Моя мать мертва. Моя мама мертва, а Пэйж Маршалл -- шизофреничка

Все, что она мне рассказала -- ее выдумки. Включая идею о том, что я, -- ой, даже язык не поворачивается, -- что я Он. Включая то, что она меня любит.

Ну ладно, что я ей нравлюсь.

Включая то, что я прирожденный хороший человек. Это не так.

И, если материнство -- новый Бог, единственное святое, что у нас осталось, -- то я убил Бога.

Называется -- "жемэ вю". Французская противоположность для дежа вю, когда все тебе незнакомы, не важно насколько ты считал, будто хорошо их знаешь.

Ну, все что я могу делать -- это работать и шататься по Колонии Дансборо, снова и снова мысленно возрождая прошлое. Нюхая шоколадный пудинг, в который вымазаны мои пальцы. Я встрял на том моменте, когда мамино сердце перестало биться, а заваренный пластиковый браслет показал, что Пэйж -- местная обитательница. Пэйж, а не моя мама, была больной на голову.

Я был больной на голову.

В тот миг Пэйж подняла взгляд от шоколадной грязи, размазанной по всей кровати. Посмотрела на меня и сказала:

-- Беги. Вперед. Давай, выметайся.

См. также: Вальс "Дунайские волны".

Таращиться на ее браслет -- вот все, что я мог.

Пэйж обежала кровать, чтобы вцепиться мне в руку, и сказала:

-- Пускай думают, что я это сделала, -- она потащила меня на выход со словами. -- Пускай думают, что она сама себя, -- глянула вверх и вперед по коридору, потом сказала. -- Я вытру твои отпечатки с ложки и положу ей в руку. Скажу всем, что пудинг у нее ты оставил вчера.

Пока мы минуем двери, все они защелкиваются. От ее браслета.

Пэйж показывает мне на дверь наружу и говорит, что ближе подойти не может, иначе я не смогу открыть ее.

Командует:

-- Тебя сегодня здесь не было. Усек?

Она сказала еще много всякого, но все не в счет.

Я не любим. Я не прекрасная душа. Я не хорошая, дарящая натура. Я ничей не спаситель.

Все теперь оказалось фуфлом, раз она ненормальная.

-- Я только что убил ее, -- говорю.

Женщина, которая сейчас умерла, которую я только что удавил шоколадом, -- даже не была моей матерью.

-- Это был несчастный случай, -- возражает Пэйж.

А я говорю:

-- Как я могу быть уверен?

Позади меня, когда я сделал шаг наружу, кто-то, наверное, нашел тело, потому что объявляли снова и снова:

-- Сестру Ремингтон в комнату 158. Сестра Ремингтон, пожалуйста, немедленно пройдите в комнату 158.

Я даже не итальянец.

Я сирота.

Шатаюсь по Колонии Дансборо со врожденно-изуродованными цыплятами, обитателями-наркоманами и ребятишками из экскурсий, которые считают, будто вся эта муть имеет хоть какое-то отношение к настоящему прошлому. Можно притворяться. Можно дурить себя, но нельзя воссоздать то, что уже кончено.

Колодки по центру городской площади пустуют. Урсула проводит мимо меня дойную корову, от обеих разит плановым дымом. Даже у коровы глаза с расширенными зрачками и налиты кровью.

Вот, здесь всегда один и тот же день, ежедневно, и в этом должен быть какой-то комфорт. Точно как в телепередачах, где все те же люди торчат в одиночку на все том же пустынном островке сезон за сезоном, и никогда не стареют и не выбираются, -- просто носят больше косметики.

Здесь -- весь остаток твоей жизни.

Свора четвероклассников с криками пробегает мимо. За ними идут мужчина и женщина. Мужчина держит желтый блокнот, и спрашивает:

-- Вы Виктор Манчини?

Женщина подтверждает:

-- Это он.

А мужчина поднимает блокнот и спрашивает:

-- Это ваше?

Это мой четвертый шаг из группы сексоголиков, полная и безжалостная моральная опись меня самого. Дневник моей сексуальной жизни. Все мои грехи в перечислении.

А женщина говорит:

-- Ну? -- требует у мужчины с блокнотом. -- Да арестуйте же вы его, наконец.

Мужчина спрашивает:

-- Вам знакома жительница Центра по уходу Сент-Энтони по имени Ева Мюллер?

Хомячиха Ева. Она, наверное, видела меня этим утром, и рассказала всем, что я сделал. Убил маму. Ну ладно, не маму. Ту старуху.

Мужчина объявляет:

-- Виктор Манчини, вы задержаны по подозрению в изнасиловании.

Девочка с фантазией. Это она, должно быть, дала заявление. Девчонка, которой я испортил розовую шелковую кровать. Гвен.

-- Эй, -- говорю. -- Да она сама хотела, чтобы я ее насиловал. Идея была ее.

А женщина отзывается:

-- Он лжет. Он словесно порочит мою мать.

Мужчина берется зачитывать мне дело Миранды. Мои права.

А я спрашиваю:

-- Гвен -- ваша мать?

По одной только коже можно точно сказать, что эта женщина старше Гвен на десять лет.

Сегодня, наверное, свихнулся весь мир.

А женщина орет:

-- Ева Мюллер -- моя мать! И она говорит, что ты уложил ее, и сказал, что это ваша секретная игра.

Вот в чем дело.

-- Ах, она, -- говорю. -- А я-то думал, вы про то, другое изнасилование.

Мужчина тормозится посреди дела Миранды и спрашивает:

-- Вы, вообще, собираетесь слушать свои права, или как?

Про все в желтом блокноте, говорю им. Про то, что я делал. Просто брал на себя ответственность за каждый грех на свете.

-- Видите ли, -- говорю. -- Некоторое время я ведь всерьез считал, что я Иисус Христос.

Мужчина достает из-за спины пару наручников.

Женщина отзывается:

-- Тот, кто способен изнасиловать девяностолетнюю женщину -- псих и есть.

Корчу гримасу отвращения и соглашаюсь:

-- Это сто пудов.

А она говорит:

-- Ах так, значит теперь ты заявляешь, что моя мать непривлекательна?

А мужчина защелкивает наручник на одном моем запястье. Разворачивает меня и защелкивает мои руки за спиной со словами:

-- Что если мы кое-куда пройдем и сядем все проясним?

Перед лицом всех несчастных обитателей Колонии Дансборо, перед лицом наркош и хромых цыплят, ребятишек, которые считают, будто получают образование, и Его Высочества Лорда Чарли, губернатора колонии, -- я задержан. Точно как Дэнни в колодках, только взаправду.

А в другом смысле, мне хочется заявить им всем, -- пусть не думают, что они сами далеко ушли.

Здесь вокруг -- все задержаны.

 

Глава 45

 

За минуту до того, как я покинул Сент-Энтони в последний раз, за минуту до того, как я вышел в дверь и побежал, Пэйж Маршалл пыталась объяснить.

Да, она была врачом. Говорила торопливо, слова ее сбивались в кучу. Да, она была пациентом, которого здесь держат. Быстро выщелкивая и отщелкивая авторучку. На самом деле он доктор-генетик, и оказалась здесь пациентом только потому, что рассказывала правду. Она не хотела мне плохого. Ее рот был по-прежнему вымазан пудингом. Она просто пыталась выполнить работу.

В коридоре, в наш последний миг вместе, Пэйж потянула меня за рукав, чтобы заставить оглянуться на нее, и сказала:

-- Ты должен в это поверить.

Глаза таращились так, что повсюду вокруг зрачков виднелся белок; а ее маленький черный мозг из волос почти распустился.

Она была врачом, сказала она, специалистом по генетике. Из 2556-го года. И отправилась назад во времени, чтобы забеременеть от типичного мужчины из этого периода истории. Чтобы сохранить и документировать генетический материал, сказала она. Им нужен был образец, чтобы помочь победить эпидемию. В 2556-м году. Поездка была не из простых и дешевых. Путешествие во времени было равносильно тому, что сейчас для людей космический перелет, сказала она. То была рискованная и крупная ставка, и если она не вернется оплодотворенной здоровым зародышем, все дальнейшие миссии будут отменены.

Тут, в костюме 1734-го, сложившись пополам от забитых кишок, я крепко встрял на ее идее типичного мужчины.

-- Меня заперли здесь лишь потому, что я рассказывала людям правду о себе, -- сообщает она. -- А ты был единственным доступным мужчиной, способным к воспроизводству.

А, говорю, ну, тогда все становится гораздо лучше. Теперь все обретает стройный смысл.

Она просто хотела, чтобы я знал -- сегодня ночью ее отзовут в 2556-й год. Сейчас мы видим друг друга в последний раз, и она лишь хотела, чтобы я знал, как она признательна мне.

-- Я глубоко признательна, -- сказала она. -- И я правда люблю тебя.

И, стоя там, в коридоре, в ярком свете восходящего за окнами солнца, я вынул черный фломастер из нагрудного кармана ее халата.

Пока она стояла так, что тень ее в последний раз падала на стену позади, я начал обводить ее контур.

А Пэйж Маршалл спросила:

-- Это еще зачем?

Вот так была изобретена живопись.

И я ответил.

-- На всякий случай. На тот случай, если ты в своем уме.

 

Глава 46

 

Почти во всех программах реабилитации из двенадцати шагов, на четвертом шаге нужно составить опись своей жизни в зависимости. Каждый уродский, говеный момент жизни нужно взять и записать в блокнот. Полный перечень преступлений. Таким образом, они всегда будут держаться в голове. А потом надо все их загладить. Это касается алкоголиков, злостных наркоманов и обжор в той же мере, в какой и сексуально озабоченных.

Так можно в любое желаемое время вернуться назад и пересмотреть все худшее в своей жизни.

Хотя те, кто помнит прошлое, совсем не обязательно хоть в чем-то лучше.

В желтом блокноте, в нем все обо мне, все изъято по ордеру на обыск. Про Пэйж, Дэнни и Бэт. Про Нико, Лизу и Таню. Детективы просматривают его, сидя по другую сторону большого деревянного стола в звуконепроницаемой комнате. Одна стена из зеркала, а за ней стопудово видеокамера.

А детективы спрашивают меня, чего я рассчитывал добиться, сознаваясь в преступлениях других людей?

Спрашивают меня, что я пытался сделать?

Завершить прошлое, говорю им.

Всю ночь они читают мою опись и спрашивают -- что все это значит?

Сестра Фламинго. Доктор Блэйз. Вальс "Дунайские волны".

То, что мы говорим, когда не можем сказать правду. Что теперь уже все на свете значит -- я не знаю.

Полицейские детективы спрашивают, известно ли мне местонахождение пациентки по имени Пэйж Маршалл. Она разыскивается для допроса в связи со смертью с явными признаками удушения, пациентки по имени Ида Манчини. Явно моей матери.

Мисс Маршалл исчезла прошлой ночью из запертой палаты. Без никаких видимых знаков взлома при побеге. Без свидетелей. Без ничего. Просто растворилась.

Персонал Сент-Энтони подшучивал над ее помешательством, сообщает мне полиция, что она, мол, настоящий врач. Ей давали носить старый халат. Так она становилась уступчивей.

Персонал говорит, что мы с ней хорошо спелись.

-- Не совсем, -- возражаю. -- То есть, я с ней виделся, но на самом деле ничего про нее не знал.

Детективы сообщают мне, что у меня не особо много друзей среди персонала медсестер.

См. также: Клер из Ар-Эн.

См. также: Перл из из Си-Эн-Эй.

См. также: Колония Дансборо.

См. также: Сексоголики.

Я не стал интересоваться, не поленились ли они поискать Пэйж Маршалл в 2556-м году.

Роюсь в кармане, нахожу десятицентовик. Глотаю его, он проваливается.

Нахожу в кармане скрепку. Но она тоже проваливается.

Пока детективы просматривают мамин красный дневник, я осматриваюсь в поисках чего-нибудь размером побольше. Слишком большого, чтобы вышло проглотить.

Я давился до смерти годами. Теперь уже это должно выйти легко.

После стука в дверь, вносят поднос с ужином. Гамбургер на тарелке. Салфетка. Бутылка кетчупа. При заторе в кишках, при вздутии и боли, получается, что я подыхаю от голода, но есть не могу.

Меня спрашивают:

-- Что это в дневнике?

Открываю гамбургер. Открываю бутылку кетчупа. Мне нужно есть, чтобы выжить, но во мне и так по уши собственного говна.

"Это итальянский" -- говорю им.

Продолжая читать, детективы спрашивают:

-- Что это за штуки, похожие на карты? Все порисованные страницы?

Прикольно, но это все я забыл. Карты и есть. Карты, которые я составлял, когда был маленьким мальчиком, -- глупым, легковерным малолетним говнюком. Видите ли, мама говорила мне, что весь мир я могу переоткрыть заново. Мол, у меня была такая власть. Что мне не обязательно было принимать мир таким, каким он выстроился: весь поделенный на собственность и микроконтролируемый. Я мог сделать из него все, что хотел.

Вот такая она была ненормальная.

А я верил ей.

И я сую пробку от бутылки кетчупа в рот. И глотаю.

В следующий миг ноги так резко выпрямляются, что стул летит из-под меня вверх тормашками. Руки цепляются за глотку. Стою, таращась на крашеный потолок, закатываю глаза. Подбородок выпячивается далеко вперед.

Детективы уже привстали со стульев.

Из-за того, что не дышу, у меня на шее набухают вены. Лицо краснеет и наливается жаром. Пот струится по лбу. От пота мокнет рубашка на спине. Крепко обхватываю себя за глотку обеими руками.

Потому что мне никого не спасти -- ни как доктору, ни как сыну. А раз мне никого не спасти -- значит, не спастись и самому.

Потому что теперь я сирота. Я безработный и нелюбимый. Потому что внутри у меня все болит, и все равно я подыхаю, только с другого конца.

Потому что собственное отбытие надо планировать.

Потому что когда переступишь раз какие-то границы -- будешь переступать их и дальше.

И не сбежать из постоянного бегства. Из отвлечения себя самих. От избегания конфронтаций. От переживания момента. Дрочки. Телевидения. Отвержения всего на свете.

Детективы поднимают взгляды от дневника, один из них говорит:

-- Без паники. В желтом блокноте все так и сказано. Он просто прикидывается.

Они стоят и смотрят на меня.

Обхватив глотку руками, не могу втянуть ни капли воздуха. Глупый маленький мальчик, который кричал "Волк!"

Как та женщина с полной глоткой шоколада. Та женщина была ему не мамочка.

И в первый раз, насколько у меня хватает памяти, я чувствую умиротворение. Ни радости. Ни печали. Ни тревоги. Ни возбуждения. Это просто все верхние части в моих мозгах закрывают лавочку. Кора головного мозга. Мозжечок. Вот где моя проблема.

Я упрощаюсь.

Зависнув где-то в золотой середине между счастьем и горем.

Потому что актинии всегда хорошо проводят время.

 

Глава 47

 

Однажды утром школьный автобус притормозил у бордюра, и пока приемная мать стояла, махала рукой, глупый маленький мальчик забрался внутрь. Он был единственным пассажиром, и автобус пролетел мимо школы на скорости в шестьдесят миль в час. Водителем автобуса была мамуля.

То был последний раз, когда она вернулась забрать его.

Сидя у большой баранки и глядя вверх, на него в зеркальном козырьке, она сказала:

-- Ты поразишься, насколько легко можно взять напрокат один из таких.

Свернула к выезду на шоссе и добавила:

-- Так у нас появляется хорошая шестичасовая фора, прежде чем автобусная компания заявит об угоне этого драндулета.

Автобус катился по шоссе, а снаружи катился город, и когда перестали каждую секунду попадаться дома, мамуля скомандовала ему подойти и сесть рядом с ней. Достала красный дневник из сумки со всякими вещами, и достала карту, сложенную во много раз.

Одной рукой мамуля потрясла картой, развернув ту поверх баранки, а другой опустила возле себя окно. Рулила она коленями. Двигая только глазами, посмотрела туда-обратно в карту и на дорогу.

Потом скомкала карту и скормила ее открытому окну.

Все это время глупый маленький мальчик молча сидел рядом.

Она сказала взять ее дневник.

Когда он попытался отдать его ей, возразила:

-- Нет. Открой его на чистой странице, -- сказала найти в отделении для перчаток ручку, потому что скоро будет река.

Дорога прорезала все подряд, разные дома, фермы и деревья, и на секунду они оказались на мосту, ведущем через реку, которая уходила в бесконечность по обе стороны автобуса.

-- Быстро, -- скомандовала мамуля. -- Нарисуй реку.

Как будто бы он только что открыл эту реку, как будто он только что открыл весь мир, она сказала ему рисовать новую карту -- карту мира только для себя. Его собственного личного мира.

-- Не хочу, чтобы ты брал и принимал мир таким, каким его подают, -- пояснила она.

Сказала:

-- Я хочу, чтобы ты открывал его. Хочу, чтобы у тебя была такая способность. Создавать собственную реальность. Собственный свод законов. Хочу попытаться научить тебя этому.

Теперь у мальчика была ручка, и она сказала ему нарисовать в тетради реку. Нарисовать реку и нарисовать горы впереди. И дать им имена, сказала ему. Не теми словами, которые он уже знает, а выдумать новые слова, которые не будут значит на самом деле кучу всякого другого.

Создать собственные символы.

Маленький мальчик поразмышлял, держа ручку во рту и раскрытую тетрадь на коленях, и, спустя чуточку времени, все нарисовал.

А глупо то, что он забыл обо всем этом. Только спустя годы, когда полицейские детективы нашли ту карту. Только тогда он вспомнил, что делал такое. Что мог сделать такое. Что у него была такая власть.

А мамуля рассмотрела его карту в зеркало заднего обзора и отметила:

-- Отлично.

Глянула на часы, и ее нога вдавилась в пол, и они поехали быстрее, а она сказала:

-- Теперь запиши все в тетрадку. Нарисуй реку на нашей новой карте. И готовься -- впереди еще будет целая куча вещей, которым нужно имя.

Сказала:

-- Ведь единственный предел, который нам остался, это мир неосязаемого: мыслей, историй, музыки, картин.

Сказала:

-- Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько его можно представить.

Сказала:

-- Ведь я не всегда буду рядом, и донимать тебя будет некому.

Но, по правде говоря, малышу не хотелось отвечать за себя, за собственный мир. По правде, глупый малолетний говнюк уже задумал устроить в следующем ресторане сцену, чтобы мамулю арестовали и прогнали из его жизни навсегда. Потому что он устал от приключений, и думал, что его драгоценная, скучная, дурная жизнь так уж будет длиться и длиться вечно.

Он уже сделал выбор между безопасностью, надежностью, довольством -- и ею.

Управляя автобусом коленями, мамуля потянулось, сжала его плечо и спросила:

-- Что ты хочешь на завтрак?

И, как будто ответ был совершенно невинный, маленький мальчик сказал:

-- Корн-доги.

 

Глава 48

 

В следующий миг чьи-то руки выныривают сзади и замыкаются вокруг меня. Кто-то из полицейских детективов крепко заключает меня в объятия, замком из двух рук упершись под грудную клетку, и выдыхает мне в ухо:

-- Дыши! Дыши, черт возьми!

Выдыхает мне в ухо:

-- Все нормально.

Пара рук обхватывает меня, отрывает от пола, а незнакомец шепчет:

-- С тобой все будет хорошо.

Периабдоминальная нагрузка.

Кто-то хлопает меня по спине, как врач шлепает новорожденного, и я выпускаю в воздух крышку от бутылки. Нутро мое рвется на свободу по штанине, выбрасывая два резиновых шарика и все дерьмо, над ними скопившееся.

Вся моя личная жизнь сделана общественной.

Скрывать больше нечего.

Обезьяна с каштанами.

В следующую секунду я обрушиваюсь на пол. Хлюпаю носом, а кто-то рассказывает мне, что все хорошо. Я жив. Меня спасли. Я почти умер. Прижимают мою голову к груди и укачивают со словами:

-- Успокойся уже.

Прикладывают к моим губам стакан воды и говорят:

-- Тише.

Говорят, что все кончено.

 

Глава 49

 

Вокруг замка Дэнни толпятся сотни людей, которых я не помню, но которые никогда не забудут меня.

Уже почти полночь. Вонючий, осиротевший, безработный и нелюбимый, я нащупываю дорогу сквозь толпу, пока не добираюсь к Дэнни, который стоит в середине, и говорю:

-- Братан.

А Дэнни отзывается:

-- Братан, -- он разглядывает толпу людей, которые держат камни.

Говорит:

-- Тебе сто пудов лучше бы сейчас здесь не стоять.

После того, как мы были по ящику, весь день, рассказывает Дэнни, эти улыбающиеся люди объявляются с камнями. С прекрасными камнями. С такими камнями, что глазам не верится. Рубленый гранит и тесаный базальт. Выровненные блоки песчаника и известняка. Приходят поодиночке, притаскивая раствор, лопаты и мастерки.

Все интересуются, каждый из них:

-- А где Виктор?

Тут так много народу, что они заполонили весь квартал, и работать стало невозможно. Каждый хочет вручить камень лично мне. Все мужчины и женщины как один расспрашивают Дэнни и Бэт, как я поживаю.

Говорят, что по телевизору я выглядел просто ужасно.

И -- стоит только одному человеку похвалиться, как он был героем. Как он был спасителем и как спас Виктору жизнь в ресторане.

Спас мне жизнь.

Термин "пороховая бочка" очень даже точно все отражает.

На самом краю какой-то герой уже излагает. Даже во тьме можно разглядеть зыбь откровения, бегущую по толпе. Это невидимая граница между людьми, которые еще улыбаются, и людьми, которые уже нет.

Между остальными, кто еще герои, и людьми, которые знают правду.

И все, у кого отобрали миг наивысшей гордости, начинают оглядываться по сторонам. Все эти люди, разжалованные из спасителей в дурачки, чуток сердятся.

-- Валить тебе надо, братан, -- советует Дэнни.

Толпа так густа, что не видно работу Дэнни: колонны и стены, статуи и ступени. И кто-то кричит:

-- Где Виктор?

И кто-то другой орет:

-- Дайте нам Виктора Манчини!

И ведь стопудово -- я это заслуживаю. Строй солдат. Вся моя перерастянутая семья.

На чьей-то машине загораются фары, и я очерчен у стены пятном света.

Моя тень жутким силуэтом парит над всеми.

Вот он я, задуренный малолетний баран, который считал, что можно когда-нибудь зарабатывать достаточно, знать достаточно, иметь достаточно, бегать достаточно быстро, прятаться достаточно хорошо. Трахаться достаточно много.

Между мной и фарами -- очертания тысячи людей без лица. Всех людей, которые считали, что любят меня. Которые думали, будто вернули мне жизнь. Испарившаяся жизненная легенда. Потом одна рука поднимается с камнем, и я закрываю глаза.

Из-за того, что не дышу, у меня на шее набухают вены. Лицо краснеет и наливается жаром.

Что-то глухо бьет в землю у моих ног. Камень. Бьется еще камень. Еще дюжина. Сотней больше ударов. Камни грохочут, и земля трясется. Камни врезаются друг в друга вокруг меня, и все кричат.

Это мученичество Святого Меня.

Мои глаза зажмурены и слезятся, фары сияют красным сквозь веки, сквозь мою собственную плоть и кровь. Сквозь мои слезы.

Еще больше ударов в землю. Земля трясется, и люди кричат от усилий. Еще больше тряски и грохота. Больше ругани. А потом становится тихо.

Зову Дэнни:

-- Братан.

Все еще с закрытыми глазами, шмыгаю носом и прошу:

-- Скажи мне, что там творится.

И что-то мягкое, хлопчатое и не особо чисто пахнущее смыкается у моего носа, а Дэнни командует:

-- Дуй, братан.

И потом никого нет. Почти никого.

Замок Дэнни, -- все стены обрушены, камни сбиты и раскатились по сторонам при тяжелом падении. Колонны повалены. Все колоннады. Пьедесталы опрокинуты. Статуи разбиты. Каменные обломки и куски раствора, осколки кладки засыпали дворы, засыпали фонтаны. Даже деревья расщеплены и подмяты упавшими камнями. Разбитые ступени ведут в никуда.

Бэт сидит на камне, глядя на сломанную статую, которую сделал с нее Дэнни. Не такой, как она выглядит на самом деле, а как она видится ему. Такая красивая, какой ему кажется. Совершенная. И теперь сломанная.

Спрашиваю -- землетрясение?

А Дэнни отвечает:

-- Почти угадал, но здесь было Божье деяние немного другого типа.

Тут камня на камне не осталось.

Дэнни втягивает носом воздух и замечает:

-- Братан, от тебя дерьмом несет.

Мне нельзя покидать город до следующего уведомления, сообщаю ему. Меня просила полиция.

В свете фар очертания только одного оставшегося человека. Один лишь сгорбленный черный силуэт -- пока свет не уходит в сторону, и припаркованная машина не уезжает.

В свете луны мы с Дэнни и Бэт смотрим, пытаясь разобрать, кто все еще здесь.

Это Пэйж Маршалл. Ее белый халат испачкан, а рукава закатаны. Пластиковый браслет на запястье. Туфли на платформе промокли и чавкают.

Дэнни выступает вперед и сообщает ей:

-- Я извиняюсь, но у нас тут вышло ужасное недоразумение.

А я говорю ему -- нет, все круто. Это не то, что он подумал.

Пэйж подходит ближе и произносит:

-- Ну что ж, я все еще здесь, -- ее черные волосы все распущены, весь мозговидный пучок. Глаза опухли и покраснели, она шмыгает носом, пожимает плечами и говорит. -- Полагаю, это значит, что я ненормальная.

Мы все смотрим вниз на разбросанные камни, просто камни, просто некие коричневые глыбы из ничего особенного.

Одна штанина у меня по-прежнему сырая от говна и все еще липнет к ноге в промежности, -- я говорю:

-- Ага, -- говорю. -- И я, значит, никого не спасаю.

-- Э-э, ну, -- Пэйж поднимает руку и спрашивает. -- Как думаешь -- у тебя получится снять с меня этот браслет?

Говорю -- угу. Попробуем.

Дэнни пробивается сквозь каменные россыпи, перекатывая камни ногой, потом наклоняется и поднимает один. Потом Бэт уходит помогать ему.

Мы с Пэйж молча смотрим друг на друга, на тех нас, кто мы на самом деле. Впервые.

Мы можем растратить все наши жизни, позволяя миру диктовать нам, кто мы есть. Нормальные или ненормальные. Святые или сексоманы. Герои или жертвы. Позволяя истории рассказывать нам, какие мы плохие, или какие хорошие.

Позволяя нашему прошлому решать наше будущее.

Или можем решать сами.

И, может быть, наше дело -- открыть что-нибудь получше.

В деревьях воркует плакучий голубь. Уже, наверное, полночь.

А Дэнни зовет:

-- Эй, нам бы тут помощь чуток не помешала.

Пэйж идет, и я иду. Мы четверо зарываемся руками под край камня. В темноте чувствуется его грубость, холод, все тянется вечно, -- и мы, все вместе, боремся только за то, чтобы положить один камень на другой.

-- Помнишь ту греческую девушку? -- спрашивает Пэйж.

Которая нарисовала контур своего пропавшего любовника? Ага, говорю.

А она продолжает:

-- Знаешь, а ведь в итоге она просто забыла его, да изобрела обои.

Звучит диковато, но вот они мы: пилигримы, отморозки своего времени, -- пытаемся установить собственную альтернативную реальность. Построить мир из камней и хаоса.

Что из него получится -- я не знаю.

Даже после всей этой беготни, мы в итоге закончили здесь: в глубине ничто и в глубине ночи.

И может быть, цель не в знании.

Здесь, где мы стоим в этот миг, посреди развалин во тьме, то что мы строим -- может стать чем угодно.

 

Чак Паланик, 2001