фенилэтиламина. Вот такой я и есть. Зависимый. В смысле, все у себя отметили?
В забегаловке при книжном магазинчике, Гвен просила достать верёвку, только не
из нейлона, потому что это слишком больно. А от пеньки у неё будет раздражение.
Годится такое, вроде чёрной изоленты, только не для её рта и бумажной, а не
резиновой.
- Отдирать резиновую изоленту, - сказала она. - Так же эротично, как восковая
эпиляция ног.
Мы сравнили наши расписания - а четверг уже выпадал. В пятницу у меня была
постоянная встреча сексоголиков. На эту неделю мне девчонок не положено. Субботу
я провожу в Сент-Энтони. Почти каждый воскресный вечер она помогает проводить
игру в бинго в своей церкви, поэтому мы условились на понедельник. В
понедельник, в девять, - не в восемь, потому что она работает допоздна, и не в
десять, потому что на следующий день мне с раннего утра на работу.
И вот, наступил понедельник. Изолента наготове. Полотенце расстелено, - а когда
прыгаю на неё с ножом, она спрашивает:
- На тебе что - мои колготки?
Заламываю ей одну руку за спину и прижимаю ледяное лезвие к её глотке.
- Нет, ну вы посмотрите, - возмущается она. - Это уже переходит всякие границы.
Я разрешала себя изнасиловать. Я не разрешала портить мои колготки.
Рукой с ножом хватаю за кружевной отворот её халата и пытаюсь стащить тот у неё
с плеча.
- Стой, стой, стой, - упирается она, отталкивая мою руку. - Так, дай я сама. Ты
же всё порвёшь, - она выкручивается из моих рук.
Спрашиваю - можно мне снять солнечные очки?
- Нет, - отвечает она, выскальзывая из халата. Потом отправляется к распахнутому
шкафу и вешает халат на тремпель.
Но я ведь еле вижу.
- Не будь таким эгоистом, - говорит она. Теперь уже голой, берёт мою руку и
сжимает её на своём запястье. Потом заворачивает свою руку за спину,
повернувшись и прижавшись ко мне своим голым задом. Поршень у меня встаёт выше и
выше, и её тёплая гладкая щель задницы влажно меня трёт, - а она объявляет:
- Хочу, чтобы ты был нападающим без лица.
Объясняю ей, что стыдно покупать пару колготок. Парень, который покупает
колготки - либо бандит, либо извращенец; и в том и в другом случае кассир вряд
ли примет у тебя деньги.
- Боже, да хватит ныть, - говорит она. - Каждый насильник, который у меня был,
приносил колготки с собой.
Плюс, сообщаю ей, когда смотришь на вешалку с колготками, там есть какие угодно
размеры и цвета. Телесный, серо-угольный, бежевый, коричневый, чёрный, синий, -
и не одна пара не приводится как "размер под голову".
Она отдёргивает в сторону лицо и стонет:
- Можно тебе кое-что сказать? Можно тебе сказать только одну вещь?
Говорю - "Чего?"
А она в ответ:
- У тебя изо рта очень воняет.
Тогда, в забегаловке при книжном магазинчике, пока мы ещё составляли сценарий,
она заявила:
- Обязательно подержи заранее нож в холодильнике. Мне нужно, чтобы он был очень
и очень холодный.
Я спросил - может нам сойдёт резиновый нож?
А она ответила:
- Нож - это очень важная для моего общего впечатления часть.
Сказала:
- Лучше всего будет, если ты приставишь лезвие к моему горлу прежде, чем оно
остынет до комнатной температуры.
Предупредила:
- Но будь осторожен, потому что если ты случайно меня порежешь, - она
наклонилась навстречу через столик, выпятив подбородок на меня. - Даже, если
поцарапаешь меня - клянусь, я отправлю тебя за решётку прежде, чем успеешь
нацепить штаны.
Отхлебнула свой травяной чай, поставила чашечку обратно на блюдце и продолжила:
- Мои ноздри будут очень признательны, если на тебе не будет никакого одеколона,
лосьона или дезодоранта с сильным запахом, потому что я очень чувствительна.
У этих голодных баб-сексоголичек такая высокая толерантность. Они просто не
могут не дать. Они просто не могут остановиться, чем бы позорным всё не
оборачивалось.
Боже, как я люблю взаимную зависимость.
В забегаловке Гвен поднимает на колени сумочку и роется внутри.
- Вот, - объявляет она, разворачивая ксерокопию списка подробностей, которыми
она хочет дополнить дело. Вверху списка сказано:
"Изнасилование - дело власти. Это не романтика. Не надо заниматься со мной
любовью. Не надо целовать меня в губы. Не рассчитывай на зажимания после акта.
Не проси сходить в мой туалет".
Этим вечером понедельника, в её спальне, прижимаясь ко мне голой, она просит:
- Ударь меня, - говорит. - Только не слишком сильно и не слишком легко. Ударь с
такой силой, чтобы я кончила.
Одной из рук я держу её руку заведенной за спину. Она трётся по мне задницей, и
у неё резкое загорелое тельце, не считая лица, сильно бледного и навощённого от
избытка увлажнителя. В зеркальной двери шкафа мне видно её спереди, с моей
рожей, заглядывающей ей через плечо. Её волосы и пот скапливаются в щели между
её спиной и прижавшейся к ней моей грудью. Кожа её пахнет горячим пластиком от
солярия. В другой руке у меня нож, поэтому интересуюсь - она хочет, чтобы я
ударил её ножом?
- Нет, - возражает она. - Это называется колоть. Бить кого-то ножом называется
колоть, - говорит. - Положи нож и давай просто ладонью.
Ну, и я пытаюсь выкинуть нож.
А Гвен останавливает:
- На кровать - нельзя.
Ну и я бросаю нож на комод, и поднимаю руку, готовя шлепок. Со спины это делать
очень неудобно.
А она предупреждает:
- Только не по лицу.
Ну, опускаю руку пониже.
А она говорит:
- И не бей по груди, если не собираешься вызвать у меня комки.
См. также: Пузырный мастит.
Предлагает:
- Как насчёт того, что ты возьмёшь и ударишь меня по заднице?
А я спрашиваю - как насчёт того, что она возьмёт и заткнётся, и даст мне
насиловать её как я хочу.
А Гвен отвечает:
- Если ты так относишься, то можешь смело вытаскивать свой мелкий член и
проваливать домой.
Поскольку она только что вышла из ванной, шерсть у неё мягкая и пушистая, а не
приглажена так, как когда первый раз стаскиваешь с женщины нижнее бельё. Моя
свободная рука пробирается у неё между ног, а она наощупь ненастоящая: резиновая
и пластиковая. Слишком гладкая. Немного скользкая.
Спрашиваю:
- Что с твоим влагалищем?
Гвен смотрит на себя вниз и отзывается:
- Что? - говорит. - Ах, это. "Фемидом", женский презерватив. Это так торчат
края. Я же не хочу, чтобы ты меня чем-нибудь заразил.
Моё личное мнение, говорю, но мне казалось, что изнасилование - штука более
спонтанная, ну, вроде - преступление страсти.
- Это показывает, что ты ни хрена не знаешь, как надо насиловать, - отвечает
она. - Хороший насильник тщательно планирует своё преступление. Он выполняет
каждую мелочь, как ритуал. Всё должно выйти почти как религиозная церемония.
То, что здесь происходит, утверждает Гвен - священно.
В забегаловке при книжном магазинчике, она передала мне листок с ксерокопией и
спросила:
- Ты согласишься на все эти условия?
Листок заявлял - "Не спрашивай, где я работаю".
Не спрашивай, больно ли мне.
Не кури в моём доме.
Не рассчитывай остаться на ночь".
Листок гласит - "Надёжное слово - ПУДЕЛЬ".
Спрашиваю - что значит "надёжное слово"?
- Если обстановка слишком накалится, или перестанет нравиться кому-то из нас -
говоришь "пудель", и дело прекращается.
Спрашиваю - кончать-то хоть можно?
- Если оно для тебя так уж важно, - отвечает она.
Тогда говорю - ладно, где расписаться?
Все эти жалкие бабы-сексоголички. Как они, чёрт их дери, любят хер.
Без одежды она выглядит немного костлявой. Кожа у неё горячая и мокрая наощупь,
будто при желании можно выжать мыльную воду. Ноги у неё такие тонкие, что не
соприкасаются до самой задницы. Её маленькие плоские груди словно обтягивают
грудную клетку. Всё ещё держу её руку завёрнутой за спину, разглядываю нас в
зеркальную дверцу шкафа, - а у неё длинная шея и покатые плечи, в форме винной
бутылки.
- Хватит, пожалуйста, - просит она. - Мне больно. Пожалуйста, я отдам тебе
деньги.
Спрашиваю - сколько?
- Хватит, пожалуйста, - повторяет она. - Или я закричу.
Тут я бросаю её руку и отступаю.
- Не кричи, - прошу. - Только не кричи.
Гвен вздыхает, потом тянется и толкает меня в грудь.
- Придурок! - орёт она. - Я не говорила "пудель".
Прямо сексуальный эквивалент "Я в домике".
Она снова впутывается в мою хватку. Потом тянет нас к полотенцу и командует:
- Стой, - идёт к комоду и возвращается с розовым пластмассовым вибратором.
- Эй, - говорю. - Не смей пользоваться этим на мне.
Гвен передёргивается и отвечает:
- Конечно нет. Это моё.
А я спрашиваю:
- Ну, а что же я?
А она заявляет:
- Уж прости, в следующий раз приноси свой вибратор.
- Нет, - возражаю. - Что же мой член?
И она говорит:
- А что твой член?
А я спрашиваю:
- Как он вообще сюда впишется?
Усаживаясь на полотенце, Гвен мотает головой и объявляет:
- Ну почему я такое делаю? Почему я вечно цепляю парня, который старается быть
милым и обычным? А дальше тебе захочется ещё и жениться на мне, - говорит. -
Хоть бы один раз у меня были унизительные отношения. Хоть разок!
Заявляет:
- Можешь мастурбировать, пока будешь меня насиловать. Но только на полотенце и
только если меня не забрызгаешь.
Она расправляет полотенце у своей задницы и хлопает рукой по участочку плюшевой
ткани рядом.
- Когда придёт время, - объявляет. - Можешь оставить свой оргазм здесь.
Её рука продолжает - шлёп-шлёп-шлёп.
"Уф", - говорю, - "И что теперь?"
Гвен вздыхает и тычет мне в рожу вибратором.
- Используй меня, - требует она. - Опусти меня, идиот тупой! Унизь меня, ты,
дрочила! Растопчи меня!
Вообще говоря, не совсем понятно, где выключатель, поэтому ей приходится
показать мне, как оно включается. Потом оно начинает жужжать так сильно, что я
его роняю. Потом оно скачет по полу, а мне приходится ловить чёртову фиговину.
Гвен поднимает колени, и они распахиваются в стороны, как раскрывается при
падении книжка, а я становлюсь на корточки с краю полотенца, и направляю
жужжащий кончик точно в середину её гладких пластиковых краёв. Другой рукой
занимаюсь своим поршнем. Ляжки у неё бритые, постепенно сужаются до ступней с
крашенными синим лаком ногтями. Она откинулась назад, закрыв глаза и раздвинув
ноги. Вытянула руки и сложила их за головой, так что её груди выпячиваются
аккуратными маленькими буферами, и произносит:
- Нет, Дэннис, нет. Я не хочу, Дэннис. Не надо. Нет. Тебе меня нельзя.
А я говорю:
- Меня зовут Виктор.
А она требует заткнуться и дать ей сосредоточиться.
И я пытаюсь развлечь нас обоих, но это сексуальный эквивалент того, чтобы
гладить себя по животу и хлопать по голове. Либо я занят ею, либо занят собой. С
другой стороны, получается так же, как плохо втроём. Один из нас всё время
остаётся в стороне. Плюс вибратор скользкий, и его трудно удержать. Он
разогревается и резко воняет дымом, будто внутри что-то горит.
Гвен приоткрывает один глаз только до щёлочки, щурится на то, как я гоняю кулак
и требует:
- Я первая!
Душу свой поршень. И дёргаю Гвен. Дёргаю Гвен. Чувствую себя уже не столько
насильником, сколько паяльщиком. Края "Фемидома" всё время соскальзывают внутрь,
а мне приходится тормозить и вытаскивать их двумя пальцами.
Гвен произносит:
- Дэннис, нет, Дэннис, стой, Дэннис, - голос её поднимается из глубины глотки.
Сама же тянет себя за волосы и шипит. "Фемидом" снова проскальзывает внутрь, и я
уже оставляю его в покое. Вибратор утаптывает эту штуку глубже и глубже. Она
требует играть с её сосками другой рукой.
Отвечаю - другая рука нужна мне самому. Мои орехи туго напрягаются и готовы
кончить, и я говорю:
- О, да. Да. О, да.
А Гвен отзывается:
- Не смей, - и облизывает два пальца. Буравит меня взглядом и работает влажными
пальцами между своих ног, со мной наперегонки.
А мне достаточно только представить себе Пэйж Маршалл, моё секретное оружие, - и
гонка окончена.
За секунду до того, как кончить, когда возникает чувство, будто сжимается
дупло, - именно тогда я поворачиваюсь к маленькой полянке на полотенце, куда
сказала Гвен. Чувствуя себя глупо и выдрессированными по бумажке, мои белые
солдатики начинают вылетать, и как-то нечаянно отклоняются от траектории и летят
на её розовое покрывало. На весь её большой мягкий взбитый розовый ландшафт.
Дуга за дугой выстреливается горячими судорожными плевками всех размеров, по
всему покрывалу и наволочкам, по розовым шёлковым оборкам кровати.
Как бы НЕ поступил Иисус?
Граффити из кончины.
"Вандализм" - неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
Гвен развалилась на полотенце, пыхтя с закрытыми глазами, вибратор гудит внутри
неё. Глаза её закачены под веками, она брызжет между пальцами и шепчет:
- Я тебя сделала...
Шепчет:
- Сукин сын, я тебя сделала...
Напяливаю обратно штаны, хватаю куртку. Плевки из белых солдатиков висят по всей
кровати, по шторам, по обоям, а Гвен по-прежнему лежит на месте, тяжело дыша,
вибратор косо торчит из неё на полпути наружу. Секундой позже он выскальзывает и
шлёпается на пол, как толстая скользкая рыбина. Тогда-то Гвен и открывает глаза.
Начинает привставать на локте, ещё не замечая нанесённый ущерб.
Я уже наполовину вылез в окно, когда вспоминаю:
- Да, между прочим... - говорю. - Пудель, - и позади меня впервые слышу её
настоящий крик.
Глава 28
Летом 1692-го в Плимуте, штат Массачусетс, мальчик-подросток был обвинён в том,
что огулял кобылу, корову, двух коз, пять овец, двух телят и индюка. Это
реальная история из книжек. В соответствии с библейскими законами Левита, после
раскаяния мальчик был вынужден смотреть, как каждое животное забивают. Затем он
был убит, а его тело свалено в кучу с мёртвыми животными и зарыто в яму без
креста.
Это случилось до появления встреч терапевтического общения для сексоголиков.
Тому подростку, пиши он свой четвёртый шаг, пришлось бы, пожалуй, расписать
целый коровник.
Спрашиваю:
- Вопросы есть?
Четвероклассники молча смотрят на меня. Девочка во втором ряду спрашивает:
- А как это - огулял?
Говорю - спросите учителя.
Каждые полчаса мне приходится обучать очередное сборище четвероклассников
какому-нибудь дерьму, которое никто учить не хочет: например, как разводить
огонь. Как смастерить куклу с головой из яблока. Как делать чернила из чёрных
орешков. Как будто такое поможет кому-то из них поступить в нормальный колледж.
Помимо уродования бедных цыплят эти четвероклассники приваливают сюда затем,
чтобы притащить какой-нибудь микроб. Нет никакой тайны в том, почему Дэнни
постоянно пускает сопли и кашляет. Головные вши, глисты, хламидия, стригущий
лишай - на полном серьёзе, все эти экскурсионные детишки - крошечные всадники
апокалипсиса.
Вместо полезного первопроходческого отстоя, рассказываю им, что их уличная игра
в "колечко вокруг розочки" основана на эпидемии бубонной чумы в 1665-м. Чёрная
Смерть оставляла на людях твёрдые набухшие чёрные пятна, которые те звали
"чумными розами", - или бубонами, - окружёнными бледным кольцом. Отсюда слово
"бубонный". Заражённых запирали в собственных домах и оставляли умирать. Спустя
шесть месяцев, сотни тысяч людей были похоронены в огромных общих могилах.
А "кармашек, полный цветочков" - то самое, что лондонцы носили с собой, чтобы не
чуять запаха трупов.
Чтобы сложить костёр, берёшь и сваливаешь в кучу немного палок и сухой травы.
Высекаешь искру из кремня. Работаешь мехами. Можешь не воображать ни секунды,
будто весь процесс разведения огня заставит их глаза засверкать. Искра никого не
впечатляет. Ребятишки горбятся в первом ряду, сгрудившись над своими маленькими
видеоиграми. Детишки зевают прямо тебе в лицо. Все хихикают и щипают друг друга,
выкатывая глаза на меня в бриджах и грязной рубахе.
Взамен я сообщаю им, что в 1672-м Чёрная Чума поразила Неаполь, что в Италии,
похоронив примерно четыреста тысяч человек.
В 1711-м, в Священной Римской империи, Чёрная Чума убила пятьсот тысяч человек.
В 1781-м миллионы умерли по всему миру от гриппа. В 1792-м ещё одна эпидемия
похоронила восемьсот тысяч человек в Египте. В 1793-м москиты занесли жёлтую
лихорадку в Филадельфию, где она убила тысячи.
Один ребёнок шепчет позади:
- Это хуже, чем рулетка.
Другие ребятишки распаковывают завтраки и заглядывают в бутерброды.
За окном в колодках раком стоит Дэнни. В этот раз - просто по привычке.
Городской совет объявил, что он будет изгнан сразу же после завтрака. А колодки
- именно то место, где он чувствует себя в наибольшей безопасности от себя
самого. Ничего не заперто и даже не прикрыто - но он стоит, согнувшись и
пристроив руки и шею на те места, где они пробыли месяцами.
Когда они шли из текстильной, один малыш потыкал палочкой Дэнни в нос, а потом
пытался сунуть палку ему в рот. Другие детишки тёрли его лысую голову на
счастье.
Разведение огня отнимает только минут пятнадцать, поэтому потом я обязан
показывать каждой своре детишек большие горшки для стряпни, мётлы из веток,
грелки для кровати и прочий отстой.
Дети всегда кажутся выше в комнатушке с потолком в шесть футов. Ребёнок позади
говорит:
- Нам снова дали этот сраный яичный салат.
Здесь, в восемнадцатом веке, я сижу у очага большого открытого камина,
снабжённого традиционными сувенирами комнаты пыток: большими железными крюками,
кочергами, решётками, железками для клеймения. Полыхает мой большой костёр.
Сейчас отличный момент для того, чтобы вынуть железные щипцы из углей и
прикинуться, что изучаешь их изрытые ямками, раскалённые добела кончики. Все
детишки делают шаг назад.
А я спрашиваю их - эй, ребятишки, может кто-нибудь из вас рассказать мне, как
люди в восемнадцатом веке замучивали голых маленьких мальчиков до смерти?
Такое всегда привлекает их внимание.
Никто не поднимает рук.
Продолжая изучать щипцы, повторяю:
- Кто-нибудь?
Всё равно нет рук.
- Серьёзно, - говорю, начиная щёлкать щипцами, разжимая их и сжимая. - Вашему
учителю стоило бы рассказать вам, что в былые времена маленьких мальчиков
частенько убивали.
Их учительница ждёт снаружи. Вышло так, что пару часов назад, пока её класс
чесал шерсть, мы с этой учительницей перевели немного спермы в коптильне, и она
стопудово считала, что это обернётся какой-то романтикой, но секундочку. Меня,
пока зарывался лицом в её замечательную упругую попку, вообще поражало, что
может прочесть между строк женщина, если ты случайно ляпнешь "Я тебя люблю".
В десяти случаях из десяти парень имеет в виду - "Я такое люблю".
Напяливаешь пижонскую полотняную рубаху, галстук и какие-нибудь бриджи, - и бабы
со всего мира хотят посидеть у тебя на роже. Когда вы двое делите концы твоего
толстенного здорового поршняры, ты же просто тип с обложки какого-нибудь
древнего романтического романа. Рассказываю ей:
- О крошка, вонзай мою плоть в свою. О да, вонзай меня, крошка.
Грязные словечки восемнадцатого века.
Эту их учительницу зовут вроде Аманда, Элисон, или Эми. Что-то на гласную.
Главное - не забывай себя спрашивать: "Как бы не поступил Иисус?"
Теперь, перед её классом, славными чёрными руками запихиваю щипцы обратно в
огонь, потом маню детишек парой чёрных пальцев, международный знак языка жестов
для "подойдите поближе".
Ребятишки позади подталкивают стоящих спереди. Те, что спереди, смотрят по
сторонам, и один малыш зовёт:
- Мисс Лэйси?
Тень в окне говорит о том, что мисс Лэйси наблюдает, но в тот миг, когда смотрю
на неё, она уклоняется из поля зрения.
Показываю детишкам - "ближе". Старая рифма насчёт "Джорджи Порджи", рассказываю
им, на самом деле про короля Англии Георга IV, которому вечно было мало.
- Мало чего? - спрашивает какой-то малыш.
А я отвечаю:
- Спросите учителя.
Мисс Лэйси продолжает подглядывать.
Говорю:
- Нравится вам огонь, который у меня здесь? - и киваю на пламя. - Так вот, всем
постоянно нужно чистить печные трубы, вот только трубы внутри очень узкие, и
проходят всегда поверху, поэтому обычно люди заставляли маленьких мальчиков
забираться туда и выскабливать внутренности.
А поскольку там было очень тесно, рассказываю им, то мальчики застревали, если
на них хоть что-то было надето.
- Поэтому, совсем как Санта-Клаус, - продолжаю. - Они карабкались вверх по
трубе... - говорю, доставая из огня горячую кочергу. - Голыми.
Плюю на красный конец кочерги, и плевок громко шипит в тишине комнаты.
- А знаете, как они умирали? - спрашиваю. - Кто-нибудь?
Никто не поднимает рук.
Спрашиваю:
- Знаете, что такое мошонка?
Никто не отвечает "да" и даже не кивает, поэтому говорю им:
- Спросите мисс Лэйси.
В наше особое утро в коптильной, мисс Лэйси полоскала мой поршень в хорошей
порции слюней во рту. Потом мы сосались, крепко потели и проводили жидкостный
обмен, и она отклонилась назад, полюбоваться на меня. В тусклом дымном свете
повсюду вокруг нас висели всякие большие фуфельные пластмассовые окорока. Она
всё мокла, крепко оседлав мою руку и вздыхая между каждой парой слов. Вытирает
рот и спрашивает - предохраняюсь ли я.
- Клёво, - говорю ей. - Сейчас же 1734-й, помнишь? Пятьдесят процентов детей
умирали при родах.
Она сдувает с лица прядь сырых волос и говорит:
- Я не об этом.
Лижу её посередине груди, вверх по горлу, и потом охватываю ртом её ухо.
Продолжая гонять её на промокших пальцах, спрашиваю:
- Ну, какие же есть у тебя злые недуги, о которых мне следует знать?
Она тащит меня сзади в стороны, слюнявит палец во рту и говорит:
- Я верю в самопредохранение.
А я в ответ:
- Ну, клёво.
Говорю:
- Меня за это могут загрести, - и накатываю резинку на поршень.
Она пробирается мокрым пальчиком по моей трещине, шлёпает меня по жопе другой
рукой и отзывается:
- А каково мне, представь?
Чтобы не кончить, думаю про дохлых крыс, гнилую капусту и выгребные ямы, говорю:
- Я в том смысле, что латекс не изобретут аж до следующего века.
Тыкаю кочергой в сторону четвероклассников и продолжаю:
- Эти маленькие мальчики обычно выбирались из трубы, покрытые чёрной сажей. И
сажа въедалась в их руки, и коленки, и локти - а ни у кого не было мыла, поэтому
они всё время ходили чёрными.
В те времена так у них проходили все жизни. Каждый день кто-то загонял их в
трубу, и весь день они проводили, карабкаясь по ней в темноте, а сажа набивалась
им в рот и нос; и они никогда не ходили в школу, и у них не было телевизора, или
видеоигр, или коробочек сока манго-папайя; у них не было и музыки, и ничего на
радиоуправлении, и ботинок, - и каждый день было одно и то же.
- Эти маленькие мальчики, - говорю, проводя кочергой вдоль толпы ребятишек. -
Эти маленькие мальчики были совсем как вы. Они были совершенно точь-в-точь как
вы.
Мои глаза проходят от одного малыша к другому, на мгновение ловя взгляд каждого.
- И однажды каждый маленький мальчик просыпался с воспалённым пятнышком на
интимном месте. И эти воспалённые пятна не заживали. А потом они
метастазировали, следуя вверх по семенным пузырькам в желудочный отдел каждого
из маленьких мальчиков, и тогда, - говорю. - Было уже поздно.
Вот обрывки и осколки моего медфаковского образования.
И я рассказываю им, что иногда маленького мальчика пытались спасти, отрезая ему
мошонку, но всё происходило до появления лекарств и больниц. В восемнадцатом
веке опухоли такого типа обычно именовали "сажными бородавками".
- И вот такие сажные бородавки, - рассказываю детишкам. - Были первой
изобретённой формой рака.
Потом спрашиваю: кто-нибудь знает, откуда название - "рак"?
Рук нет.
Говорю:
- Не заставляйте меня кого-нибудь вызвать.
Там, в коптильне, мисс Лэйси расчёсывала пальцами клочья сырых волос и сказала:
- Ну? - как будто вопрос был совершенно невинный, поинтересовалась. - У тебя
есть жизнь вне этих мест?
А я, вытирая подмышки насухо своим напудренным париком, попросил:
- Давай не будем воображать всякое, ладно?
Она скрутила свои колготки так, как делают женщины, чтобы просунуть вовнутрь
ноги, и заявила:
- Такой анонимный секс - это признак сексомана.
Я уж лучше представлял бы себя бабником, парнем вроде Джеймса Бонда.
А мисс Лэйси заметила:
- Ну, а может, Джеймс Бонд и был сексоманом.
И тут бы мне сказать ей правду. Что я восхищаюсь зависимыми. В мире, где все
ожидают какого-то слепого, случайного бедствия или какой-нибудь внезапной
болезни, человек с зависимостью обладает утешительным знанием того, что его
наиболее вероятно ждёт впереди. Он взял на себя некий контроль над своей
непреклонной судьбой, и его зависимость лишает причину его смерти той полной
неожиданности, которая ей присуща.
В каком-то смысле, быть зависимым - очень профилактично.
Хорошая зависимость снимает со смерти дух непредсказуемости. И уже действительно
есть такая вещь, как планирование собственного отбытия.
И, на полном серьёзе, как это по-бабски - считать, что любая человеческая жизнь
должна продолжаться и продолжаться.
См. также: Доктор Пэйж Маршалл.
См. также: Ида Манчини.
По правде сказать, секс - это уже не секс, если у тебя каждый раз не будет новой
партнёрши. Первый раз - это единственное время, когда в деле участвуют и твоё
тело, и голова. И даже на втором часу этого первого раза голова твоя может
отправиться в странствия. Не получаешь уже полную качественную анестезию, как
при хорошем анонимном сексе в первый раз.
Как бы НЕ поступил Иисус?
Но вместо всего этого я просто наврал мисс Лэйси и спросил:
- Как мне с тобой связаться?
Рассказываю четвероклассникам, мол, название "рак" пошло оттуда, что когда рак
растёт внутри тебя, когда прорывает кожу, то он похож на большого красного
краба. Потом краб ломается, а внутри он весь белый и кровавый.
- Чего бы не пробовали врачи, - рассказываю притихшим маленьким ребятишкам. -
Каждый маленький мальчик в итоге оставался грязным, больным, и кричал от ужасной
боли. А кто может сказать мне, что было потом?
Никто не поднимает рук.
- Ясное дело, - говорю. - Потом он умирал, конечно.
И кладу кочергу обратно в огонь.
- Ну, - спрашиваю. - Вопросы есть?
Никто не поднимает рук, и тогда я рассказываю им об откровенно фиктивных
исследованиях, когда учёные брили мышей и мазали их лошадиной смегмой. Такое
должно было доказать, что крайняя плоть провоцирует рак.
Поднимается дюжина рук, и я говорю им:
- Спросите учителя.
Какая чёртова работёнка это была, должно быть, - брить тех бедных мышей. Потом
искать табун необрезанных лошадей.
Часы на каминной полке показывают, что наши полчаса почти истекли. Снаружи, за
окном, в колодках по-прежнему стоит раком Дэнни. Времени у него осталось -
только до часу дня. Приблудная деревенская собака останавливается около него,
задирает лапу, и жёлтый дымящийся поток направляется точно в ботинок Дэнни.
- А ещё, - рассказываю. - Джордж Вашингтон держал рабов, и вовсе никогда не
срубал вишенку, и вообще на самом деле он был женщиной.
Пока они проталкиваются к двери, говорю им:
- И не доставайте парня в колодках, - ору. - И прекратите трясти чёртовы куриные
яйца!
Просто чтобы ещё расшевелить кучу, советую им спросить сыровара, почему у него
такие красные и расширенные глаза. Спросить кузнеца про царапинки, бегущие вверх
и вниз по внутренней стороне его рук. Кричу вслед мелким заразным чудовищам,
мол, всякая родинка или веснушка у них - это рак, который просто ждёт своего
часа. Кричу им вслед:
- Солнечный свет - ваш враг! Держитесь подальше от солнечной стороны улицы!
Глава 29
После того, как в дом въехал Дэнни, я нахожу в холодильнике брусок рябого
гранита. Дэнни тащит домой глыбы базальта, руки его пачкаются красным от
ржавчины. Заворачивает в розовое одеяло чёрные гранитные булыжники, гладкие
вымытые речные камни, плиты искрящегося слюдяного кварца, - и привозит их домой
на автобусе.
Всё это детки, которых усыновляет Дэнни. Нагромождается уже целое поколение.
Дэнни прикатывает домой песчаник и известняк, по одной глыбовидной мягкой
розовой охапке за раз. Смывает с них шлангом грязь на улице. Дэнни складирует их
за диваном в гостиной. Складирует их по углам кухни.
Каждый день, прихожу домой после трудного дня в восемнадцатом веке, а на
кухонной стойке возле раковины - камень вулканического происхождения. Или этот
маленький серый булыжник в холодильнике, на второй полке снизу.
- Братан, - говорю. - Что делает камень в холодильнике?
Дэнни тут же, в кухне, достаёт из мойки тёплые чистые камни и протирает их
полотенцем для посуды, отзывается:
- Потому что это моя полка, ты сам сказал, - говорит. - И там не просто камень,
это - гранит.
- Но почему в холодильнике? - спрашиваю.
А Дэнни отвечает:
- Потому что духовка уже забита.
Духовка забита камнями. Морозилка забита. Кухонные полки настолько забиты, что
проседают на стене.
По плану был один камень в день, но у Дэнни очень склонная к зависимостям
натура. Теперь ему приходится приволочь домой полдюжины камней ежедневно просто
для поддержания привычки. Каждый день течёт вода в мойке, а кухонные стойки
застелены мамиными хорошими купальными полотенцами, которые привалены камнями,
чтобы те могли просохнуть на воздухе. Круглые серые камни. Квадратные чёрные
камни. Неровные коричневые и жилистые жёлтые камни. Известковый туф. Каждую
новую порцию, которую Дэнни притаскивает домой, он выгружает в мойку, сбрасывая
чистые сухие камни с предыдущего дня в подвал.
Первым делом не видно подвальный пол, потому что тот весь покрыт камнями. Потом
куча камней вырастает до первой ступеньки. Потом подвал забит до половины
лестницы. Теперь же, открываешь подвальную дверь - а сваленные внутри камни
высыпаются в кухню. Подвала больше нет.
- Братан, тут всё наполняется под завязку, - говорю. - Такое чувство, будто мы
живём в нижней половинке песочных часов.
Будто у нас каким-то образом истекает время.
Нас хоронит заживо.
Дэнни, в своих грязных шмотках, в расползающемся под мышками камзоле и в
галстуке, который висит обрывками, ждёт на каждой автобусной остановке, укачивая
на груди очередной розовый свёрток. Подбрасывает каждую охапку, когда мышцы рук
у него начинают засыпать. Когда приходит автобус, Дэнни с вымазанными грязью
щеками храпит, уткнувшись в гремящий металл внутри автобуса, не выпуская своего
ребёнка.
Говорю за завтраком:
- Братан, ты сказал, что у тебя по плану один камень в день.
А Дэнни отвечает:
- Столько и собираю. Только один.
А я говорю:
- Братан, какой же ты наркет, - говорю. - Не ври. Я знаю, что ты собираешь как
минимум десять камней за день.
Пристраивая камень в ванную, в медицинский шкафчик, Дэнни отзывается:
- Ну ладно, может, я чуток опережаю график.
В бачке унитаза тоже камни, сообщаю ему.
И добавляю:
- Даже если это просто камни - вовсе не значит, что это уже не злоупотребление.
Дэнни, со своим текущим носом, с бритой головой, с намокшим под дождём детским
одеялом, ожидает на каждой остановке, и кашляет. Перекладывает свёрток из руки в
руку. Склонив к нему лицо, подтягивает розовый сатиновый край одеяла. С виду -
чтобы лучше защитить своего ребёночка, но на самом деле - чтобы скрыть тот факт,
что это вулканический туф.
Дождь стекает по затылку его треуголки. Камни прорывают ему карманы.
Внутри своих потных шмоток, таская весь этот вес, Дэнни становится всё худее и
худее.
Шляться туда-сюда с чем-то, похожим на ребёночка - просто выжидательная позиция,
пока кто-нибудь из района настучит на него за издевательство над ребёнком и
преступную небрежность. Людей хлебом не корми - дай объявить кого-то непригодным
родителем и сдать малыша в приёмный дом, - хотя секундочку, это уже по моему
личному опыту.
Каждую ночь я возвращаюсь после долгого вечера задыханий до смерти - а тут Дэнни
с очередным новым камнем. Кварцем, агатом или мрамором. Полевым шпатом,
обсидианом или аргиллитом.
Каждую ночь я возвращаюсь после сотворения героев из никого, а в мойке течёт
вода. А мне всё ещё приходится усаживаться и подводить дневные расчёты,
подбивать итог по чекам, слать сегодняшние благодарственные письма. На моём
стуле сидит камень. Мои бумаги и всё остальное, сложенное на обеденном столе, -
сплошь завалено камнями.
Первым делом я предупреждал Дэнни - никаких камней в моей комнате. Пусть валит
камни куда угодно ещё. Сваливает их по коридорам. Сваливает их по кладовкам.
Теперь я уже говорю:
- В постель-то мне камней хоть не клади.
- Но ты же никогда с той стороны не спишь, - возражает Дэнни.
Говорю:
- Речь не о том. Никаких камней в мою постель - вот о чём речь.
Прихожу домой после пары часов групповой терапии с Нико, Лизой или Таней - а в
микроволновке камни. И в сушилке для белья камни. В стиральной машине камни.
Иногда уже настаёт три или четыре утра, прежде чем Дэнни объявляется у дома,
поливая из шланга новый камень; бывают ночи, когда камень настолько велик, что
ему приходится вкатывать его внутрь. Потом он сваливает его на кучу других
камней в ванной, в подвале, в комнате моей мамы.
У Дэнни это занятие на всё время - волочь свои камни домой.
В последний день Дэнни на работе, на его изгнании, Его Королевское Колониальное
Губернаторство стоял у дверей таможни и зачитывал из маленькой кожаной книжечки.
В его руках эта штучка почти пряталась, - но обтянута она была чёрной кожей, с
обрамлёнными золотой краской страницами, и несколько ленточек свисало с корешка:
чёрная, зелёная и красная.
- Аки дым рассевается, тако же и ты прогони их; аки же воск топится в пламени, -
читал он. - Тако же пускай безбожье сгинет пред лицом Господа.
Дэнни склонился ко мне поближе и заметил:
- Та часть про воск и дым, - сказал Дэнни. - Кажись, это он про меня.
В час дня на городской площади Его Высочество Лорд Чарли, губернатор колонии,
читал нам стоя, скривив рожу над своей книжечкой. Холодный ветер тянул по земле
дым из каждой печи. Тут были доярки. Тут были башмачники. Здесь был кузнец. Все
они, - их шмотки и волосы, дыхание и парики - источали аромат хэша. Аромат
плана. Глаза у всех были красные и угашенные.
Послушница Лэндсон и госпожа Плэйн плакали в подол, но только потому, что скорбь
входила в их служебные обязанности. Стояла охрана из мужчин с мушкетами, готовая
эскортировать Дэнни наружу, в дикие пустоши автостоянки. Трепыхался флаг
колонии, приспущенный до полмачты на шпиле крыши таможни. Толпа туристов
наблюдала по ту сторону видеокамер. Они жрали попкорн из коробочек, а цыплята-
мутанты клевали крошки у их ног. Они обсасывали с пальцев сахарную вату.
- Вместо того, чтобы меня изгонять, - выкрикнул Дэнни. - Может, пускай мне лучше
вмажут камнями? - пояснил. - В смысле, камни были бы очень приятным подарком на
дорожку.
Все угашенные колонисты подскочили, когда Дэнни сказал "вмажут". Они покосились
на губернатора колонии, потом посмотрели на собственные ботинки, и прошло какое-
то время, прежде чем с их щёк стекла красная краска.
- Настоящим мы обрекаем тело его земле, да быть ему превращённым во гниение... -
губернатор гудел, как заходящий на посадку авиалайнер, растягивая свою маленькую
речь.
Охрана эскортировала Дэнни к воротам Колонии Дансборо: два строя мужиков с
мушкетами, марширующие с Дэнни посередине. Через ворота, через стоянку, они
промаршировали с ним до автобусной остановки, до границы двадцать первого века.
- Ну что, братан, - кричу я с ворот колонии. - Теперь, когда ты труп, что ты
будешь делать всё свободное время?
- Есть то, чего я не буду делать, - отзывается Дэнни. - И я совершенно чертовски
уверен, что не собираюсь заниматься этим.
Значит, охотиться за камнями вместо онанизма. Держать себя таким занятым,
голодным, усталым и несчастным, чтобы не осталось энергии разыскать порнухи и
погонять кулак.
В ночь после изгнания Дэнни показывается у маминого дома с камнем в руках и
полицейским за спиной. Дэнни вытирает рукавом нос.
Коп спрашивает:
- Извините, пожалуйста, знаете ли вы этого человека?
Потом коп говорит:
- Виктор? Виктор Манчини? Эй, Виктор, как продвигается? В смысле, твоя жизнь, -
и поднимает руку вверх, повернув ко мне широкую плоскую ладонь.
Кажется, коп хочет, чтобы я дал ему пять, ну я и даю, только для этого
приходится немного подпрыгнуть, потому что он очень высокий. Потом отвечаю:
- Да-да, это Дэнни. Всё нормально. Он здесь живёт.
Обращаясь к Дэнни, коп замечает:
- Видал? Спасаю парню жизнь, а он даже меня не помнит.
Ясное дело.
- Я тогда почти задохнулся! - говорю.
А коп восклицает:
- Ты помнишь!
- Ну, - говорю. - Спасибо, что привели старину Дэнни к нам сюда домой в целости
и сохранности, - втаскиваю Дэнни внутрь и пытаюсь закрыть дверь.
А коп интересуется:
- У тебя сейчас всё о-кей, Виктор? Может, тебе что-нибудь нужно?
Иду к обеденному столу и пишу на бумажке имя. Вручаю её копу и прошу:
- Можете устроить этому парню в жизни настоящий ад? Ну, там, взять повернуть
какие-нибудь рычаги и отправить его на обыск прямокишечной полости?
Имя на бумажке - Его Высочества Лорда Чарли, губернатора колонии.
Как бы НЕ поступил Иисус?
А коп улыбается и отвечает:
- Посмотрим, что можно сделать.
И я захлопываю дверь у него перед носом.
Дэнни уже толкает камень по полу, и спрашивает, не найдётся ли у меня парочки
баксов. На дворе снабжения стройматериалами есть кусок тёсаного гранита. Хороший
строительный камень, с хорошим коэффициентом упругости, стоит за тонну очень
дорого, и Дэнни кажется, что один камень отдельно он мог бы раздобыть за десять
баксов.
- Камень всегда камень, - замечает Дэнни. - Но квадратный камень - это сказка.
Гостиная с виду завалена сходом лавины. Сначала уровень камней поднялся до
подножья дивана. Потом с головой были похоронены столики, только абажуры
остались торчать из камней. Из гранита и песчаника. Серых, синих, чёрных и
коричневых камней. Некоторые комнаты, по которым мы ходим, завалены под потолок.
Ну, а я спрашиваю - что он собрался строить?
А Дэнни в ответ:
- Дай десять баксов, - заявляет Дэнни. - Разрешу помочь.
- Целая куча дебильных камней, - говорю. - Какая у тебя цель?
- Затея не в том, чтобы что-то в итоге сделать, - отвечает Дэнни. - Затея в том,
чтобы делать, понял, в самом процессе.
- Но куда ты собрался деть все эти камни?
А Дэнни говорит:
- Не узнаю, пока не соберу сколько надо.
- А сколько надо? - спрашиваю.
- Не знаю, братан, - отвечает Дэнни. - Просто охота, чтобы дни моей жизни к
чему-то складывались.
Точно так же, как любой день твоей жизни, - так же, как он может просто
исчезнуть перед телевизором, объясняет Дэнни, ему хочется иметь камень, которым
можно отметить любой день. Что-то осязаемое. Только одну вещь. Маленький
монумент, чтобы обозначить завершение каждого дня. Каждого дня, который он
провёл, не занимаясь онанизмом.
"Надгробный камень" - неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
- Тогда, возможно, жизнь к чему-то сложится, - говорит он. - К чему-то прочному.
Говорю - надо организовывать двадцатишаговую программу для камнеманов.
А Дэнни отзывается:
- Будто оно поможет, - говорит. - Ты сам-то когда вообще в последний раз думал о
своём четвёртом шаге?
Глава 30
Мамуля и наш глупый малолетний говнюк один раз остановились в зоопарке. Этот
зоопарк был настолько знаменит, что был окружён целыми акрами автостоянок. Он
был в каком-то городе, куда можно проехать на машине, и очередь мам с детишками
стояла с деньгами, ожидая, когда их пустят внутрь.
Это случилось после учебной пожарной тревоги в полицейском участке, после того,
как детективы отпустили мальчика пойти поискать туалет самому, а снаружи за
углом припарковалась мамуля, и она сказала ему:
- Хочешь помочь освободить зверей?
То был четвёртый или пятый раз, когда она вернулась забрать его.
Это была вещь, которую в суде после назовут "Жестокое обращение с городской
собственностью по небрежности".
В тот день лицо мамули выглядело как у таких собачек, у которых уголок каждого
глаза смотрит вниз, а из-за больших складок кожи глаза кажутся сонными.
- Чёртов сенбернар, - сказала она, направив на себя зеркало заднего обзора.
Она где-то раздобыла белую футболку, которую стала носить, с надписью
"Хулиганьё". Та была новая, но на одном рукаве уже появилось немного крови из
носу.
Другие мамы и детишки стояли и болтали друг с другом.
Очередь тянулась долго-долго. Полиции вокруг было не видать.
Пока они стояли, мамуля рассказывала, что если тебе захочется стать первым
человеком, который взойдёт на борт самолёта, и если хочешь лететь со своим
домашним питомцем - то вы можете и вместе, запросто. Авиакомпаниям нужно
позволять сумасшедшим держать своих зверей на руках. Так говорит правительство.
То была очередная порция жизненно важной информации.
Стоя в очереди, она дала ему несколько конвертов и наклеек с адресами, чтобы
клеить на них. Потом дала ему несколько купонов и писем, чтобы их обернуть и
положить вовнутрь.
- Просто звонишь людям из авиакомпании, - сказала она. - И говоришь им, что тебе
нужно захватить своё "животное для успокоения".
Так их на самом деле и называют авиалинии. Это может быть собака, обезьяна,
кролик, но ни за что не кот. Правительство не считает, что коты могут кого-то
успокаивать.
Авиакомпания не может попросить у тебя доказать, что ты сумасшедший, сказала
мамуля. Это получилась бы дискриминация. У слепых же не требуют доказать, что
они слепы.
- Когда ты сумасшедший, - сказала она. - Твой внешний вид или твои поступки -
вина не твоя.
Купоны гласили: "В счёт одной бесплатной порции в "Кловер Инн".
Она сказала, что сумасшедшие и хромые получают места на авиарейс первым делом,
поэтому вы со своей обезьяной окажетесь прямо в начале очереди, - неважно,
сколько человек было впереди вас. Свернула рот на одну сторону и крепко втянула
воздух ноздрёй с той же стороны, потом свернула на другую и снова втянула
воздух. Рукой всё время держалась за нос, трогала его и тёрла. Потянула за
кончик. Понюхала снизу свои нынешние блестящие ногти. Посмотрела вверх в небо и
втянула носом каплю крови. У сумасшедших, сказала она, в руках вся власть.
Дала ему марки, чтобы лизать и клеить на конверты.
Очередь понемногу продвигалась раз за разом, и мамуля попросила, стоя у окошка:
- Дай мне платок, пожалуйста, - передала конверты с марками в окошко и
сказала. - Не отправите это для нас по почте?
Внутри зоопарка были звери за решётками, за толстым пластиком, в глубоких
котлованах, наполненных водой, и звери в основном лежали на земле, дёргая себя
задними лапами.
- Нет, ну ты посмотри, - возмутилась мамуля чересчур громко. - Даёшь дикому
зверю милое чистое спокойное место для жизни, даёшь ему много хорошей полезной
еды, - сказала. - И вот тебе благодарность.
Другие мамы наклонились и зашептали своим деткам, потом утащили их идти смотреть
на других зверушек.
Перед ними гоняли кулаки обезьяны, брызгая струями густой белой дряни. Дрянь
стекала по пластмассовым окошкам изнутри. Старая белая дрянь была там же,
разлившаяся тонким слоем и засохшая почти до прозрачности.
- Отбираешь у них борьбу за выживание - и вот что получаешь, - сказала мамуля.
Дикобразы кончают так, - рассказывала она, пока они смотрели, - дикобразы скачут
на деревянной палке. Точно как ведьма ездит на метле, - дикобразы трутся о
палку, пока та не становится вонючей и скользкой от их мочи и сока из желез.
Когда та начнёт вонять достаточно сильно - они ни за что не променяют её на
другую.
Продолжая наблюдать, как дикобраз катается на палке, мамуля заметила:
- Какая всё же тонкая метафора.
Маленький мальчик представил, как они выпускают всех зверей на волю. И тигров, и
пингвинов - и все они дерутся. Леопарды и носороги кусают друг друга.
Малолетнему пидору затея очень понравилась.
- Единственное, что отделяет нас от животных, - сказала мамуля. - У нас есть
порнография.
Снова условности, сказала она. И не была уверена, делает это нас лучше животных,
или хуже.
Слоны, сказала мамуля, могут пользоваться хоботом.
Макаки могут пользоваться хвостом.
А маленькому мальчику хотелось только глянуть, как выйдет из строя что-то
опасное.
- Мастурбация, - сообщила мамуля. - Их единственное средство для побега.
"Пока не придём мы", - подумал мальчик.
Грустные витающие в облаках животные, окосевшие медведи, гориллы и выдры все
вздрагивали, их остекленевшие глазки были почти закрыты, и они едва дышали.
Усталые лапки у всех напухли. Глаза позаплывали.
Дельфины и киты трутся о гладкие бока своих водоёмов, сказала мамуля.
Олени трут рога в траве до самого, как она сказала, оргазма.
Прямо перед ними японская панда расплескала немного своей гадости по камням.
Потом медвежонок развалился на спине и закрыл глаза. Его лужица осталась умирать
на солнце.
Мальчик прошептал - это грустно?
- Хуже, - ответила мамуля.
Она рассказала про знаменитого кита-убийцу, который снимался в фильме и потом
переехал в новый роскошный аквариум, но продолжал творить непотребство со
стенками. Владельцы были очень смущены. Всё дошло до того, что сейчас кита
пытаются освободить.
- Мастурбация навстречу свободе, - отметила мамуля. - Мишелю Фуко такое бы
понравилось.
Она рассказала, что когда девочка и мальчик у собачек совокупляются, головка
пениса мальчика набухает, а вагинальные мышцы девочки сжимаются. Даже после
окончания полового акта обе собачки остаются прицепленными друг к дружке,
беспомощные и несчастные на какое-то время.
Мамуля сказала, что по тому же сценарию развивается и большинство брачных союзов
у людей.
К этому моменту последние оставшиеся матери уже отогнали своих детишек подальше.
Когда они двое остались совсем одни, мальчик прошептал - где им найти ключи,
чтобы освободить всех зверей?
А мамуля ответила:
- У меня уже с собой.
Перед клеткой с обезьянами мамуля полезла в сумочку и вынула пригоршню пилюлек:
маленьких круглых фиолетовых пилюлек. Она швырнула всю пригоршню через прутья, а
пилюльки рассыпались и покатились в стороны. Несколько обезьян спустились вниз
посмотреть.
На миг испугавшись, уже не шёпотом, маленький мальчик спросил:
- Это яд?
А мамуля засмеялась.
- Вот это мысль, - сказала она. - Нет, милый, мы же не хотим освобождать
обезьянок настолько.
Обезьяны уже толпились, поедая пилюльки.
А мамуля сказала:
- Успокойся, сына, - она порылась в сумочке и достала белую трубочку,
трихлорэтан.
- Это? - переспросила она, и положила несколько фиолетовых пилюлек себе на
язык. - Это просто старая добрая огородная разновидность ЛСД.
Потом затолкала трубочку трихлорэтана себе в ноздрю. А может, и нет. Может быть,
всё было совсем не так.
Глава 31
Дэнни уже сидит во тьме в первом ряду, делая наброски на жёлтой планшетке,
которую держит в объятиях, а три с половиной пустых бутылки пива стоят на
столике перед ним. Он не поднимает взгляд на танцовщицу, брюнетку с прямыми
чёрными волосами, стоящую на руках и коленях. Она дёргает головой из стороны в
сторону, подметая своей причёской сцену, и её волосы кажутся пурпурными в
красном свете. Она разглаживает волосы руками, убирая их за спину, и подползает
на край сцены.
Музыка - громкое танцевальное техно, замикшированное с сэмплами собачьего лая,
сигналов машин, марша гитлерлюгенда. Доносятся звуки бьющегося стекла и
выстрелы. В музыке слышны крики женщин и сирены пожарных машин.
- Эй, Пикассо, - зовёт танцовщица, болтая ногой у Дэнни под носом.
Не отрывая взгляд от планшетки, Дэнни вынимает один бакс из кармана штанов и
просовывает ей между пальцев ноги. На сиденье рядом с ним лежит очередной
камень, завёрнутый в розовое одеяло.
На полном серьёзе, мир сбился с пути, когда мы начали танцевать под звуки
пожарной тревоги. Пожарные тревоги уже не означают пожаров.
Случись настоящий пожар - посадили бы кого-то с хорошим голосом дать объявление:
- Легковой автомобиль "Бьюик" с номером BRK 773, у вас не погашены фары.
По случаю всамделишного ядерного нападения взяли бы прокричали:
- К телефону у стойки бара просят Остина Леттермана. К телефону просят Остина
Леттермана.
В конце света будет не рёв со взрывом, а сдержанное, хорошо оформленное
объявление:
- Билл Ривервэйл, для вас звонок на второй линии.
И потом ничто.
Танцовщица выдёргивает рукой деньги Дэнни, зажатые между пальцев. Лежит на
животе, упираясь в сцену локтями, прижимая груди одна к другой, и говорит:
- Давай глянем, как получилось.
Дэнни наносит пару быстрых штрихов и разворачивает планшетку к ней.
А она спрашивает:
- Это что - я такая?
- Нет, - отвечает Дэнни и поворачивает планшетку, чтобы изучить её самому. - Это
такая колонна композитного ордера, как строили римляне. Смотри, - говорит он,
указывая на что-то выпачканным пальцем. - Видишь, как римляне сочетали завитки
ионического ордера с коринфским лиственным орнаментом, да при этом сохраняя все
пропорции.
Танцовщица - это Шерри Дайкири из нашего прошлого визита, только сейчас её
светлые волосы покрашены в чёрный. На внутренней стороне бедра у неё маленькая
круглая повязочка.
И вот я уже подошёл к Дэнни, заглядываю ему через плечо, зову:
- Братан.
А Дэнни отзывается:
- Братан.
А я говорю:
- Ты, видать, снова побывал в библиотеке.
Хвалю Шерри:
- Молодец, что позаботилась о своей родинке.
Шерри Дайкири веером закручивает волосы над головой. Выгибается, потом
отбрасывает длинную чёрную причёску назад за плечи.
- Ещё я покрасила волосы, - сообщает она. Тянется рукой за спину, выпутывая
несколько локонов, и протягивает мне навстречу, протирая их между пальцев.
- Теперь они чёрные, - говорит.
- Я решила, что так будет надёжнее, - рассказывает. - Раз ты сказал, что среди
