Чтобы выяснить место работ по проблеме демократизации в общем контексте сравнительной политологии, мы попытаемся ответить на три вопроса: для кого они делаются, что они собой представляют и как их проводить? В редакционной статье первого номера журнала «Comparative Politics» Г. Лассвелл заметил, что интерес к получению знаний сравнительного характера обычно проявляется «рывками», импульсивно. Описывая это с позиций американской политологии, он выбрал три примера, все отчасти связанные с вовлеченностью США в международные конфликты. Испано-американская война дала импульс сравнительному исследованию мировой политики и колониализма, первая мировая война и большевистская революция в России стимулировали развитие европейских региональных исследований, и в значительно больших масштабах вторая мировая война, начало «холодной войны» и развал колониальной системы привели к коренному пересмотру всех исследовательских и учебных программ. Лассвелл пришел к выводу о том, что «спрос на сравнительную информацию исходит от политических элит, надеющихся на то, что их положение упрочится с расширением территориальных границ получаемой ими политической информации. И только во вторую очередь некоторые политологи видят в сравнительных исследованиях возможность пополнить имеющийся запас знаний и сопоставить свои позиции с мнением коллег» (Lasswell, 1968, р. 3).
Выходя за пределы американского опыта, Лассвелл добавил, что цивилизованные империи и на стадии расширения, и на стадии относительного упадка в целом поощряют исследования по сравнительному государственному управлению. Это оправдано и в отношении международных организаций. Например, фирмы, включенные в мировую торговлю, или миссионерские организации также склонны поддерживать систематический сравнительный анализ. Революционно настроенные контрэлиты также склонны проявлять интерес к сравнительному анализу политических институтов. Но при этом Лассвелл высказал сомнение относительно того, создадут ли эти всплески интереса к сравнительным исследованиям, вызванные прагматическим интересом элит, устойчивое пространственное и временное измерение политического знания или же «большинство из нас вернется к изучению американской политики после небольшого "путешествия" по новым мирам?» (Lasswell, 1968, р. 5). Его вывод был обнадеживающим для будущего сравнительной политологии, ибо он верил, что «сама сердцевина» этой науки изменились под воздействием «поведенческой революции» в сторону постоянно увеличивающегося спроса на сравнительный анализ, основанный на научных методах построения теории и сбора данных. В то же время Лассвелл признавал, что на тот период результаты были не столь впечатляющими, но связывал это с «недостаточным учетом
контекста, нечеткой формулировкой проблем и нестрогой техникой сравнительного метода — с тем, что сравнительный метод был еще недостаточно оформившимся» (Lasswell, 1968, р. 6).
Четверть века спустя некоторые аспекты лассвелловского диагноза остаются актуальными, но по двум основным вопросам его стоит пересмотреть. Вопросы о том, кому предназначена сравнительная политология и как ее строить, конечно же, тесно связаны. Чтобы оценить, насколько последний неожиданный «всплеск» активности в сфере сравнительной политологии был все же эфемерным, необходимо ответить и на эти два вопроса. Действительно, размышляя над тем, кому она нужна, можно определить соответствующие методы и подходящие критерии оценки произведенных исследований. (Например, в противоположность лассвелловским имперским элитам и революционным контрэлитам многие новые «заказчики», возможно, простят меньшую прогностическую способность современных расчетов, но, скорее всего, будут более требовательными к контекстуальным особенностям страны.)
Потребность в теоретических основаниях при изучении современных процессов перехода от авторитарных режимов и укрепления хрупких демократий (типичных тем компаративных исследований) с недавних пор стала столь настоятельной, что вынудила политологов искать адекватные ответы.
Нынешняя потребность в сравнительном анализе процессов демократизации имеет множество причин. Британия поначалу была заинтересована в «экспорте» «Вестминстерской системы» во время широкого движения деколонизации. Надежды эти, однако, быстро увяли из-за неудачного осуществления большинства попыток такого переноса. Но этот интерес возродился в 70-е годы в связи с появлением новых демократических государств вначале в Южной Европе, позднее в Латинской Америке и отдельных частях Азии в 80-е годы и, наконец, на постсоветском пространстве, равно как и в бывших однопартийных государствах Африки к югу от Сахары. Бесспорно, правящие элиты в основных западных странах с самого начала обратили внимание на эти вопросы либо из-за опасений, подобно Киссинджеру, что этот процесс пагубно повлияет на их идею мирового порядка, либо в надежде, подобно Брандту или Картеру, что указанные процессы будут ей на пользу. Но в целом западные правительства особо не изощрялись в поисках свежих аналитических идей, пока не стало слишком поздно.
Напротив, в испаноязычных странах как политические деятели, так и ученые направили свои усилия на изучение этой темы задолго до того, как стала очевидна ее практическая значимость. Если более или менее стабильные и реально функционирующие либеральные демократии смогли прийти на смену таким «тотемическим» режимам, как диктатуры Франко и Салазара, то это случилось не только благодаря правящим элитам, но и благодаря образованным слоям в Латинской Америке, которые хотели знать, не повлияет ли демократизация на их интересы. Большую потребность в свежих идеях относительно сравнительного анализа демократизации испытывали «южные» политические круги. Еще позднее возникновение новых политических сообществ в Восточной Европе и Южной Африке еще более углубило и расширило эти потребности. Конечно, на «Севере» спрос на сравнительные исследования тоже быстро возрастал, но в целом этот рост был инициирован насущной необходимостью их проведения, испытываемой «Югом».
Создавать сравнительную политологию для этих новых «заказчиков» — занятие иного рода, нежели обслуживать элиты «имперского типа». Для краткос-
ти выразим эту противоположность в несколько утрированном виде. Начнем с наиболее очевидного контраста, который проявляется при проведении сравнительного анализа в испанской и в английской языковой среде. Это не только позволяет создавать такие яркие неологизмы, как демократура (соединение понятий «democracia» и «dictatura») и диктабланда (под этим термином подразумевается жесткая демократия или мягкая диктатура), но и подталкивает к соответствующему обмену идеями и даже некому синкретизму соперничающих языковых общин, каждая из которых имеет собственные богатые традиции политической теории и практики. Например, «государство», «гражданское общество» и «правовое государство» — все эти ключевые понятия, получают мощный, но различный резонанс в каждой из этих двух культур.
Другая особенность современных исследований демократизации касается различий между имперскими элитами, имеющими доступ к сильно централизованной государственной власти, которая выражает их интересы во внешней политике и защищает население от внешних угроз, и наспех объединившимися политическим группировками, имеющими лишь условный доступ к непрочным инструментам государственной власти и сознающими собственную уязвимость. «Заказчики» первого типа могут требовать научно обоснованных выводов с мощным прогностическим потенциалом, которые могли бы помочь им осуществлять задуманное, не поднимая слишком много щекотливых вопросов нормативного характера. От «заказчиков» второго типа можно ожидать большей терпимости к неопределенности выводов и меньших надежд на научно апробированные политические предписания потому, что подобная установка отражает их собственный опыт, связанный с политической неопределенностью и ограниченностью во властных средствах, а также потому, что они склонны сочетать методологический позитивизм с аморальным и, возможно, недемократичным стилем политики («силовой политики»). В этом случае сравнительный анализ, направленный скорее на «толкование», нежели на «объяснение», может сочетаться с практикой, поощряющей политическое участие, «прислушивающейся к мнению народа».
Еще одно различие касается самого взаимоотношения политологов и заказчиков. То, что подходит для сильной однородной и уверенной в своих силах политической власти, среди граждан которой мало кто склонен всерьез воспринимать критические высказывания в адрес внутренней политики, навряд ли подойдет для слабой, неоднородной власти, все граждане которой подвержены чувству незащищенности или комплексу неполноценности, особенно когда сравнения слишком уж неумолимы и «объективны». В первом случае существующие политические институты и политическую практику воспринимают как нечто более или менее приемлемое, что можно слегка подправить в свете сравнений с другими странами. Во втором случае реальные уроки, извлеченные из чужого опыта, могут сдать преобразующие импульсы, поскольку все политические устои, не только специфические для данного момента, но и фундаментальные, в этих странах ощущаются как временные, а публичные дискуссии не могут послужить надежным основанием для осуществления перемен.
