной революции под какими угодными флагами. Так, в Мексике в 1810-1815 гг. крестьянство, несмотря на национальные знамена в руках Идальго и Морелоса, вершило расправу над креольскими помещиками и даже толкнуло их в лагерь роялистов. Тогда же в Венесуэле льянеро, а в Новой Гранаде индейские крестьяне оказали большую помощь в разгроме национал-революционеров. На Ла-Плате крестьянская монтонера делала то же самое под самостийными флагами. Но зато именно в этих случаях в конечных итогах войны за независимость присутствует хотя бы наделение землей рядовых бойцов освободительных армий, чего не было в других странах. Стоит также сравнить итоги войны за независимость в Венесуэле, где вандейские негры-рабы в 1810-1815 гг. восстали в тылу у освободителей с лозунгом «Да здравствует Фердинанд VII!», но в 1816 г. таки вырвали себе у национал-революционеров декрет о свободном чреве, с результатами революции в Бразилии, где негры-рабы не только не помешали, но и помогли своим фазендейро черными батальонами быстро завоевать независимость и, как результат, дождались аналогичного декрета лишь в 1870 г.

В-четвертых, ни одно из рассмотренных массовых социальных движений в Латинской Америке ни в малейшей степени не проявило тяготения к буржуазному демократизму и либерализму. Но зато в борьбе и кочевых племен, и индейцев-общинников, и даже мелкопарцелльного крестьянства и городских низов можно обнаружить бесчисленное множество случаев враждебного отношения к буржуазному либерализму, вплоть до поголовного физического уничтожения носителей либеральной идеологии (например, в кампании национальной мести 1804 г. на Гаити). И объясняется это тем, что и походы в пустыню, и разрушение общинного землевладения, и экспроприация народной собственности у миллионов мелких нелегальных землепользователей или охотников на одичавший скот, и стремление оттянуть или растянуть во времени отмену рабства негров ради экономической целесообразности, и законы против бродяжничества и общее ужесточение режима труда, словом, все то, что вызывало обострение социальных противоречий и массовые восстания и движения, в условиях Латинской Америки исходило именно от буржуазного либерализма и составляло главное социально-экономическое содержание трансформации общественных отношений в ходе войны за независимость.

Наконец, нигде в Латинской Америке ни кочевые племена, ни индейцы-общинники, ни негры-рабы, ни даже мелкопарцелльные крестьяне и городские ремесленники не предоставили доказательств того, что массовые революционно-демократические движения боролись за общественные отношения последовательно буржуазного характера. Вполне возможно, что для условий Европы, не знавшей длительного существования ни огромных пространств, населенных только кочевыми племенами, ни очагов народной свободы, подобных империи Сантоса Атауальпы в Перу, паленке в Испанской Америке и киломбо в Бразилии, венесуэльским льяносам, аргентинской пампе и другим районам преобладания народной собственности на землю и скот, ни даже подлинно народных революций, которые бы не обрывались буржуазными термидорами спустя 13 месяцев, вполне может быть, что для таких условий завоевание отдельных уступок со стороны господствующих классов (вроде того, как в Венесуэле негры своими восстаниями ускорили решение вопроса об отмене рабства, а борьба венесуэльских льянеро, аргентинских гаучо или мексиканских крестьян предопределила появление декретов о наделении землей простых солдат освободительных армий), выступало пределом мечтаний и потому кажется сущностью революционного демократизма.

Но для условий Латинской Америки, где все перечисленное было и где, следовательно, народные массы обладали достаточным пространством и временем для самостоятельного исторического творчества, как раз завоевание отдельных уступок являлось вспомогательным моментом, лишь побочным результатом деятельности революционной демократии и никак не исчерпывало ее сущности. Однако же везде, включая обе истинно народные революции на Гаити и в Парагвае, продуктом борьбы революционной демократии оказывалось установление (притом реальное, а не гипотетически объективное) таких общественных порядков, какие могли означать либо возврат к некоему традиционализму, либо же скачок в будущий реальный и тоталитарный социализм, словом, что угодно, только не общественные отношения последовательно буржуазного характера, да и буржуазного тоже.

В свете сказанного, становится очевидным тот факт, что и в данном вопросе европейские мерки тезисы о крестьянстве как о естественном союзнике буржуазии и прочие связанные с якобинской схемой элементы не обладают достаточной универсальностью и не работают в конкретных условиях Латинской Америки XVIII - XIX вв. Если они и представляют ценность, то лишь для тех условий, когда, как в Англии и в остальной Западной Европе уже после раскрестьянивания и борьбы с бродяжничеством или же как в США в XIX и в той же Латинской Америке в XX в., возникновение настоящей промышленности (а не агроэкспорта) и формирование на этой основе внутреннего (а не внешнего) рынка создают густую сеть товарно-денежных отношений, пронизывающих все поры общества. Вот тогда-то крестьянству (уже совсем другому крестьянству) крайне трудно уйти от капитализма назад, вперед или в сторону, а капитализм оказывается не только в состоянии переварить крестьянскую аграрную реформу, но и в какой-то мере заинтересован в ней как в одном из условий необходимого ему расширения внутреннего рынка.

Но для Латинской Америки XVIII-XIX вв., где содержание общественной трансформации ради развития капитализма (агроэкспорта) состояло не в наделении крестьян землей, а в их раскрестьянивании, где имело место не взаимное тяготение буржуазного либерализма и революционного демократизма, а по сути война буржуазии против громадного большинства народа, европейские критерии способны лишь искажать реальную действительность континента, выдавая за самое-самое буржуазное то, что на деле являлось антибуржуазным, за феодальное то, что выстраивалось по рецептам классически буржуазного либерализма, за кровавую оргию многочисленных банд... полудиких пастухов-льянеро то, что в действительности было глубоко народным, и за народное то, что по своей сути являлось антинародным.

Сегодня многое меняется на глазах. В жарких дискуссиях по поводу юбилея французской революции миф о ее классическом характере, похоже, развеян и в нашей стране. На смену якобинской модели грядет иное понимание как буржуазных, так и всяких других революций. Каким оно будет, не подвергнется ли вновь деформации в угоду очередной модной идеологии, найдется ли в нем место для латиноамериканской специфики во многом будет зависеть и от нынешнего поколения студентов, которым предстоит стать отечественными латиноамериканистами. Так что пришло время для решительного поворота в исследованиях от идеологии к науке.